— Рабочие-ремонтники оставили на путях дрезину. Поезд остановлен на неопределенное время. Как только буду знать больше, непременно сообщу.
Детская вера в материнское всемогущество не иссякла в Самюэле, у него возникло чувство, что мать в очередной раз нашла средство ему помешать. Он взглянул на соседей. Они сидели спокойно, нисколько не возмущаясь идиотами, которые бросили посреди дороги свою таратайку. Постоянные пассажиры местного поезда чего только не навидались за время поездок: баран на рельсах, несчастный случай на вокзале в Этампе, забастовщики, запрыгнувшие в поезд с платформы, машинист, забывший завести будильник. Но никто еще не подозревал железную дорогу в сговоре с матерями-тиранками.
Когда Самюэль увидел того самого молоденького контролера, который с озабоченным видом торопливо шел по проходу, он снова поднял палец:
— Месье!
— По поводу билета? Ничего страшного, на этот раз…
— Нет, я по поводу остановки. Это надолго?
— Я непременно сообщу, как только…
— У меня крайне важная встреча, — прервал его Самюэль. — Вопрос жизни и смерти!
Контролер и пожилая дама обменялись полуулыбками, подумав одновременно одно и то же: бедный мальчик, должно быть, влюблен.
— Я узнаю и непременно вам скажу, — сочувственно пообещал молоденький контролер.
Прошло минут десять, но контролер так и не появился, поезд по-прежнему стоял, а пассажиры безучастно перелистывали странички книг или водили пальцами по экранам айфонов, лишь изредка вздыхая. Самюэль грыз кулак. Неужели все напрасно? Он толкнул мать, проговорился, что знает об отце правду, а теперь сидит в этом проклятом поезде, и если приедет в Париж, то темной ночью! И еще ему хотелось есть. А еще больше — плакать. Вдруг вагон легонько встряхнуло. Молоденький контролер радостно объявил пассажирам, что путь свободен и они прибудут на вокзал Аустерлиц примерно с двадцатиминутным опозданием. Управление железных дорог приносит свои извинения.
— Че-ерт, — простонал Самюэль.
Он все просчитал по минутам, не сомневаясь, что жизнь — несложная арифметика, где 17:32 + 20 минут пешком = я пришел к началу концерта. Ничего подобного. Жизнь — это куча передряг, и это твердо усвоили остальные пассажиры.
Самюэль выпрыгнул из поезда на платформу ровно в 18 часов, время начала концерта. Он стрелой помчался вдоль набережной Сены, как было нарисовано у него на плане, но… в другую сторону. И понял это только через целых пять минут. Он побежал обратно, чувствуя отчаяние и боль в бешено колотящемся сердце.
Тем временем Андре Вьенер в замершем концертном зале успел сыграть Дебюсси и начал играть Шумана, а его сын все бежал из последних сил, и по щекам у него текли слезы, но он их не замечал, бежал, ничего не видя, рискуя попасть под автобус или сбить велосипедиста. На улице Сен-Поль он остановился, озираясь: «Где же я? Куда бежать?!»
— Как попасть на площадь Бодуайе, скажите, пожалуйста!
— Вы почти на месте. Пройдите немного вперед.
Вот она, мэрия! «Концерт, наверное, уже кончился, — подумал Самюэль. — Но, может, я все-таки увижу папу?» Он пощупал свитер. Да, диск никуда не делся.
— Вам куда? — окликнул его охранник у ворот во двор мэрии.
— Я… на концерт.
— Концерт давно начался.
— Я знаю. Поезд опоздал… Прошу вас, пожалуйста, пропустите меня. Играет мой отец.
Охранник не спешил, похоже, паренек был того.
— Пожалуйста, — повторил Самюэль, вытирая слезы.
— Ладно, иди, но чтобы на цыпочках, понял?
Охранник проводил Самюэля до двери, по счастью, ее оставили приоткрытой. В зале полная тишина. Неужели все кончилось? Самюэль проскользнул внутрь. Полутьма, но на освещенной ярким светом эстраде сидел перед фортепиано Андре Вьенер, неподвижный, сосредоточенный. Черный пиджак, белоснежная рубашка, бледное лицо, темные волосы. Самюэль заметил свободное место у самого края, единственный свободный стул, потому что сидевший на нем молодой человек встал и стоял у стены, чтобы лучше видеть игру пианиста. Самюэль не сел, а почти что упал на стул, и не потому, что бежал, а потрясенный первыми трагическими аккордами. Соната № 3 Скрябина. Первая часть. Drammatico.
Самюэль узнавал каждую ноту, но звучали они по-иному, были живыми, теплыми, а рояль казался ослепительным черным солнцем. Пианист слился с ним, был его частью. На лице его боль сменялась восторгом, пальцы то впивались в клавиши, то ласкали их, а потом на короткую секунду взмывали в воздух — гибкие, белоснежные, немые — и вновь бежали от низких октав к высоким, от высоких к низким. Самюэлю сделалось страшно. Он читал, что его отец непредсказуем, что ему случается взять не ту ноту. У Вьенера случались срывы, разумеется из-за стресса, но еще и потому, что он мог впасть в транс. Музыка завладевала им, и в эти мгновения он был так прекрасен, что у сидящих в зале захватывало дух. По временам его словно отбрасывало назад, романтическая шевелюра взлетала волной, но в следующий миг он уже снова нависал над клавишами, и ноты по капле стекали с его пальцев. Последняя часть. Con fuoco. С огнем. И огонь вспыхнул — в пианисте, в его игре, все более нервной и напряженной. Он то замирал в какой-то истоме, то вздрагивал и исступленно рвался вперед к трем последним аккордам, в которые вложил неистовую страсть. Как сказал сам Скрябин: «В темные бездны / Взором сжигающим / Он проникает…»[69] Самюэлю показалось, что он парит над бездной, а стоящий рядом молодой человек болезненно застонал. В следующую минуту зал, освобождаясь от долгого напряжения, бурно захлопал в ладоши, награждая аплодисментами канатоходца, который увел их так далеко… Увлек так высоко…
— Браво! Браво! — кричали ему.
Пианист встал и, положив руку на рояль, поклонился так изысканно, словно одарял публику своей благосклонностью, а не благодарил за аплодисменты. В зале зажегся свет, и Самюэль увидел, что слушателями были в основном пожилые люди, молодежи — юношей и девушек — было совсем немного, но это явно были музыканты, и они боготворили Андре Вьенера. Из них был и стоящий рядом с Самюэлем молодой человек. Как только виртуоз покинул сцену, молодой человек устремился за кулисы. Самюэль побежал за ним, зажав в руке диск, служивший ему предлогом. Он услышал, как молодой человек крикнул:
— Переодевайся, Андре! Я повесил рубашку на ширму!
Самюэль вошел, не стучась, в помещение, которое приспособили под гримерку. Вьенер к нему обернулся.
— Да? — спросил он отрывисто.
— Мне… автограф, — выговорил Самюэль и протянул диск в конверте.
— Надо же! Антуан, у тебя есть ручка?
Пока молодой человек искал ручку, Вьенер и Самюэль смотрели друг на друга.
— Вас зовут?..
— Самюэль.
— Я напишу просто «Самюэлю»? — спросил Вьенер, ища место на конверте для надписи.
— Самюэлю Каэну.
Волнение и тревога вызывали у Андре Вьенера легкий тик, вот и сейчас он быстро заморгал.
— Антуан, оставь нас на минутку!
— Но нас ждет мэр! — отозвался молодой человек, который, как видно, исполнял у пианиста обязанности импресарио.
— Пусть ждет, — уронил Вьенер.
У него была своеобразная манера говорить: почти не разжимая губ, отчего слова звучали несколько высокомерно. Антуан сердито посмотрел на непрошеного посетителя и молча вышел из комнаты.
— У меня была знакомая, Лина Каэн, — сказал Вьенер, подписывая диск.
— Это моя мать.
— Я был совсем юнцом. Без гроша в кармане. Она меня приютила на некоторое время.
— Приютила, — повторил озадаченный Самюэль.
— На год или два, — сказал Вьенер и протянул Самюэлю подписанный диск, держа его кончиками пальцев.
— Но… я ваш сын или нет? — пробормотал Самюэль.
— Она так вам сказала?
— Она ничего мне не говорила. Я догадался. В общем, я подумал…
Дверь приоткрылась, и Антуан заглянул в комнату:
— Извини, но нам пора. Мы же приглашены в ресторан.
— У меня, Антуан, семейная сцена. Дай мне, пожалуйста, несколько минут. Я только что нашел сына.
— Ты? Сына? — изумленно переспросил тот.
— Да. И закрой, пожалуйста, дверь.
Антуан закрыл ее со злобным хлопком.
— Патологически ревнив, — заметил Вьенер. А потом улыбнулся.
Самюэль впервые видел, что Андре Вьенер улыбается. Улыбка была скорее насмешливой, чем счастливой.
— Тебе захотелось иметь отца?
— Не знаю, у меня никогда его не было. Но, наверное, чего-то не хватало, — ответил Самюэль, мгновенно усвоив небрежный тон Вьенера.
Он видел, что Вьенер, что бы он ни чувствовал, предпочитает играть роль «равнодушного красавца». Однако глаза его заморгали чаще.
— И ты думаешь, меня можно звать папой?
Десять часов вечера. Спаситель мысленно произвел смотр всем, кто расположился у него под крышей. В кухне мадам Гюставия и трансгендер Сержант. На чердаке Габен и Спасён. В детской Лазарь, Поль и еще Чудик. На кресле-кровати в рабочем кабинете Жово, лестницы ему не одолеть. И наконец, Луиза в спальне, ставшей уже семейной. А что? Нормальная семья: трое детей, родители и дедушка.
— Если в мире все бессмысленно, — сказал сам себе вслух Спаситель, — кто нам мешает самим придумать какой-нибудь смысл?
Луиза уже лежала в постели и делала вид, что читает книгу «Может, мы все ненормальные?». Услышав слова Спасителя, она подняла голову:
— Это ты сам додумался?
— Мог бы и сам, но меня опередил Льюис Кэрролл. Очень красивая на тебе штучка, вся в дырочках.
— Называется кружевная сорочка.
— Надо бы и мне такую же, а то у меня даже пижамы нет.
Он притушил лампу и снял свою несносимую толстовку с надписью «Колумбийский университет», которую надевал по субботам. Луиза исподтишка на него взглянула и лишний раз задала себе вопрос: как это она ухитрилась обзавестись таким удивительным бойфрендом. Полуголый Спаситель сидел на краю кровати и смотрел на нее так пристально, так внимательно, как может смотреть только любящий психотерапевт. Да, конечно, он влюблен в нее, но настолько ли сильно, чтобы помочь ей достичь желаемого?