— Что с тобой? — испугался Павел.
— Я тебя ревную, — призналась Ася. Голос ее зазвенел, а кто-то внутри восторженно сказал ей на ухо: «Как интересно, Рыжик!»
— Аня, послушай, ревность — недоброе чувство, и я, право же, не даю никаких поводов. Я...
— Я не Аня. Меня, зовут Асей. Запомни и не читай мне, пожалуйста, проповедей.
Павел побелел.
— Значит, ты... — начал он и сам себя оборвал: — В кино опоздаем. Пойдем!
До начала сеанса оставалось, минут десять. Они прошли несколько шагов. Ася резко остановилась, даже ногой топнула.
— Мы никуда не пойдем, — сказала она, — пока ты не скажешь, кто ты такой, что ты делаешь, где учишься.
— Ты этого требуешь?
— Я ничего не требую. Я спрашиваю. Но если ты не ответишь, я уйду.
— Хорошо, я скажу. — Павел глотнул воздух, покрутил головой, будто ему мешал воротник, и сказал: — Я учусь в духовной семинарии.
Все-таки он уже успел хорошо понять Асин характер. Неожиданная шутка помогла. Ася рассмеялась. Громко, беззаботно, весело.
— Это ты потому, что я сказала: «Не читай проповедей», — да? Ладно, не можешь говорить — и не надо. А сейчас бегом, засекреченный товарищ Милованов. В самом деле опоздаем. А я вчера целый час после работы простояла в очереди за этими билетами.
— Нет, постой. Требовала, так теперь слушай. Я тебе правду сказал. Я действительно учусь в духовной семинарии.
...Пропали билеты на «Главную улицу»! А говорят, хорошая картина. Но какое уж тут кино! Они ходят от угла к углу. Павел, с трудом выталкивая слова, объясняет, что он учится в семинарии, что помещается эта семинария за городом, в лавре, что общежитие у них там же, хорошее общежитие, что он ей прежде об этом не сказал, потому что не знал, как сказать, а видится с ней редко потому, что в Москву семинаристов почти не пускают. Каждый раз нужно просить разрешение. Вот только сейчас, перед экзаменами, стало полегче. Да, самое главное, из-за чего она рассердилась: в кино с ней вчера не мог пойти — в пятницу не полагается, и если инспектор узнает — есть у них в семинарии такое начальство (а кино рядом с вокзалом, его легко могут увидеть и донести инспектору), — в следующий раз в город вовсе не пустят.
Когда был с ней в цирке, знал, что этого ему нельзя, но не смог пройти мимо: так она ему сразу понравилась.
Это не самое главное, но все-таки Ася спрашивает:
— А почему именно в пятницу в кино нельзя?
— Пятница и среда — пост, — объясняет Павел, — в эти дни надо избегать светских развлечений. Хочешь, я могу объяснить подробнее. В постах заключен большой нравственный смысл...
Но Асю сейчас не интересует смысл, который заключен в постах, ее интересует совсем другое:
— Кем же ты будешь, когда выучишься?
— Если закончу курс семинарии успешно, буду рукоположен в священники. Священный сан приму с назначением на приход.
Ася пропускает мимо ушей непонятное «рукоположен» и спрашивает с ужасом:
— Ты будешь попом?
— У вас говорят — попом, у нас — священником. Еще можно сказать — иереем.
«У вас» и «у нас» сказал — будто черту провел.
Они остановились на углу. Ася смотрит на Павла, словно видит его в первый раз. Павел, с которым она познакомилась в цирке, ходила по Москве, целовалась в подъезде, Павел, с которым они недавно оба радостно вскрикнули — увидели в ночном небе катящийся шарик спутника, Павел, который сказал ей, что он ее любит, и с которым они вместе решили, что все у них очень серьезно, Павел, которого она сегодня собиралась пригласить домой и познакомить с родителями, — будет попом!
...Вблизи Ася видела попа один раз в жизни, во время короткого путешествия по Оке на пароходе.
В каюте первого класса ехал нестарый поп с женой и двумя ребятишками. Поначалу он не показывался, наверное стеснялся. Было только слышно, как он бубнящим голосом все выговаривает и выговаривает что-то своему семейству. На второй день он вышел на палубу. На нем был светлый габардиновый плащ с рукавами реглан поверх такого длинного белого — как это называется?.. Поверх рясы.
Поп сел в плетеное кресло на носу. В руках у него была толстая старая книга, заложенная пачкой свежих газет, а на боку висела узкопленочная кинокамера в кожаном футляре. Он немного поглядел в книгу, закрыл ее, прочитал газеты, потом поднес к глазам киноаппарат и начал снимать окские пейзажи. И почему-то достаточно было глянуть на эту рясу, неприлично выглядывающую из-под дорогого плаща, на этот новенький и тоже дорогой киноаппарат, на молодое сытое лицо под велюровой шляпой, чтобы подумалось, что этот человек с бородой, длинными волосами и в юбке не верит ни в бога, ни в черта, и чтобы стало жаль его детей, которые с утра играли вместе с другими на палубе, а как только поп вышел, сразу забились в каюту.
Значит, и Павел будет таким? Будет ходить в рясе, отводить глаза в сторону? И его собственные дети будут его стыдиться? Быть этого не может! Но Ася спрашивает о другом:
— Значит, в кино у вас нельзя? А меня провожать можно? Ну, и вообще за девушками ухаживать?
Ася тоже вслед за Павлом говорит: «У вас», — второй раз проводит черту, которая отделяет их друг от друга.
Теперь удивляется Павел:
— Какая у тебя в голове путаница! Простых вещей не знаешь! Разве я в монашество собираюсь? Нет, я пострига принимать не намерен. Мне и за девушкой ухаживать можно, с серьезными намерениями, разумеется. А когда кончу курс, обязательно нужно жениться. А я уже скоро кончу.
Ася делает вид, что не слышит его слов о женитьбе.
— Спасибо, хоть не в монахи пошел! — И тут же снова удивляется: — А разве сейчас есть монахи?
— Конечно, — отвечает Павел. — Вот и рядом с нами в лавре живут иноки.
— Кто, кто?
— Иноки. Люди, восприявшие решение уйти от мирcкой жизни в монастырь.
— И молодые есть?
— Есть и молодые. Есть послушники. Это те, которые только готовятся к постригу. А есть и настоящие монахи. Вот и наш один воспитанник на третьей неделе великого поста пострижение принял — ангельский чин и житие. Звали Петром, теперь он Мартиниан. Был когда-то такой настоятель в обители.
— А это зачем?
— Ищет иноческого подвига в отречении от благ мирских, — отвечает Павел.
Непонятные слова звучат гладко, заученно.
— А я — совсем другое дело. Со временем, может, в академию духовную пойду. Кандидатом богословия стану. Но это планы на будущее. А пока буду священником, попом, как ты говоришь. Получу приход.
— Постой, — снова перебивает Ася. — Вот ты говорил, когда кончишь, женишься. Ну, а твоя жена... Она... она, ну, словом, как она будет называться? Попадья?
— Попадья, — кивает Павел. — Только, видишь ли, это название невежливое, заглазное. А вежливое название будет... — он запинается и тихо говорит: — Матушка.
Ася не выдерживает.
— Матушка? — вскрикивает она и заливается на весь переулок так, что на них оборачиваются прохожие. — Матушка!.. Ну, знаешь...
Она понимает, что Павел обидится, но никак не может с собой совладать. Она была готова к любой разгадке его скрытности, кроме такой. Да согласись она выйти за него замуж, и станет она — Ася Конькова, член ВЛКСМ с 1954 года (у нее уже пять лет стажа!), сборщица на конвейере будильников, культмассовый сектор в цеховом бюро ВЛКСМ — попадьей, или, говоря вежливо, матушкой!
Она представляет себе, что сказали бы об этом дома, в цехе, во дворе, что сказали бы Генка и Вадим, и снова начинает хохотать. Потом она трогает Павла за рукав.
— Ну, не сердись, — говорит она потому, что видит, как потемнело его лицо от обиды. — Уж очень это все странно и неожиданно. Ты ведь ничего не говорил раньше. Я думала, ты как все люди — только скрытный почему-то. Расскажи хоть, как вы там у себя (что-то мешает ей выговорить пыльное слово «в семинарии») живете.
— Опять будешь смеяться! — обиженно говорит Павел. — Я так и знал, что ты не поймешь, потому и откладывал каждый день этот разговор... Вначале думал, еще раз с тобой повидаюсь, и все... Потом стал думать: не могу я ее не видеть... Значит, надо сказать! Но я знал, не согласишься. Ну, не поймешь... Вот и молчал. Мне, думаешь, приятно от тебя таиться? У меня в Москве никого, кроме тебя, а ты меня все равно не поймешь.
— Объясни так, чтобы я поняла, — упрямо говорит Ася, — объясни. Я спросила: как вы там живете? Вопрос обыкновенный. На него каждый человек может ответить.
...Они проходят мимо кинотеатра — сеанс уже давно начался, — пережидают на перекрестке бесконечную вереницу машин, снова идут по улицам. Говорят, молчат, снова говорят. Стоят на набережной, глядят, как причаливает к пристани чистенький, только что после ремонта, речной трамвай.
— Поедем, а? — предлагает Ася. — Там и поговорим. Уж очень трамвайчик славный.
Павел соглашается. Думает, наверное, что она больше не будет допытываться. Но нет, ни на улице, ни на пароходе она не даст ему оборвать этот разговор.
...На реке еще очень холодно. Пассажиров немного. Люди в годах, поеживаясь от ветра, тут же спускаются в закрытый салон. Влюбленные пары устраиваются на кормовой палубе, соблюдая молчаливое соглашение: на скамейку, на которую села одна пара, больше никто не садится. Как только пароходик отваливает от пристани, головы девушек — черные, русые, рыжие, головы в беретиках, в платочках, в шляпках — ложатся на плечи спутников. Конечно, это всего-навсего речной трамвай, и самое далекое путешествие на нем продолжается часа полтора. Но, когда под ногами покачивается палуба, а она покачивается, когда за бортом на черной воде мигают разноцветные огни бакенов, когда навстречу дует холодный ветер, хорошо, что рядом плечо, на которое можно положить голову, и щека, к которой можно прижаться своей щекой, и теплые губы, которые ищут твои губы, и кажется это путешествие далеким, полным неожиданностей, опасностей, загадочного...
Ася и Павел сидят на последней скамейке. Это самое лучшее место: их никто не видит. Павел взял Асину руку. Ну что же, она не будет отнимать у него руки, если ему так легче говорить. Но говорить ему все равно придется, отмолчаться она ему не позволит.