И вот эту-то пластинку в конверте он весь день таскал вчера, надеялся, что сможет отдать ее Асе, а принес сегодня с утра и уносит, не решившись отдать.
Не отдал, так отошлет. И Генка по дороге на работу забежал на почту. Пусть хоть завтра получит.
Пусть улыбнется. Все-таки она удивительно улыбается...
День у Аси начинался хорошо. В цехе в воскресенье вымыли окна, и теперь все было залито солнцем. Новенькая почти совсем приладилась и больше не задерживала Асю, и после одиннадцати часов, когда конвейер остановили для занятий производственной гимнастикой, а потом снова включили, Ася почувствовала, что она вошла в тот ровный ритм, в который важно попасть с начала недели. Тогда все будет ладиться. Можно будет и работать хорошо и думать о том, о чем она опять не может не думать.
Она не предложила вчера Павлу приехать и позвонить и не обещала, что приедет к нему еще раз сама.
«Это я правильно сделала, — думает она, — теперь пусть сам решает».
Самое главное она ему сказала. Поп? Ни за что на свете! А вообще-то он ей нравится. Непонятно только почему. Хотя почему непонятно? Как он вчера взял билеты хорошо и на озеро вместе с ней хорошо глядел, как они в автобусе ехали замечательно! Нравится? Нет, вчера они сказали об этом правильнее: они друг без друга жить не могут. Сказал это первый Павел, сказал-то хорошо, а вот что он будет делать после этих слов, неизвестно. Даже в общежитие опоздать побоялся: не великий подвиг для большой любви. Несмелый он — вот что плохо. И верит во что-то до того ненужное и нелепое, что и представить себе немыслимо. А может, и не верит? Сам себя уговаривает? Оттого так и нервничает, когда об этом заходит разговор. И все-таки семинарист! Но ведь могло быть так: полюбила человека, а с ним случилось несчастье. Заболел, например. Тогда как? Отец вот, когда за матерью ухаживал, заболел, серьезно заболел. В войну его даже в армию не взяли. Ведь не объявила ему мать: не знала я, что у тебя плохое здоровье, не нужен ты мне такой. Совсем по-другому она ему сказала. Вспоминали родители, как молодыми были, рассказали недавно ребятам.
Они и сейчас, конечно, еще не очень старые, а ее не понимают. Да и как понять? Она сама им не рассказывает ничего. А как это расскажешь? Никак не расскажешь. Никому. Ни отцу, ни матери, ни Марине, ни Генке. Может быть, только Вадиму. Об этом нужно подумать.
В обеденный перерыв Ася пошла в комитет комсомола — сдавать список желающих заниматься в университете культуры. Себя она тоже включила в этот список, хотя решительно не знала, где возьмет на это время.
Катя Волохина, освобожденный секретарь, озабоченно говорила по телефону:
— Да вы знаете, сколько у нас молодежи? А девушек сколько! Лекцию, которую вы предлагаете, мы с удовольствием возьмем, только зимой. А сейчас нам нужно обязательно о вкусах и о модах поговорить. Дело к лету, и у нас вокруг этого много споров. Неправильные настроения тоже есть.
Заместитель Волохиной — Сергей Савиных, знаменитый бригадир электриков, — одним пальцем печатал на машинке, сердился, поднимал брови, ерошил волосы и был совсем не похож на свой гладко причесанный и улыбающийся портрет, висевший около проходной.
— Ну и агрегат! — сказал он Асе, показывая на машинку. — Представляешь, ни восклицательного, ни вопросительного! Только параграф и еще процент. А я стих печатаю. Бесчувственная какая-то машинка! Где ты ее взяла, секретарь?
— И болтун же ты, Савиных! — сказала Катя. — Не успеешь свой стих за перерыв напечатать, а бюллетень давно вывешивать пора. От руки знаки проставишь. Еще лучше будет.
Но Савиных никак не мог успокоиться:
— Нет, совсем для чувств не приспособленная машинка. Ну хорошо еще машинка, а если человек такой? Хочет спросить, хочет крикнуть, выругаться хочет, а у него в голосе ни восклицательного, ни вопросительного, один параграф. Басню такую написать можно, я попробую.
— Ох, болтун! — еще раз сказала Волохина. — Может, скоро машину такую сконструируют: сама не то что печатать — стихи сочинять будет.
— Вполне возможно! — согласился Савиных. — Сейчас тоже такие стихи встречаются, будто их машина писала. Тогда уж сразу еще одну машину надо бы построить, которая эти стихи будет читать.
— Ну ладно! — перебила Волохина. — Ты потом эту машину сконструируешь. А сейчас стих кончай печатать. Тем более Конькова пришла, а нам с ней поговорить нужно.
— Садись, Конькова, — сказал Савиных, оторвавшись от машинки, и подмигнул Асе. — За стул держись, разговор с тобой будет серьезный.
— А что? — сказала Ася. — Списки я принесла, вот они. Задержала немного, но раньше никак не могла. Еще что-нибудь нужно?
Катя просмотрела список, а потом проговорила каким-то не своим голосом:
— Да понимаешь, ерунда какая-то... В общем такое дело... Даже не знаю, как сказать...
— Очень просто, — перебил Савиных, — сейчас я ей все сам скажу. Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить вам пренеприятное известие. Ревизор к нам не едет, а на вас, гражданка Конькова, проживающая там-то и там-то, член ВЛКСМ, незамужняя, несудимая, — вы только не волнуйтесь! — на вас поступил донос.
— Ну, что ты такое говоришь? — вскинулась Катя Волохина. — Заявление нам прислали. За-яв-ле-ние! Дело серьезное, а ты все шутишь.
— Нет, я не шучу, — сказал серьезно Савиных. — Когда на бумаге стоит подпись, такую бумагу можно назвать заявлением, а когда на бумаге подписи нет, тогда, извини, получается, что я правильно сказал. Академика Крылова воспоминания не читала? — спросил он, поворачиваясь к Кате Волохиной.
— Ну при чем тут какой-то академик?
— Не какой-то, а знаменитый кораблестроитель. Ему однажды прислали на его подчиненного кляузу без подписи: «Расследовать!» А он на ней и написал:
«По закону Петра Великого, кто на кого напишет, а подписи своей не поставит, то такой бумаге ни веры, ни ходу в Российском государстве не давать, а сжечь ее на площади рукой палача». Цитирую по памяти, но за смысл ручаюсь.
— Господи! — сказала Катя. — Как с тобой все-таки трудно! Ты же не академик и не Петр Великий!
— Но ведь я и не требую, чтобы ты разложила здесь костер. А анонимку обсуждать не хочу, — твердо сказал Савиных.
— А кто собирается обсуждать? — спросила Волохина. — У нас, по-моему, сейчас комитет не заседает, мы с тобой двое — это еще не кворум, но поскольку Конькова зашла и поскольку такое письмо у нас имеется, должны мы с ней поговорить или не должны? А по-твоему как?
— Может, вы мне все-таки скажете, в чем дело? — спросила Ася тревожно.
— Видишь ли... — осторожно начала Волохина. — Ты только не думай, что мы этому поверили, но понимаешь...
— Ну, чего ты темнишь? — решительно перебил Савиных. — Дай ты ей эту бумажку своими глазами прочесть. Документ яркий! Пусть сама прочтет, сама порвет, и все тут!
Катя Волохина протянула Асе тетрадный листок. На нем было написано незнакомым, почти печатным почерком без точек и запятых:
«Сигнал на гражданку Конькову
Поимейте в виду что Конькова Ася которая работает на вашем заводе и считается как будто она сознательная комсомолка ходит в церковь и была в прошлое воскресенье у обедни еще про нее во дворе знают что она гуляет сразу с тремя один техник ходит в узких брюках и модных туфлях настоящий стиляга с какими надо бороться как и призывает наша печать другой студент вместе с ней хулиганил перед церковью обижал ребенка калеку собралась толпа пришлось на эти их незаконные действия милицию вызывать а с третьим которого во дворе не знают откуда и кто он но все же видели что она целуется в подъезде а что еще между ними есть пока неизвестно но только вы не пройдете мимо и выведете ее на чистую воду таких которые свои грехи ходят в церковь замаливать надо из комсомола гнать надеемся что вопрос этот не останется на мертвой точке зрения к сему подпись».
Но подписи к сему не было. Вместо нее стояла закорючка и жирное пятно от пальцев, исписавших этот лист.
В бесконечной фразе Ася услышала знакомый голос.
— Прочитала? — спросила Волохина. — Да ты не волнуйся, поговорим спокойно. Кто бы это мог написать, как ты думаешь?
— Понимаете, ребята, — растерянно сказала Ася, глядя на Катю и Сергея широко открытыми доверчивыми глазами, — все это, конечно, совсем не так, но здесь, написана правда.
— То есть как это правда? — вскинулся Савиных. — Чего ты на себя наговариваешь? Ты что, действительно ходишь в церковь?
— В прошлое воскресенье была.
Катя Волохина всплеснула руками.
— Ну, знаешь ли, — сказала она с отчаянием, — никак я этого от тебя, Конькова, не ожидала. Десятилетку кончила, старая комсомолка, цеховой культсектор, в университет культуры записалась...
— Да ты подожди, Катя, дай сказать человеку! — пробасил Савиных, стараясь, чтобы это прозвучало успокоительно. Но было видно, что он тоже встревожился.
— В церкви я была, — сказала Ася. — Это верно. Теперь тут про троих написано, что я с ними гуляю. Действительно гуляю. — Ася вскинула голову. — Только не так, как тут написано. С двумя я дружу! Один — Генка, радиотехник он. Брюки у него действительно узкие и рубашка с двумя пуговками под воротником, хотя тут про это ничего не написано. Только он никакой не стиляга. Сегодня меня до завода провожал. На прошлой неделе я его попросила, приезжал к нам в клуб, когда мне для концерта помощь нужна была. И Вадим не хулиган. Это даже смешно, чтобы такое про него выдумать! Мы с Вадимом дружим со школы. Он студент-историк, умный очень и много знает. А третий... Третий — другое дело. С ним я не просто дружу, ну, а мы... а он...
— Понятно, — сказал Савиных. — Это объяснять не обязательно. Что скажешь, секретарь?
Волохина помолчала, обдумывая ответ.
— Понимаете, все, что тут написано, все это было, и все-таки все это совсем, ну, совсем неправда... Что получилось? Мальчик учился в нашей школе Миша Сотичев. Сейчас ему лет тринадцать. Был у нас в пионерском лагере, когда я вожатой ездила, хромой он. А теперь он сидит в церкви, побирается! Мы с Вадимом хотели узнать, что с ним, а те, которые вышли из церкви, на нас накинулись. Женщина там есть одна такая. Ужасно она меня оскорбляла. Вот как в этом письме. Толпа действительно собралась. Действительно милиционер к нам подходил. А мальчик от нас ушел. Так я ничего и