— Меня зовут Борисом Аркадьевичем Крестовским, родился я двадцать девятого марта одна тысяча девятьсот восемьдесят пятого года в Москве. А улыбка при первом знакомстве с незнакомым человеком, простите за невольный каламбур, необходима, как показатель доброжелательности и открытости собеседника. Так пишет во второй главе своей Книги великий Стерн.
— Вы и ножичек в бок мне втыкали с улыбкой?
— А ножичка я вам никуда не втыкал.
— Не важно, держали ли вы клинок в своих руках или помогали преступнику иначе. У вас найдены вещи потерпевшего, что является неоспоримым доказательством вашей вины.
— Ну зачем вы так говорите, гражданин следователь? Тетрадку и пасквиль на нашего Учителя я нашел в метро, по дороге домой, случайно. Прочитал на листках святое для меня имя Святослава Альфредовича и взял, чтобы эта скверна не попала к людям.
— И следили за мной тоже случайно?
— Я за вами никогда не следил. Это вам показалось.
— И с Павлом Соболевым вы тоже, конечно, не знакомы?
— С Пашей мы учимся в одной гимназии, мы с ним братья по великой цели. Но вне стен альма матер не встречаемся.
Синицын поставил в тетрадке галочку. В деле имелась запись беседы Лебедева с родителями парня. Те не скрывали, что их сын дружил с Соболевым и тот часто бывал у них дома.
— Вот вы, Борис, тут высказались, что с Павлом Соболевым вы братья по так называемой великой цели. Вас не смущает, что Павел ради этой «великой цели» пошел на преступление? Его подозревают не только в нападении на следователя, но и в убийствах писателя Каребина и издательницы Рачевской.
— Я ничего не знаю об этом, гражданин начальник. Но эти люди хотели опорочить великого Стерна, и мне их не жаль.
— А откуда вам, подозреваемый, известно об этом?
— О чем — об этом?
— О том, что Каребин и Рачевская хотели, по вашим словам, опорочить «великого» Стерна? Может быть, из уст вашего директора, господина Абакина?
— Не трогайте нашего Отца! Это святой человек. Он несет в мир свет Стерна!
— Как приятно видеть вас без улыбочки. Вам, Крестовский, улыбка не идет.
Без нее вы куда привлекательнее. А насчет Абакина у меня мнение другое. Разве вы не знаете, что ваш «отец» два раза сидел за мошенничество? Он не святой человек, а обыкновенный рецидивист.
— Ложь! Василий Николасвич живет с улыбкой великого Стерна. А великий Стерн писал, что открытая улыбка не может скрывать тьму. Открытая улыбка — это вестник будущего света из космоса.
— Ну, вестник так вестник. Вернемся к нашим баранам. Откуда вам известно, что писатель Каребин и генеральный директор «Издательского дома» Рачевская хотели опорочить Стерна?
— Я этого не говорил.
Синицын молча остановил магнитофон и нашел нужное место. «Эти люди хотели опорочить Великого Стерна, и мне их не жаль», — повторила машина.
— Я же нашел в метро листки гадкой книги…
— Зачем вы врете, Крестовский? На листках, которые вы якобы нашли, только вторая часть романа, и фамилии писателя там нет. Первую, где автор указан, вы сперли у меня в электричке. Но вы же за мной не следили? Так откуда вам известно имя писателя, а тем более Рачевской?
— Мне сказал Паша.
— Вот это другой разговор. Будете отвечать честно, заработаете очки для суда.
— Буду отвечать честно. Можно я достану из кармана платок?
— Достаньте и высморкайтесь. Вас тут не бьют, чего плачете?
— Это нервы.
— А вы улыбайтесь. Так написано во второй главе книги «великого Стерна».
Следить за мной вам и Павлу поручил Абакин?
— Да, Василий Николасвич. Он не мог допустить выхода этой гадкой книги. Мы взялись добыть дискету и текст.
— И прирезать меня тоже он поручил?
— Нет. Паша решил добыть роман любой ценой. Он вас ненавидит. Мне много дадут?
— Срок определяет суд. Если удастся доказать ваше участие в обоих убийствах, мало не покажется.
— Мы никого не убивали. И Паша тоже.
— Разберемся. Откуда Абакин узнал о готовящейся публикации романа?
— Не знаю. У Отца в директорском столе лежит пьеса Каребина. На титуле написано, что пьеса — инсценировка романа. Больше мне ничего не известно.
Слава выключил магнитофон.
— Почему ты называешь Абакина отцом? У тебя оба родителя живы. Наш сотрудник встречался с твоим родным отцом, и Аркадий Владимирович произвел на него очень приятное впечатление.
— Его так все гимназисты зовут.
Крестовского увели.
— Вводить второго? — заглянул в дверь сержант Рушало.
— Дай чаю выпить. Заведешь через пятнадцать минут, — распорядился следователь, но чай заваривать не стал, а раскрыл окно и уставился на карту района.
Карта Синицына не интересовала, он ее не видел. Старший лейтенант думал о Лене. Слава не знал, как поступить. В его положении даже объясняться с девушкой было смешно. Что ей скажешь? «Да, мы спали с Барановой в одной кровати, но я ее не трахал. Идиот», — резюмировал свои переживания Синицын.
— Можно заводить, товарищ старший лейтенант? Пятнадцать минут прошло. — Конопатый Саня Рушало напряженно ожидал ответа.
— Заводи, — разрешил Синицын и снова закрыл окно. Шум с улицы мешал вести допрос.
— Садитесь, Соболев. Прикончить меня вам не удалось, поэтому теперь отвечайте на вопросы. Моя жизнь не на вашей совести. А вот писателя Каребина и генерального директора «Издательского дома» Рачевскую уже не воскресить. Что вы на меня так смотрите, Соболев? Я всего лишь следователь райотдела, и моя обязанность довести до суда дело об убийстве. Ничего против вас лично, даже несмотря на дырку в боку, я не имею. Говорю это вполне искренне. Выбрав работу, где встречи с уголовниками и убийцами — ситуация весьма обыденная, я не имею права на жалость к своей персоне и слюни.
— Я не уголовник и не убийца! Я никого не убивал!
На крик Соболева в двери тут же возникла конопатая физиономия сержанта Рушало.
— Все нормально, Саня, — кивнул Синицын, и Рушало исчез.
— Говорите, что вы не убийца и не уголовник? А между тем отпечатки ваших пальцев обнаружены на месте убийства Рачевской и в квартире Каребина. Писателя и издательницу застрелили из пистолета, а у вас разряд по стрельбе из этого оружия. Все это факты, Павел, и они подшиты к делу. Да и меня вы могли отправить на тот свет. Я выжил не вашими молитвами, а умением хирурга Петра Гордеевича, за что я ему буду благодарен до конца дней. Ну что вы молчите? Вы хоть понимаете, что в лучшем случае вам грозит пожизненное заключение? А в худшем — сами знаете. Смертную казнь у нас пока не отменили. Правители насчет нее еще спорят и совещаются.
— Я не убивал.
— Поймите, что в вашем положении невиновность надо доказывать фактами.
Фактов о вашей виновности выше крыши. А других, говорящих о том, что вы не убивали, нет. Постарайтесь их найти или признавайтесь в убийствах. Признание смягчает вину. Такая возможность у правосудия имеется.
— Я не убивал.
— Хорошо. Давайте по порядку. Зачем вы залезли в квартиру Каребина и попортили ему процессор?
— Я не уголовник. Я ученик гуманиста и мудреца Святослава Альфредовича Стерна. Каребин решил измарать его имя, и я должен был это этому помешать. Имя Учителя свято, никто не имеет права его пачкать.
— Выходит, вы застрелили писателя в затылок, чтобы остановить неугодный вам роман? Кстати, вы прочли ту часть романа, которую сперли у меня в электричке?
— Я не открывал эту мерзость.
— А писателя, не зная, о чем он пишет, застрелили?
— Я не стрелял в писателя. И вообще, я в спины и затылки врагам не стреляю. Враг должен знать, кто и за что его казнит. Я не убивал писателя и эту тетку. А компьютер его я размолотил и не жалею.
— В особняке «Издательского дома» найдены отпечатки ваших пальцев.
— Я там был. Тоже хотел испортить ей компьютер, но мне помешали.
— Кто помешал?
— Помешали, и все.
— Давайте еще раз. Я спрашивал, что вы делали в издательстве. Так?
— Так.
— Вы ответили, что и там хотели испортить процессор.
— Да, ответил.
— И вам помешали?
— Да.
— Кто помешал? Мужчина, женщина? Как он или она выглядели?
— Я не помню.
— Вы получите вышку, Павел. Только я начинаю нащупывать хоть какую-то зацепку, подтверждающую, что вы не врете, и пожалуйста, опять пустота. Вы хоть понимаете, что речь идет о вашей жизни?!
— Это была невероятно толстая баба.
— Керн тебя видела?
— Какая Керн?
— Не важно… Эту толстую бабу, как вы изволили выразиться, зовут Софьей Леонардовной Керн. Так она вас видела?
— Конечно, видела. Встала и пялится. Я еле ее обошел. Весь коридор своей тушей прикрыла.
— Вы проникли в помещение. Давайте все подробно.
— Ну чего подробно? Была суббота. Я думал, что в издательстве никого нет.
Люк я уже знал, потому что накануне забирался на крышу. Влез, зашел в один кабинетик — пусто. Только сумка на столе лежит.
— И шоколадка. Чего краснеете?
— Я не вор. Там в сумке деньги были, я же не тронул, а плитку взял.
— Зачем же вы с таким хорошим воспитанием заглядывали в чужую сумку? Ведь это дурной тон, Соболев.
— Я посмотрел, нет ли там дискеты романа. — Значит, только шоколадку?
— Я машинально ее прихватил. Очень люблю «Аленушку» и вообще шоколад. Мне теперь за этот поступок стыдно. Никогда не воровал. Учитель Стерн завещал, что улыбаться может человек только с чистой совестью. Я виноват перед его памятью.
Но я уже повинился Василию Николасвичу, и он меня простил.
— Это по его приказу ты испортил процессор писателя, залез на чердак издательства и воткнул мне в бок кинжальчик?
— Нет! Нет! Вы подлый тип. Я с вами стал говорить как с человеком, а вы…
— Твой друг уже раскололся. Хочешь послушать его голос?
— Я больше не скажу вам ни слова.
И не сказал. Синицын выключил магнитофон, открыл свой кейс и достал распечатку романа:
— Ты не глупый парень, Соболев. Каребин написал свой роман по документам, которые ему разрешили посмотреть в архиве ФСБ. Этот роман исторический, и любой эпизод в нем не случаен и не выдуман. Прочти его, и после поговорим. Если ты и дальше останешься поклонником этого человека, твое дело. Но с зашоренным глупцом разговаривать трудно.