Мы допили чай в новой, хрупкой, но невероятно ценной тишине. Тепло, заполнившее, казалось, всю пещеру, наполняло меня спокойствием, пусть и явно было мной надумано. Я вновь посмотрела на друга (друга ли? Кажется, уже нет), чтобы сказать что-то еще…
И замерла.
С Кальдаром явно творилось что-то ужасное.
Его лицо было искажено гримасой боли. Он весь дрожал, но теперь это была не дрожь от холода. Это был внутренний шторм, вырывающийся наружу. Его кожа в свете огня казалась раскаленной, багровой, пар валил от него густыми клубами, а в глазах застыл ужас.
- Лори, - попытался он встать, но тело дрогнуло, и он едва не рухнул на меня. Оттолкнувшись от стены, он вырвал руку из моей лодони. - Уходи! Ты должна уйти! Сейчас же!.. Прошу…
- Что? Нет, ни за что! Что с тобой? - я вскочила, пытаясь его поддержать, до него невозможно было дотронуться, от него исходил такой жар, что я поняла - тепло вокруг явно не плод моего воображения. - Каль! Ты болен? Тебе плохо? Это чай? Что я могу сделать?
- Уйти! Ты можешь уйти! - с каждым словом он говорил все громче и в конце концов перешел на крик. - БЕГИ! ПРЯМО! СЕЙЧАС!
Он оттолкнул меня с силой, которой я не ожидала. Я отлетела к стене пещеры, больно ударившись плечом. Сам парень рванулся к выходу, к завесе дождя. Его движения были резкими, некоординированными, как у зверя в капкане.
- Каль, стой! - я попыталась встать.
Он выскочил из пещеры в бушующую стихию. И в тот же миг мир взорвался.
Не звуком. Жаром. Ослепительной, нестерпимой волной жара, которая вырвалась из пещеры вслед за ним и заполнила все пространство внутри, сбивая с ног, выжигая легкие. Огонь в котелке взметнулся вверх ярким столбом и погас, обугленные ветки рассыпались. Камни под ногами стали горячими. Воздух затрепетал, исказился.
Я вжалась в каменную стену, заслоняясь рукой от невидимого пламени, захлебываясь раскаленным воздухом. Что-то огромное, невероятно мощное и древнее проснулось там, снаружи, в кромешной тьме и ливне, что-то, что еще секунду назад было Кальдаром.
Или... уже нет?
Глава 38 или о том, как якорь держит корабль в шторм
Пустота.
Бескрайняя, беззвучная, лишенная веса и времени. Я парил в ней, или скорее, был ею, растворенным до последней частицы, не ощущая ни границ собственного существа, ни малейшего отголоска того мира, который только что обжигал мои нервы ледяным дождем и жгучей болью потерь.
Здесь не было ни страха перед людьми, ни гнетущего осознания собственной чудовищности, всегда скрытой под тонкой пленкой человеческой формы. Не было даже памяти о боли, терзавшей тело перед самым… провалом. Только абсолютная тишина и… отсутствие чего бы то ни было. Оно обволакивало меня как густой неподвижный туман, лишенный запаха, вкуса, звука. Я был взвесью в этом ничто, мыслью без тела, чувством без источника.
И это было… блаженство.
Тяжелое, бездонное, как сон без сновидений. Вечная тишина, где не существовало боли, этого ужасного спутника, впившегося в мою сущность когтями страха и стыда. Нет больше сжимающей грудь тревоги, нет мучительного жара, рвущегося наружу сквозь слишком хрупкую человеческую оболочку, нет памяти о потере, о предательстве, о собственной чудовищной природе. Ничего. Только бескрайняя, безэмоциональная пустота.
Я утонул в ней, перестал сопротивляться ее вязкой тяжести, позволил ей заполнить каждую трещину того, что когда-то было моим “я”. Свобода? Нет. Это было нечто большее. Это было небытие. Окончательное растворение. Конец Кальдара Мейельдора и его проклятой, нелепой борьбы. Здесь не было даже одиночества, ибо для него нужно осознание себя. А я… я был ничем.
И в этой нирване небытия, как темные пятна на безупречном полотне, стали проступать образы. Сначала смутные, размытые, как видения сквозь запотевшее стекло. Горный воздух, резкий и чистый, пахнущий хвоей и снегом, но отравленный запахом гари и… крови.
Крики.
Нечеловеческие вопли ужаса и ярости, смешанные с ревом пламени и треском ломающихся деревьев.
Я - маленький, беспомощный, прижатый к холодному камню матерью, чье тело внезапно обмякло, стало тяжелым и безжизненным, заливая меня липкой, теплой влагой.
Моя деревня, спрятанная высоко в горах, наш последний оплот, превращенная в адский костер. Моя семья… Родители, бросившиеся навстречу чудовищам в человеческом облике, чтобы дать мне шанс. Их крики, оборвавшиеся так же внезапно, как и начались.
Безумное, слепое бегство вглубь леса, под вой ветра и далекие, торжествующие крики убийц. Боль в содранных коленях, леденящий холод ночи, безысходное одиночество, пропитавшее каждую клеточку.
Потом - запах сушеных трав и старого дерева. Гриххиль. Старая, мудрая дракониха, чьи глаза, подобные потускневшему янтарю, смотрели на мир с бесконечной усталостью и глубочайшей печалью. Она нашла меня, полузамерзшего, испуганного детеныша, дрожащего под корнями упавшего великана. Она не говорила много. Говорили ее тихие вздохи, скрип ее суставов, когда она ворочалась ночью, и та глубокая, неизбывная скорбь, что витала вокруг нее, как туман. Она научила меня главному - прятаться.
Прятать истинную суть под маской человека.
Подавлять дракона, душить его волю, замораживать его огонь.
- Человеческий мир жесток к нашему роду, дитя, - шептала она, ее дыхание пахло горькими травами. - Они боятся того, чего не понимают. И уничтожают то, чего боятся. Живи. Выживай. И помни - твой огонь не для них. Он только для тебя. И он… может погубить тебя самого.
Я убегал в лес, к деревьям.
Прижимался щекой к шершавой коре вековых дубов, впитывая их немую силу, их вековое спокойствие. Я шептал им свои страхи, свою боль, свое одиночество, и казалось, что их древние души принимают мою тоску, растворяют ее в своих бескрайних корнях, уносят глубоко в землю. Они не осуждали, не боялись. Они просто были. Моими немыми хранителями, моими единственными друзьями в мире, где я был изгоем по рождению.
Воспоминания о Гриххиль, о лесе были тихими, выцветшими, как старые акварели, пропитанные горечью утраты и смирения. Часть той же пустоты, что меня теперь поглотила.
Но вдруг, как удар молнии в беззвучный мир, в пустоту ворвалось…
Что-то.
Что-то нестерпимо яркое, живое, какое-то горячее пятно. Оно сопротивлялось растворению, пульсировало, как раскаленный уголек в пепле.
Я попытался отшатнуться, укрыться в привычной блеклости небытия, но оно тянуло, манило, обжигало.
Что это? Остаток боли? Последний всплеск угасающего сознания?
Нет… оно было иным. В нем не было разрушения. В нем был… уют? Тепло.
Настоящее, щемящее, невыносимое сейчас тепло, от которого внутри все сжалось в болезненный, томительный комок. И пустота вокруг словно дрогнула, сжалась, начала терять свою безраздельную власть надо мной.
Я почувствовал… нет, не тело. Но ощущение тела. Огромного, неудержимого, переполненного дикой, первобытной силой, которая рвалась наружу, ломая невидимые преграды. Кости, будто раскаленные докрасна прутья, вытягивались, скручивались, меняли форму с хрустом, отдававшимся глухим эхом в моем сознании. Мускулы набухали, становясь каменными тяжами под кожей, которая горела, трескалась и затягивалась чем-то новым, жестким, невероятно прочным - чешуей.
Крылья! Я почувствовал их - огромные, перепончатые, тяжелые, как скальные плиты, рвущиеся расправиться, чтобы взметнуть эту новую, невероятную тяжесть в небо. И сквозь этот кошмар физического перерождения, сквозь боль и жар, пробивалось то самое тепло, тот спасительный луч в кромешной тьме небытия.
Ее тепло.
Воспоминания хлынули уже не блеклыми тенями, а яркими, обжигающими вспышками, наполненными ощущением, запахом, звуком.
Жизнью.
Мягкость ее волос под моими пальцами, когда я, все силы пустив на концентрацию, старался не подпалить ее в наш первый учебный день. Эти рыжие пряди, шелковистые и живые, словно пойманные лучи заката, щекотали ладонь, оставляя ощущение невесомого тепла и запретной нежности. Миг счастья, украденный у вечной настороженности. Самый первый миг.
Тепло ее кожи, сиюминутное и трепетное, когда ее пальцы нечаянно коснулись моего запястья, чтобы перехватить падающие учебники по редким травам. Легкий электрический разряд, пробежавший по руке, заставивший сердце бешено колотиться где-то в горле. Ее смущенная улыбка и моя собственная паника, заставившая меня резко отпрянуть, как от огня.
Ее смех. О, ее смех! Звонкий, заразительный, как перезвон хрустальных колокольчиков у по весеннему холодной горной реки, он звучал в теплицах, оживляя их во время наших редких совместных работ, в столовой, когда Гаяна рассказывала очередную нелепость, на прогулке, когда Птифур гонялся за своей тенью, в библиотеке, когда она находила какую-нибудь невероятно глупую гравюру в старом фолианте.
Разве она смеялась так часто? Раньше я не замечал, но теперь этот смех звучал в моей пустоте, как самая прекрасная музыка, разгоняя тьму.
И ее глаза. Небесно-голубые, бездонные, как океан, о котором я читал в книгах и который впервые увидел именно в них. В ее глазах я тонул каждый раз.
Когда поймал ее, сорвавшуюся с того дуба в парке - несколько, казавшихся бесконечными, секунд я не мог пошевелиться, не мог оторваться от этого бесконечного неба, чувствуя хрупкость ее тела в моих руках и невероятное доверие в ее взгляде.
Когда наклонялся близко-близко над ее конспектом в библиотеке, якобы чтобы разглядеть ее каракули, а на самом деле чтобы вдохнуть легкий, свежий аромат ее духов, смешанный с запахом бумаги и чернил, и окунуться с головой в прилив ее чарующей лазоревой глади.
Даже тогда, в парке, перед дракой с Альтарфом… даже тогда, заплаканные, опухшие от слез, ее глаза оставались прекрасными. В них горел огонь, смелость, упрямство - все то, чего так не хватало мне. И боль. Боль, которую я, идиот, слепой, самодовольный идиот, причинил ей.
А потом… пещера.
Дождь, вой ветра, холод, пробирающий до костей. И она.