— Обыкновенно. — А потом спросила: — А ты?
— И я обыкновенно. В кино ходила?
— Нет, в кино не ходила. Занята была, — ответила Ася.
Как странно, что они говорят о пустяках, будто ему не о чем больше спросить, будто ей нечего больше сказать.
— А я была в церкви, — объявила Ася.
Павел посмотрел на нее недоверчиво.
— Честное слово, была.
Но Павел этому не обрадовался. Спросил тревожно:
— Ты-то зачем туда пошла?
— Как ты не понимаешь, Павлик? Мне же интересно, кем ты собираешься стать, что собираешься делать. А я никогда раньше не была в церкви. Мне захотелось увидеть, что там делают. Разобраться захотелось, — сказала она любимым словечком Вадима.
— Ну и как, разобралась? — угрюмо спросил Павел.
Они шли по маленькому городу, где их никто не знал, они шагали то по просыхающему тротуару, то по влажной весенней земле, чмокающей под ногами, то по берегу реки неширокой, но такой полноводной, что казалось: вода налита в ней вровень с берегами. И Ася своим звонким голосом рассказывала Павлу о том, что увидела в церкви. Павел слушал, морщился, хмурился, а потом спросил:
— Ты нарочно так рассказываешь?
— Как?
— Да вот так, чтобы все выглядело нелепо, да? Ну скажи, ты эту девушку, которая в красном свитере на клиросе поет, придумала?
— Ничего я не придумала! — возмутилась Ася. — Я все, как было, рассказываю. Я, знаешь, сама удивилась. Все там, кто поет, такие пожилые, мрачные, а она здоровая, румяная. У нас на физкультурном параде точь-в-точь такая была правофланговая. Нет, я все тебе рассказала как есть. А теперь, если хочешь, объясни мне то, чего я не поняла.
— Это я могу, — сказал Павел. — Конечно, если тебе интересно.
— А как же! — сказала Ася. И снова повторила: — Должна же я разобраться.
Неожиданно они вышли на берег озера. Вода еще не спала. Прозрачное озеро казалось огромным. Рыбачьи лодки, вытащенные на землю, лежали около домов, выделяясь на пробивающейся траве черными днищами и ярко-красными бортами.
— Хорошо как! — ахнула Ася. — Я посижу на бревнышке, погляжу на озеро. Ты объясняй, а я буду слушать.
И Павел стал объяснять, кто из людей, которых видела Ася, был священником, кто — дьяконом, а кто — пономарем. И про то, как называется наклонный столик, на котором лежит икона, и как называются резные двери, в которые уходил священник, и как называется его одежда. Он произносил странно звучащие слова: «антиминс», «аналой», «епитрахиль», — но от них то, что видела Ася в церкви, не становилось ни более торжественным, ни более таинственным. Как ни назвать столик, на котором лежит икона, Ася все равно не забудет мутного от поцелуев, обслюнявленного многими губами стекла. Когда ему Ася рассказала про это стекло, она вдруг остановилась и спросила:
— Тебе неприятно, что я так говорю?
— Нет, — ответил Павел. — Ты это так видишь.
И он спросил Асю, утром она была в церкви или вечером, и стал объяснять разницу между утренней службой — литургией — и вечерней, когда читают и поют акафисты. Но какая разница, при чем она присутствовала, если при этом люди встают на колени и стыдное выражение покорности и есть то главное, что она увидела в церкви.
Пока она спрашивает Павла о другом:
— А почему в церкви поют и говорят непонятно?
Покуда Павел объяснял, что и как именуется в церкви, он говорил спокойно и затверженно. Но Асин вопрос, видно, что-то зацепил в нем. Он ответил совсем иначе:
— Я тоже спрашивал об этом. Еще в самом начале. Мне тогда все сразу хотелось понять. Наставника одного нашего. Я считал, что он доступнее, чем другие. Даже любит, чтобы ему задавали вопросы. Я его и спросил: в чем смысл, что богослужение совершается на старославянском языке, которого теперь никто уже не знает? Как он мне отвечал, это долго рассказывать. Не убедил он меня. А Добровольский про мой вопрос сказал так: «Подумаешь, важность, что язык в молитвах непонятный! В оперу люди ходят? Ходят. А спроси-ка, много они там слов понимают, особенно когда хор поет? Это еще лучше, что непонятно. Вот я у одного старого писателя прочитал: как женщины в церкви услышат слово «дондеже», так и зальются слезами, уж очень звучит торжественно, а значит всего-навсего «покуда».
— И он верующий? — изумилась Ася.
— Добровольский-то? Нет. Какой он верующий? Обыкновенный карьерист. Актером собирался стать, даже поступил в театральное училище. У него есть способности, только средние, а нетерпение большое. Дошел до третьего курса, увидел, что дело это долгое, на быструю славу и на быстрые деньги рассчитывать не приходится, вот и перешел в семинарию. У него планы далекие! Нужно будет, он и в монахи пострижется. Ты думаешь, он почему меня от вопросов остерегает? Обо мне заботится? Нет, он о себе заботится. Это он меня в семинарию идти уговорил. Ну, и то, что я сюда пришел, за ним числится как заслуга. Вот он и хочет, чтобы я его не подвел. Хотя он ко мне почему-то неплохо относится. А ты заметила, как он говорит? Память хорошая, старые книжки почитал, слова разные вызубрил... Хорошо хоть не фискал, кажется.
— А они у вас есть? — спросила Ася.
— Хватает, — отозвался Павел невесело.
Как странно! Ася думала, как она будет спорить с Павлом, а он сам говорит так, будто все понимает, как надо. Но почему он тогда в семинарии? Может, он такой же, как Добровольский? Карьерист? Нет, не похоже.
— Не понимаю я, — сказала Ася. — Если ты так про них говоришь, если у вас карьеристы и ябеды, ты зачем с ними?
— Я не с ними. — Павел поднял голову. — Я сам по себе. А разве вокруг тебя плохих нет? Пусть и вокруг меня есть плохие, и я это вижу, но я верю! Я в главное верю! Слышишь, верю! И этого ты не трогай. Не трогай этого! — крикнул он.
— А я ничего не трогаю, — сказала Ася. — Прошлый раз я тебя спросила: ты веришь в бога? Ты не ответил, убежал. Сегодня отвечаешь: верю. Хорошо, что отвечаешь правду, но почему ты кричишь?
— Разве я кричал? — тревожно спросил Павел.
— Конечно, кричал, — ответила Ася. — Не пойму только, на кого? Ну, хорошо, возвращайся в семинарию, становись кем хочешь: хоть попом, хоть монахом, хоть не знаю кем... Одно мне только скажи: зачем тебе нужно, чтобы люди, такие же, как ты, вставали перед тобой на колени и стукались лбами об пол?
— Разве они передо мной будут вставать на колени? — снисходительно сказал Павел.
— Понимаю, не перед тобой. Перед богом. Но ты мне скажи: ты можешь закрыть глаза и представить, какой он, где и зачем?
— Бог есть дух вечный, всеблагий, всеведущий, всеправедный, всемогущий, вездесущий, неизменяемый, всеблаженный, вседовольный!.. — стремительно ответил Павел.
— Очень хорошо! — сказала Ася. — Неизменяемый, еще и довольный. Чему тебя только в школе учили? Удивляюсь! Да ты послушал бы, как ты это говоришь! Пока что-нибудь обычное рассказываешь, голос у тебя человеческий, а как доходишь до церкви и до бога, слова говоришь, не сбиваешься, все быстро так и громко, а почему-то, знаешь, как будто это на пластинку записано, честное слово. А можешь ты мне объяснить вот так, просто — я же понять тебя хочу, — не про бога, про него, по-моему, ты сам ничего не понимаешь, про себя: как это с тобой получилось? Почему ты в семинарии? Конечно, если не хочешь, можешь не говорить. Нам к автобусу еще не пора?
Павел поглядел на часы.
— Нет, у нас еще есть время.
— Все равно, пойдем отсюда. Холодно стало, — сказала Ася, — и есть что-то захотелось.
— Как это я раньше не подумал? — огорчился Павел. — Ты ведь с самого утра из дому.
— А чего особенного! Не хотела — не говорила, захотела — сказала. Там столовая есть, на площади, я видела. Только я не хочу, чтобы ты еще деньги тратил. Ты и так много заплатил за билеты.
— О чем ты говоришь! — возмутился Павел. — Есть у меня деньги. Я вчера стипендию получил.
Ася рассмеялась, тряхнула весело рыжими кудрями.
— Ты чему? — удивился Павел. Он не поспевал за переменами ее настроения.
— Просто так. Подумала, как рассердилось бы твое начальство, если бы узнало, на что ты тратишь свою стипендию. Повез меня, безбожницу, — ты не смей забывать, что я безбожница! — на дальнем автобусе в другой город и будешь меня сейчас в столовой кормить обедом. Будешь или не будешь? Учти, у меня всего пять рублей осталось. Но их мы тоже можем потратить: кутить так кутить! А папа говорит: «Приходите в гости. Селедочку в вашу честь зарежем». Правда, здорово?
— Какая ты всегда веселая! — сказал Павел.
— А почему мне не быть веселой? — ответила Ася. — Жить интересно!
— Да? — спросил Павел. — Ты так думаешь?
...Мимо них, стуча мотором, проплыла большая лодка, в которой сидели нарядные парни и девушки. С берега крикнули: «Эй, куда спешите?» С лодки ответили: «Свадьба в клубе!»
— А ты, по-моему, устал, — сказала Ася. — Побледнел даже.
— Нет, не устал. Это я моторку услышал. Вспомнилось мне...
— Пойдем, — сказала Ася. — Нам еще до города порядочно.
...В столовой Асе все понравилось: и рассольник, и второе со смешным названием «бифштекс рубленый с гарниром сложным», и компот, припахивающий пылью. А Павел ел плохо, задумывался, а потом, отставив тарелку в сторону, сказал:
Значит, ты хочешь, чтобы я тебе объяснил, почему я в семинарии?
Ася кивнула головой.
— Хорошо, — сказал Павел, — я объясню. Слушай.
Но Ася, спохватившись, остановила его:
— Только вот что, Павел, — сказала она. — Я хочу, чтобы все было честно. Ты что решил: раз я сама тебя разыскала, я согласилась, примирилась с тем, что ты собираешься стать попом? Ты так думаешь? Нет, я с этим не согласна. Мы не сможем с тобой... — Ася помолчала, подбирая слова, — быть вместе, если все так останется. Это я говорю потому, что, может, ты теперь, когда я это сказала, не захочешь мне объяснять, почему ты в семинарии. Тогда давай лучше ни о чем таком не говорить и просто вернемся.
— Нет, — сказал Павел. — Все равно. То есть, конечно, не все равно, но я тебе расскажу. Слушай...