– Нелегко жить, когда тебе десять с половиной. Ты уже не ребенок, но еще и не взрослый.
Его рассуждение было, по существу, вопросом, приглашением начать рассказ, но Жеральдина сидела, опустив глаза, и не пожелала уцепиться за протянутую ей руку. Тогда Спаситель задал конкретный вопрос, на который нельзя было не ответить:
– Как зовут твоего учителя?
– Фабрис. – И прибавила: – Он заставляет меня выходить на перемене.
– Заставляет?
– Говорит, что я должна двигаться.
Учитель, похоже, ранил девочку намеком на ее избыточный вес. Фраза «должна двигаться» могла говорить и об этом.
– Фабрис о тебе заботится, потому что у тебя в этом году нет подружки, – постарался защитить учителя Спаситель.
– Ну уж и заботится, – возразила Жеральдина, передернув плечом.
– Ирис переехала. Тяжелая потеря.
На этот раз Спаситель высказал жалобу, которую не решалась высказать сама Жеральдина.
– Ирис одна меня защищала! – воскликнула девочка, и глаза ее наполнились слезами.
– Защищала во дворе во время перемены.
– Да.
Спаситель протянул девочке коробку с бумажными платками и сказал:
– В классе есть ученики, которые тебя обижают. Ты сказала об этом Фабрису?
– Нет… Он тоже меня критикует.
– Критикует?
– Говорит, что я толстая.
– Так и говорит: «Жеральдина, ты толстая»?
Девочка замотала головой с легким смущенным смешком, она явно понемногу избавлялась от зажатости.
– Нет, не так. Он говорит, что мне надо обратить внимание на мой вес.
– Но это же не критика.
– Он сказал это перед всем классом, и они смеялись.
Фабрис, судя по всему, имел добрые намерения, но был неловок. Возможно, ему показалось, что излишний вес у девочки возник из-за безволия, нежелания двигаться, лени, любви к сладкому. Одним словом, из-за недостатков, которые необходимо исправить.
– Здесь, мы никого не критикуем и не судим, – твердо сказал Спаситель. – Говори без опаски, я не перескажу твои слова ни одному человеку на свете.
– Даже маме?
– Твоя мама – другой человек, чем ты. И потом, сейчас она в приемной и не слышит нашего разговора.
– А если она меня потом спросит?
Жеральдина наконец-то смотрела Спасителю прямо в глаза.
– Ты имеешь право хранить что-то про себя. Имеешь право говорить мне то, что тебе трудно сказать маме. Ты пришла сюда работать, работа называется психотерапия. Это значит, что ты размышляешь над тем, что происходит в твоей жизни, у тебя в голове, в твоем теле.
– Брат мне сказал, вы посадите меня на диету.
– Нет.
Спаситель улыбнулся девочке, которая теперь не сводила с него глаз.
– У тебя есть старший брат?
– Да. Ромен. Он тоже толстый. Мы все толстые. Только мой половинный брат не толстый.
– Так, так, так, – сказал Спаситель, сразу вспомнив слова мадам Сансон: «половина не считается».
Жеральдина и Спаситель услышали стук в дверь.
– Твоя мама не слишком терпелива, – шепнул Спаситель.
Жеральдина хихикнула, став хитренькой десятилетней (с половиной) девчонкой. Она прекрасно поняла, что мама беспокоится, не наговорила ли она чего-то лишнего в ее отсутствие.
– Как дела? У вас все в порядке? – спросила мадам Сансон, крайне сочувственным тоном.
– Лучше не бывает. Садитесь, пожалуйста, – доброжелательно пригласил ее Спаситель. Психолог предпочитал надежный терапевтический контакт с матерью.
– О чем вы тут беседовали? – спросила мадам Сансон.
Спаситель и Жеральдина обменялись понимающими взглядами.
– Мы говорили о Ромене и нашей семье, – объявила девочка с неожиданной уверенностью.
– И мы всем тут будем рады, – прибавил Спаситель.
Мадам Сансон, женщина тонкого ума, тут же поняла, что что-то проплыло у нее мимо рук.
– Как я вижу, ты уже не против ходить к психологу. А ведь я тебя чуть ли не силком сюда притащила.
Жеральдина покраснела, засмеялась и взглянула на Спасителя.
«Хо-хо, – подумал он про себя, – дело пошло быстро, даже очень».
– Увидимся в следующий понедельник, – предложил он. – И возможно, с месье Сансон?
– Нет, – запротестовала Жеральдина, – он зануда.
Вместо того чтобы сделать дочери замечание, мадам Сансон засмеялась:
– Видите, какая она, когда разойдется?
После того как консультация закончилась, психолог с удовлетворением потер руки. С этими двумя можно будет хорошо поработать. И тут же у него возникло чувство, что с ним такое уже было. Он точно так же потирал руки и точно так же думал: «С этими двумя можно будет хорошо поработать». Он попытался понять, когда это было и с кем, потом сообразил, что это у него дежавю*. На несколько секунд ему стало не по себе, и реальность стала какой-то зыбкой. Однако семейство Насири – мать, дочь и сын, чинно сидевшие в приемной, – его успокоило.
– Сегодня у нас аншлаг?
Мадам Насири встала, не выпуская из рук объемистую сумку.
– Вы не меняетесь, – похвалил свою давнюю пациентку Спаситель.
Она приходила к нему три года тому назад. И теперь была такая же ухоженная, с гладким свежим лицом, в красивом платке, с глазами, чуть подведенными сурьмой, которая подчеркивала их блеск. Спаситель не мешал семейству переговариваться, а сам старался припомнить, с чем пришла к нему мадам Насири в первый раз. Кажется, из-за неприятностей с Адилем. Теперь настала очередь Газиль.
– Стала непослушная она, – сказала мадам Насири, считая, что ее пояснение поможет психологу.
– Ты повторяешь чужие слова! – закричала Газиль. – Твои старички задурили тебе голову!
Мадам Насири работала домработницей у одной пожилой пары.
– Как ты с матерью разговариваешь? – тут же взорвался Соло.
Брат с сестрой громко препирались, а мадам Насири ласково прижимала к груди большую сумку из искусственной кожи с золотой застежкой. Спаситель подумал, что уже видел эту сумку. И это не дежавю. Да, он видел сумку, и видел ее три года тому назад. И вдруг он все понял. Понял, почему Газиль рылась в сумке учительницы биологии после урока о сексуальных отношениях и почему она вытащила ключ. Почему мадам Насири прижимает к себе сумку, словно самое дорогое свое сокровище. Для Спасителя все стало ясно, просто ослепительно ясно: девочки обязательно роются в маминых сумках. И он улыбнулся, представив себе выражение лица Соло, если бы он сказал ему без всяких околичностей: «Понимаешь, сумка – это символ матки…»
– Почему смеешься? Над нами? – тут же оскорбился Соло.
– Нет, нет, нет, – поспешил успокоить его Спаситель. – Что-то вы молчаливы, мадам Насири?
Он не мог заставить ее поделиться своей тайной, тайной, которая не давала покоя Газиль, преследовала ее, как призрак. И все же он решился.
– Было бы хорошо, мадам Насири, если бы вы однажды рассказали Газиль историю своей жизни.
– Я говорю, она сердится, – сказала мадам Насири, показав на дочь.
– Я не сержусь, – тут же рассердилась Газиль. – Но ты же ничего интересного не говоришь!
И она была совершенно права, на этой консультации не было сказано ничего интересного[39].
Зато, когда пришла Фредерика, Спаситель снова мог повторить то, что сказал утром: дело пошло быстро.
– Для мальчика мне нравится имя Эммануэль. А для девочки Софи. Я придерживаюсь классики. А Матье… у него более поэтические вкусы.
Все вроде бы было оговорено: ребенок будет носить двойную фамилию Жовановик-Козловский, он будет жить на два дома: неделю с мамой, неделю с папой.
– У него будет своя комната со всеми вещами в обеих квартирах, чтобы не перевозить все каждую неделю. Мы купим ему два комплекта учебников.
– Вы все предусмотрели наперед! – улыбнулся Спаситель.
– Одно черное пятно на горизонте: моя хозяйка.
– Мадам Бутру.
– Я еще ничего ей не говорила. Пока еще ничего не заметно. С широкими платьями и бандажом я могу потянуть до четырех-пяти месяцев.
– Она не имеет права выставить вас за дверь из-за того, что вы беременны, – напомнил Спаситель.
– Она найдет другой предлог. Когда надо от кого-то избавиться, к нему начинают придираться. Например, она отчитала стажерку за кроссовки на глазах покупателей: «Продаешь украшения – носи каблуки в пять сантиметров!»
В мире «Чистого золота» не было места сочувствию.
– Матье, он совершенно из другого мира, – тихо проговорила Фредерика, и глаза ее увлажнила нежность.
Другой мир, в котором жил Козловский, был совсем не из молока и меда. Жизнь с Донованом состояла из бурь и примирений. Молодой таксист мог устроить Матье сцену ревности в ресторане из-за того, что тот якобы заигрывал с официантом, а потом подарить ему рубашку в стиле Мао, о которой тот как-то упомянул…
Козловского утомляли эти сцены и эти страсти, он чувствовал: они ему не по возрасту. С Фредерикой и с ее списком детских имен ему было куда спокойнее. «Куда я его, кстати, дел?» – спохватился он в понедельник утром. И нашел сложенный вчетверо листок у себя в бумажнике. У Козловского еще оставалось несколько свободных минут в его утреннем расписании, и он еще раз пробежал глазами: «Адриан, Лоуренс, Бенедикт, Эммануэль…» Фредерика все спрашивала его, кого бы он хотел больше, мальчика или девочку, но у него не было предпочтений. В самом деле не было. Он хотел быть отцом, как был его отец. «Софи, Леонора, Дафния, Альбертина…»
У него за спиной раздался грохот, и Козловский обернулся. Донован, подкрадываясь к нему на цыпочках, уронил стул.
– Что читаешь?
– Домашнее задание ученика, – ответил Козловский, пряча листок в карман. – Ухожу, я уже опаздываю.
Донован проводил его мрачным взглядом. Малейшее подозрение в неверности партнера причиняло ему нестерпимые муки, а сейчас он был совершенно уверен, что Козловский читал письмо и спрятал его.
Войдя в школьный двор, учитель заметил новую парочку – Алиса Рошто и Полен Фурнье стояли, держась за руки. И почему-то почувствовал смутное огорчение. Паренек не был ни тупицей, ни уродом, но Алиса Рошто с ее черным юмором и независимым нравом была в сто раз интереснее. «Наверное, я все-таки хотел бы дев