не узнала про него. Вот только теперь удалось узнать.
— Постой, постой, — сказала Волохина. — Это очень серьезно, про мальчика. Как бывшая пионервожатая говорю. Мальчик школьного возраста просит в церкви милостыню! А в школе об этом известно?
— Не знаю, — растерянно сказала Ася.
— Вот это и нужно было узнать в первую очередь! Как его фамилия, говоришь? А школа какого района, нашего?
— Теперь можешь быть спокойна за парня, — сказал Савиных. — Катя, она знает, что и как. Она этого так не оставит!
Катя действительно знала, что и как. Минут через десять Ася услышала, как освобожденный секретарь сердито говорит по телефону:
— Ах, вам ничего не известно про Сотичева?! А вот нам известно. Да уж так получилось, хотя мы комитет заводской и к школам отношения не имеем. А чего, собственно, ждать? Нет, извините, мы ждать не будем. Нет, все равно касается... У нас сейчас комсомольцы заповеди коммунистических бригад принимают. Там есть такая: «Если рядом с тобой обидели человека, ты тоже виноват...» Нет, это я не вам говорю. Это мы себе говорим. Мы сейчас же поручим нашей комсомолке побывать у этого мальчика дома... Да-да, будет нужно, поставим в известность райком... Хорошо, можем и вам позвонить... Вы тоже звоните, если что-нибудь узнаете. Волохина моя фамилия, из комитета комсомола... Да-да, Волохина, с часового.
— Очень удивились в роно, — сказала Волохина, положив трубку. — Обещали все выяснить. Но пока они будут выяснять, я думаю, мы решим так: записывать это тебе, Конькова, как особое поручение не стоит. Но раз начала, доведи до конца. Выясняй, что с этим парнем. Только без партизанщины: заходи, советуйся.
— Хорошо, — сказала Ася с облегчением. — Я обязательно буду советоваться. А сейчас мне нужно идти. Перерыв кончается.
Савиных тоже поднялся. Он был такой большой, что в комнате сразу стало тесно.
— Кто был прав? — спросил Савиных, кивнув на Асю, которая выходила из комнаты.
Катя Волохина еще раз прочитала тетрадный листок, озаглавленный «Сигнал на гражданку Конькову», потом аккуратно перегнула его пополам, потом еще раз пополам и порвала.
— А все-таки интересно знать, кто и зачем это написал? — сказала она.
— Действительно интересно, — сказал Савиных, — очень бы мне хотелось поговорить с тем человеком. Полезный бы для него разговор мог получиться. — Он заторопился в цех.
— А Катерина-то наша какова! — сказал он, догнав Асю на лестнице. — Машинку где-то добыла без восклицательных знаков, а сама на этих из роно налетела, хоть после каждого слова по три восклицательных ставь. Жаль, еще ты не видела, как она писульку эту порвала, — блеск! Нет, секретарь у нас ничего. Правильный секретарь! Серьезность только на себя напускает. Я уж ей говорил: ты бы хоть иногда улыбалась! Я бы и в Устав записал: комсомольский активист обязан работать с улыбкой, а когда помрачнеет, говорить начнет, что ничего не успевает, что у него в делах запарка, что он один, а работы вагон, — значит, все, кончился: переизбирать пора. Нет, ты не думай, к Катерине это не относится. Она сухарь не убежденный, а напускной. Это мы с нее сострогаем. Уже поддается помаленечку! Он весело захохотал.
Ася долго вспоминала у конвейера разговор в комитете комсомола. Вспоминала письмо, которое ей дали прочитать. Так было обидно! Заревела бы, если б не на работе. Она любит свой дом и свой двор. Когда-то она ходила по этому двору в школу, теперь — на работу. Ее многие знают во дворе. Иногда она слышит, как ей вслед говорят: «Рыженькая-то, Конькова дочка, выросла как!..» Люди, которых она привыкла встречать во дворе, то передают привет отцу, то справляются про мать, и, даже когда они проходят молча, Ася думает о них, как о друзьях. Так уж привыкла.
И ей было невыносимо представлять себе, что в ее доме, в доме, где она выросла, что на ее дворе, на котором она еще в классы играла, на нее смотрят не только дружеские глаза, но и злые. Эти злые глаза замечают все. И все толкуют по-своему. Хорошо, когда у тебя есть такие друзья, как Генка и Вадим, и ужасно прочитать об этом на листке, захватанном жирными пальцами: гражданка Конькова гуляет со стилягой и хулиганом.
Какой она была счастливой, как на сердце было тревожно и радостно, даже плакать хотелось, когда Павел поцеловал ее! Как ужасно знать, что кто-то подсмотрел их первый поцелуй, а потом ухмыльнулся и написал: «а с третьим она целуется в подъезде а что еще между ними есть пока неизвестно...»
Какое подлое письмо! Да, подлое! Потому и подлое, что в нем все вроде как будто правда, только от тех слов, какими оно написано, все стало каким-то скользким, мутным, грязным.
Как правильно поняли всё ребята в комитете! Бумажку эту порвали, а вот Мишей Сотичевым заинтересовались. А она-то, она-то хороша! Так до сих пор про него ничего не узнала. Только и думает, что о Павле.
Асю вдруг обдало жаром. Ведь она им главного не сказала! Не сказала, почему пошла в церковь. Они не спросили, а она не сказала. Ничего не сказала про Павла. Наверно, ее бы тоже поняли, наверно, это тоже можно было бы постепенно объяснить. Но разговор как-то сразу остановился, не дошел до этого. Получается, что она промолчала, утаила, слукавила... Теперь объяснить все будет куда трудней.
Когда кончилась смена, она снова заторопилась в комитет комсомола. Ася еще не решила, что она скажет Кате и Сергею, но уйти домой просто так тоже не могла.
Комната комитета была закрыта. Плохо это или хорошо? Пожалуй, хорошо. Они, конечно, прекрасно все поняли и на письмо это внимания обращать не стали, но очень трудно рассказать о том, почему она попала в церковь. Очень ей трудно рассказать про Павла. Ну, как скажешь такое? Как вообще говорить в комитете комсомола о любви? До сих пор ей случалось приходить сюда совсем не за этим! И все-таки это плохо. Ответила, что в этом письме все не так, что настоящая правда — вот она: у нее есть двое товарищей и один человек, которого она любит. Этих слов, что любит, она прямо не выговорила, но они ее поняли так. Получилось гордо и смело. Катя и Сергей не захотели больше и говорить об этом ужасном письме. Но сама для себя она знает, что всей правды им не оказала. Так получилось. И это очень плохо. И то, что не смогла сказать, и то, что будет теперь бесконечно думать все о том же.
Ну, как это может быть: они с Павлом такие разные, и не просто потому, что она веселая, а он сумрачный, она быстрая, а он медлительный, — они по-разному думают об очень важном, и все-таки она его любит? И им было очень хорошо вместе, пока она не узнала, кто он. Неужели так может быть? А почему так не может быть? А если может быть, как нужно поступать в таких случаях? Нет, не вообще в таких случаях, такого, может, больше ни с кем и никогда не будет, — как поступить ей?
Нет, она никогда, она ни за что не согласится, чтобы он стал попом. Это решено. И на то, чтобы он продолжал верить во всякое такое, тоже не согласится. Но ведь ему не прикажешь: перестань думать, как думаешь ты, начни думать как думаю я! С ним нужно спорить. И она будет с ним спорить. Но для этого ей нужно его видеть. Пройдет еще немного времени, и ее обязательно спросят, дома спросят или товарищи спросят: этот твой Павел, он кто? Так что же ей, промолчать, сказать неправду? Так что же ей, бояться, что их увидят вместе, как он этого боялся? Но ведь это то самое, за что она его стыдила! Нет, ей нечего бояться. И она не станет ничего бояться. Но как все-таки трудно сказать друзьям: человек, о котором вы меня спрашиваете, верит в бога. Но это еще не все: он собирается стать потом. А я его люблю. И я его перевоспитаю! «Перевоспитаю» — страх какое слово! Как в статье какой-нибудь. Невозможно сказать вслух про себя самоё такое слово.
Как трудно это все обдумывать одной! Надо с кем-нибудь посоветоваться. Но с кем? Может быть, все-таки с Вадимом?
Никак не могла Ася ожидать, что, когда она, не заходя домой, позвонит в квартиру Вадима, она встретит в его комнате Геннадия. А Геннадий, когда она вошла, резко оборвал то, что говорил, и вскочил с места. Вадим тоже почему-то растерялся.
— Асюта, ты чего? За книжкой, наверное? — спросил он.
— Просто так, — ответила она. — А я что, помешала? — И добавила удивленно: — А я и не знала, что вы дружите. Думала, так, знакомы.
— Подружились, — мрачно сказал Геннадий и заторопился: — Ну, я пошел.
— Почему это ты уходить собрался, как только я вошла? — возмутилась Ася. — И почему вы так накурили? — Ася приколола на место напоминание, написанное на перевернутой афише:
«1. Комнату можно и подметать!
2. У книг тоже бывает свое место.
3. За квартиру не мешает платить вовремя.
4. Ешь больше витаминов — лето бывает раз в году.
5. Не думай, что никотин — двигатель прогресса.
6. И ученый может ходить стриженым».
Это написала мама Вадима — пианист-аккомпаниатор, когда уезжала на гастроли, в назидание сыну. Она вернулась, и Вадим снял плакат. Но Ася повесила его снова. Потом Ася открыла форточку, собрала все окурки в одну пепельницу и понесла их выбрасывать. Геннадий напряженно глядел на то, как она хозяйничает, а Вадим, когда она вернулась, сказал недовольно:
— Ну, оставь, Асюта, войти не успела, а уже командуешь.
— Может, вы мне объясните, чего вы такие надутые, а то ведь я и уйти могу!
Чего там объяснять... — так же мрачно сказал Геннадий. — Все ясно. — И он в упор посмотрел на Вадима.
А Вадим, как всегда перед серьезным разговором, снял и протер свои сильные очки.
— Видишь ли, дружок, — сказал он, — все дело в том, что ты легка на помине. Мы говорили о тебе.
Геннадий рванулся с дивана, уронив стопку книг. Они в крошечной комнате Вадима громоздились повсюду. Генка начал громоздить их обратно, но книги не поддавались.
— Сядь,—сказал Вадим, — надо рассказать Асе.
— Чего рассказывать! Я говорю: все ясно, зря ты меня уговариваешь, — сказал Генка, ожесточенно складывая книги в штабель.