— Они кричали: «Вы мой любимый автор! Жду не дождусь продолжения!» — Элла изображала насмешниц и продолжала топтать тетрадь.
Спаситель со вздохом подумал, что Алиса Рошто тоже вполне могла быть в их компании. В самой жестокой травле гораздо больше глупости, чем злобы. Алиса наверняка не была зачинщицей, но эпидемия могла распространиться и на нее.
— Дома, — продолжала Элла, — когда мама видит, что я пишу, обязательно скажет: «Опять за свои каракули?» А в воскресенье, когда я сказала за завтраком: «Буду большой, стану писателем», папа заметил: «Большой будешь, но уж великой — никогда». Наверное, он так пошутил… Марина мне тоже сказала: «Мы же шу-у-утим! А ты сразу обижаться! У тебя совсем нет чувства юмора».
— Ты не могла бы поднять свою тетрадку? — прервал девочку Спаситель, видя, что от тетради вскоре останутся одни клочки.
Элла поддала тетрадь ногой, но Спаситель поймал ее. Он даже потрудился достать из ящика стола скотч и приклеить обложку.
— А теперь послушай меня, Эллиот, — сказал он, возвращая тетрадь владелице. — Я тебе запрещаю, слышишь? Запрещаю уничтожать свой роман. Воображение, стремление писать выделяют тебя, делают особенной личностью, и девочки тебе завидуют.
Он не хотел пугать Эллу и не стал говорить, что ее травят, хотя подобного рода шутки легко превращаются именно в травлю. И дело было не только в творческой натуре Эллы, а еще и в ощутимой в ней двойственности. Именно она беспокоила и раздражала девочек.
— А когда твоя мама говорит: «Опять за свои каракули!», ты представляй себе курицу, которая высидела утенка.
Элла представила себе курицу с утенком и улыбнулась:
— Дайте мне предложение на НЕ и НИ с глаголами.
— С удовольствием. Как пишется: «Сколько ни старайся, от себя не убежишь»?
— В первом случае НИ, во втором — НЕ. — Элла опять улыбнулась. — Приведу этот пример мадам Нозьер.
Быстрым шагом с синей сумкой на плече Элла шагала по улице Мюрлен.
Спаситель вернулся в кабинет. Он сомневался, что мадемуазель Мотен появится, хотя и собиралась. Прошло пять минут после срока, десять… Спаситель обрадовался, как школьник, узнавший, что учитель заболел. Он стал просматривать журнал, предоставив опаздывающей пациентке еще пять минут, прежде чем запереть дверь. Услышал на улице детский плач и выглянул в окно. Мадемуазель Мотен поднималась на крыльцо по ступенькам, таща в руках сумку-переноску с ребенком. Спаситель поспешил открыть перед ней дверь.
— Не могла же я оставить его в машине, — сердито бросила она, словно психолог в чем-то ее упрекал.
Сумку она тащила, как обычную хозяйственную и так же небрежно поставила ее на кушетку.
— Фу! Ну и тяжесть! Говорю сразу: здоров, сыт, сухой. А что ревет, так он каждый день ревет в это время.
— «Но к ночи язвительней горечь страданья, больных сумрак ночи за горло берет…»[18]
— Это еще что? — спросила Пенелопа все так же сердито — ей нравилось говорить с психологом таким тоном.
— Бодлер. «Вечерние сумерки». В семь часов вечера всем тоскливо.
Он присел возле малыша и отметил, что Пенелопа и на этот раз солгала. Она сказала, что родила год тому назад, но младенцу было не больше четырех месяцев. Он орал во всю силу легких, красный от напряжения и, конечно же, от жары, задыхаясь в пуховике «Тартин и Шоколя».
— Привет, малыш, — ласково поздоровался с ним Спаситель — таким тоном он разговаривал с очень маленькими детьми и еще с хомячками. — Как тебя зовут?
— Боюсь, он вам не ответит, — насмешливо отозвалась его мама.
— А вы? Вы ответите мне?
— Могу. Он… А… Альбер.
— В прошлый раз был А… Анатоль, но Альбер тоже очень ему подходит. Вы заметили, воротник курточки так и лезет ему в глаза? Может, попробуем?..
Спаситель завел одну руку малышу под спину и затылок, другой придержал ножки и очень ловко вытащил его из сумки.
— Он не любит, чтобы его трогали, когда он недоволен, — предупредила мама Альбера.
Со сноровкой опытной няни Спаситель, не спуская малыша с рук, избавил его от теплого комбинезона.
— Вот так-то лучше! Надо же, Альбер! На тебе ползунки за три тысячи евро!
— Да ладно! Я этот костюмчик на распродаже купила за восемьдесят. У вас в руках он выглядит таким маленьким, — прибавила Пенелопа изменившимся голосом.
Спаситель принялся расхаживать по кабинету, баюкая прильнувшего к нему малыша.
— У вас чудесный паренек, Пенелопа, такой аккуратненький. Вы хорошо потрудились и, надеюсь, гордитесь собой.
Спаситель говорил своим завораживающим голосом, и Альбер (допустим, его действительно так зовут) смотрел на него во все глаза, позабыв о вечернем плохом настроении. Когда Спаситель протянул его матери, то заметил, что на этот раз плакала она. Стоп! Он только увеличил ее неверие в себя, показав, что она не способна успокоить собственного ребенка.
— Все наладится, Пенелопа, вы со всем справитесь. У вас здоровенький мальчик. А что плачет по вечерам, так большинство младенцев плачет. Эти господа очень, знаете ли, обидчивы…
Конец консультации походил на лекцию по уходу за младенцами. Спаситель показал Пенелопе, как держать сына, чтобы он чувствовал себя в безопасности, положил его себе на руку, затылком на ладонь, личиком вверх. Месье Альбер смотрел очень внимательно и позволял собой манипулировать. Мама Альбера по-прежнему оставалась для Спасителя загадкой. Но, как говорит господин Фрейд: «Приходится смиряться с долей неизвестности».
В этот вечер за ужином Лазарь один поддерживал разговор. Темы было две — раскраски и хомячки.
— Поль уже получил динозавров, а у меня опять букеты, а букеты — гадость, раскраски для девчонок. И мы с Полем поделили динозавров. Я раскрашивал Крошки-Ножки, а он — Зубастика. Мы кончили после перемены, и мадам Дюмейе сказала, если будем хорошо работать и не очень шуметь, то в понедельник она даст нам динозавров-роботов, представляешь, пап?!
Спаситель обратил внимание, что Габен, обычно подкалывавший Лазаря, сидит за столом молча. Что-то у паренька не заладилось. Спаситель отослал Лазаря, попросив его отнести клетку с мадам Гюставией в кабинет для консультаций — пусть там веселится хоть до утра, никого не тревожа.
— Папа, — начал Лазарь, берясь за кольцо клетки, — как ты думаешь, мадам Гюставия беременна?
— Ты лучше спроси, сколько хомячковых младенцев мне придется усыпить.
— Нет, папа, — умоляюще проговорил сын, — ты не будешь их усыплять!
Спаситель понял, что близится момент, когда у себя в приемной он снова повесит объявление: «Через 5–6 недель вы сможете получить хорошенького хомячка. Обращаться к месье Сент-Иву». И в квартале его будут знать как «психолога с хомячками».
Как только Лазарь вышел из кухни, Спаситель обратился к Габену:
— Все нормально?
— Угу.
Спаситель «угу» не поверил.
— Расскажи, что случилось.
— Я был в больнице.
— Вот как? Ходил без меня… Маму видел?
— Я-то видел, но не знаю, видела ли она меня. Называла по имени, а говорила, будто с кем-то еще, кто стоял со мной рядом. Может, с тем дядькой с обезьянкой… Как вы думаете, со мной тоже такое будет?
— Что именно?
— Шизофрения. — Габен услышал диагноз от молоденькой сестры, а потом загуглил. — Первые симптомы появляются в моем возрасте. Заболевание наследственное.
— У детей, чьи родители больны шизофренией, несколько повышен фактор риска, — уточнил Спаситель.
— Значит, пока я вижу хомячков, а не обезьянок, беспокоиться не о чем?
В понедельник Луиза мысленно пересматривала фильм о прошедших выходных. Он назывался «Луиза в стране мальчишек», и сценарий был самый незамысловатый. Два дня хомячковых страстей, шуток и хохота с большим Габеном, раскрасок и вырезания. Поль, любитель телевизора и компьютерных игр, ни разу о них и не вспомнил, что к лучшему, потому что у Сент-Ивов один старенький компьютер на двоих и интернет еле тянет. Зато Спаситель повесил в саду новые качели, и все на них качались, даже Чудик, крепко вцепившись в доску коготками.
— Не боится, не боится, не боится ничего! — вопили мальчишки, танцуя вокруг хомячка, словно он был индейским тотемом.
В саду было так тепло, и розы так сладко пахли. Две трети фильма длилось сплошное счастье.
Вечер воскресенья был куда менее счастливым: Луиза отправилась за Алисой к ее отцу.
— Не могла прийти пораньше? Мы ужинаем! — Так ее встретил Жером.
— Неужели? В семь часов вечера?
— И что? А ты со своим психологом ужинаешь в полночь?
Луиза всячески старалась разделять супружескую пару и родительскую, как ей рекомендовали книги по психологии.
— Прости, пожалуйста, — ответила она, пропустив мимо ушей провокацию Жерома. — Я обычно забираю детей в семь.
— Но обычно ты не отправляешь ко мне Алису на своей неделе!
Раздражение нарастало. Того и гляди, дело дойдет до обидных слов.
— Обращаю твое внимание, — продолжал Жером, — Алиса не хотела оставаться с тобой, потому что не желает ночевать у этого… типа, она его совсем не знает. Детей нельзя таскать туда-сюда, они нуждаются в стабильности и…
— Ах вот как! И это говоришь ты! ТЫ говоришь о стабильности после того, как бросил нас из-за своей шлюшки?!
— Не смей оскорблять Пэмпренель! Я никого не бросал, мы расстались. Каждый человек имеет право…
— Право? Держите меня! Нет, мы не расстались, ты меня зачеркнул! На это каждый имеет право?!
Поутру в понедельник у Луизы при воспоминании об этой сцене заколотилось сердце и задрожали руки, а она как раз красила себе ресницы, так что пришлось остановиться, чтобы не выколоть себе глаз. Она очень жалела, что обозвала Пэмпренель шлюшкой. Месье Сент-Ив, клинический психолог, пришел бы в ужас, узнав, какой она может быть злобной гарпией.
— Алиса! — крикнула Луиза из ванной. — Ты готова? Сейчас девять тридцать. Если хочешь, чтобы я тебя отвезла…
Луиза чуть не вскрикнула от неожиданности, увидев совершенно одетую дочь, которая стояла у дверей и ждала ее.