«А как ты меня найдешь, Джорджи?»
«Тебе не скрыться. Я же знаю, кто ты».
«Правда? По-твоему, я Серж. Но Долач был рыжий и ростом повыше меня. И я не бегаю, Джорджи. Хорошо, что ты меня не узнаёшь. Значит, можно оставить тебя в живых».
Он крепко поцеловал Джорджи в губы, открыл дверь и ушел.
Об убийстве писали в газетах, но в розыск никого не объявили. А три месяца спустя, в воскресенье, мать рассказала, что некий хорват приходил просить о помощи. Много заплатить он не может, но кой-какую сумму семья собрала. Как выяснилось, серб, в войну до смерти запытавший его брата, живет неподалеку. И тут он от кого-то услыхал о Маленьком Спасителе.
Старикан обжег окурком пальцы и громко выругался.
Он встал, вышел к стойке администратора. За спиной у парня по ту сторону стеклянной перегородки стоял красный флаг Армии спасения.
– Could I please use the phone?[31]
Парень скептически смерил его взглядом:
– Если разговор местный, то пожалуйста.
– Да, местный.
Парень кивнул на тесную контору за спиной, он прошел туда. Сел возле стола, глядя на телефон. Думал о голосе матери. Огорченном, испуганном, а одновременно ласковом и теплом. Как объятие. Встал, закрыл дверь и быстро набрал номер «Интернационаля». Ее не было. Сообщения он не оставил. Дверь открылась.
– Закрывать дверь воспрещается, – сказал парень. – Ясно?
– Ясно. Извини. У тебя есть телефонный справочник?
Парень закатил глаза, кивнул на пухлый том рядом с телефоном и вышел.
Он отыскал телефон Юна Карлсена по адресу: Гётеборггата, 4, набрал номер.
Теа Нильсен не сводила глаз с трезвонящего телефона.
В квартиру Юна она вошла, воспользовавшись ключом, который получила от него.
Где-то здесь есть дырочка от пули, так они сказали. Она поискала и нашла ее – в дверце шкафа.
Тот человек пытался застрелить Юна. Убить его. От этой мысли она разволновалась. Но не испугалась. Иногда она думала, что никогда больше не сможет испугаться, вот так и вот этого – смерти.
Здесь побывала полиция, но задержалась недолго. Кроме пуль, никаких следов. По их словам.
В больнице она слышала дыхание Юна, видела, как он на нее смотрит. Такой беспомощный в большой больничной кровати. Достаточно закрыть его лицо подушкой – и он умрет. Ей доставило удовольствие видеть его слабым. Может, учитель у Гамсуна в «Виктории» правильно говорил, что у некоторых женщин потребность испытывать сострадание так велика, что они ненавидят своих здоровых, сильных мужей, что в глубине души предпочли бы мужей-калек, зависящих от их доброты.
Но сейчас она находилась в его квартире, где звонил телефон. Глянула на часы. Ночь. По делам в такое время не звонят. Теа не боялась умереть. А вот звонка испугалась. Наверно, это она, та женщина, о которой ей, как считал Юн, неизвестно?
Она шагнула к телефону. Остановилась. Звонок тренькнул в четвертый раз. После пяти сигналов телефон умолкнет. Она медлила. Пятый звонок. Она быстро сняла трубку:
– Да?
Секунда молчания, потом мужской голос заговорил по-английски:
– Sorry for calling so late[32]. Моя фамилия Едом. Можно Юна?
– Нет. – Она облегченно вздохнула. – Юн в больнице.
– Ах да, я слышал, что сегодня случилось. Я его старый друг, хотел бы навестить его. Он в какой больнице?
– В Уллеволской.
– В Уллеволской?
– Да. Не знаю, как отделение называется по-английски, по-нашему – нейрохирургия. Но у дверей там сидит полицейский, и он вас не пропустит. Понимаете?
– Понимаю.
– Английский у меня… не особенно…
– Я все понял. Большое спасибо.
Теа положила трубку и долго смотрела на телефонный аппарат.
А потом опять взялась за поиски. Они сказали, тут несколько пулевых отверстий.
Администратору в Приюте он сказал, что ему надо отлучиться, и протянул ключи.
Парень бросил взгляд на стенные часы, которые показывали без четверти двенадцать, и попросил его взять ключи с собой. Он, мол, скоро запрет дверь и ляжет спать, а ключ универсальный, подходит к входной двери.
Жгучий мороз набросился на него, едва он ступил за порог. Он наклонил голову и быстро, решительно зашагал прочь. Затея рискованная. Безусловно. Но иначе нельзя.
Ула Хенму, начальник отдела эксплуатации компании «Хафслунн энерги», сидел в операционном зале на Монтебелло в Осло, думая о том, что неплохо бы покурить, и глядя на один из сорока мониторов, установленных в зале. Днем здесь работало двенадцать человек, сейчас, ночью, только трое. Обычно каждый сидел на своем месте, но сегодня вечером все, словно от холода, сгрудились у центрального пульта.
Гейр и Эббе, по обыкновению, спорили о лошадях и скачках. Так продолжалось уже восемь лет, и никому из них в голову не приходило, что можно делать ставки каждому за себя.
Самого Улу куда больше тревожила трансформаторная подстанция на Хиркевейен, между Уллеволсвейен и Согнсвейен.
– Тридцать шесть процентов перегрузки на Т-один. Двадцать девять – на остальных, от второго до четвертого, – сказал он.
– Господи, ну народ и топит, – сказал Гейр. – Боится закоченеть? Ночь ведь, под перины пора. Сладостная месть в кубе? У тебя что, легкий инсульт?
– Народ тепло убавлять не станет, – заметил Эббе. – В нашей стране денег у людей куры не клюют.
– Все это плохо кончится, – вздохнул Ула.
– Да брось ты. Подкачаем нефти – и порядок, – сказал Эббе.
– Я имею в виду Т-один. – Ула щелкнул по монитору. – Стрелка показывает шестьсот восемьдесят ампер. А емкость рассчитана на пять сотен номинальной нагрузки.
Эббе только успел сказать: «Расслабься!» – и тотчас завыла тревожная сирена.
– Черт! – воскликнул Ула. – Так и есть, полетел. Глянь по списку, вызывай дежурного монтера.
– Смотри, – сказал Гейр. – Т-два тоже накрылся. И Т-три на пределе.
– Бинго! – крикнул Эббе. – Спорим, что Т-четыре…
– Поздно, ему каюк, – сказал Гейр.
Ула взглянул на обзорную карту.
– Ладно, – вздохнул он. – Обесточены нижний Согн, Фагерборг и Бишлет.
– Спорим насчет того, что́ полетело? – сказал Эббе. – Тыщу ставлю, что кабельная муфта.
Гейр прищурил один глаз.
– Измерительный трансформатор. Хватит и пяти сотен.
– Кончай базар! – рявкнул Ула. – Эббе, звони пожарным, спорим, там горит!
– Согласен, – сказал Эббе. – На две сотни?
Когда в палате погас свет, стало так темно, что Юну показалось, будто он ослеп. Наверно, зрительный нерв повредился от удара, а последствия проявились только сейчас. Однако в коридоре сразу же послышались возгласы, в темноте проступили очертания окна, и он сообразил, что просто нет света.
Скрипнул стул, дверь открылась.
– Эй, ты здесь? – сказал кто-то.
– Да, – отозвался Юн неожиданно тонким голосом.
– Я пойду гляну, что стряслось. Не отлучайся, ладно?
– Ладно, только…
– Да?
– У них разве нет аварийного генератора?
– Думаю, есть. В операционных и в интенсивной терапии.
– Понятно…
Слушая удаляющиеся шаги полицейского, Юн смотрел на зеленый сигнал «Выход» над дверью. Это снова вернуло его мысли к Рагнхильд. Тогда все тоже началось в темноте. После ужина они вышли в ночной Фрогнер-парк, остановились на безлюдной площадке перед Монолитом и стали смотреть на восток, в сторону центра. И он рассказал ей ходячую историю про то, как Густав Вигеланн, чудаковатый скульптор из Мандала, согласился украсить парк своими скульптурами при условии, что парк будет расширен и Монолит будет стоять симметрично окружающим церквам, а главные ворота будут смотреть прямо на Ураниенборгскую церковь. Когда же представитель муниципалитета заявил, что парк не передвинешь, Вигеланн потребовал передвинуть церкви.
Все это время она серьезно смотрела на него, а он думал, какая эта женщина сильная и умная, прямо страшно становится.
«Я замерзла», – сказала она, кутаясь в пальто.
«Может быть, вернем…» – начал он, но тут она положила ладонь ему на затылок и подняла к нему лицо. Никогда он не видел таких удивительных глаз, как у нее. Голубые, почти бирюзовые, с такими яркими, чистыми белками, что бледная кожа казалась смугловатой. И он поступил как всегда – ссутулил спину, нагнулся. И тотчас ее язык скользнул ему в рот, влажный, горячий, настойчивый, мистическая анаконда, извивающаяся вокруг его языка, ищущая нёбо. Он ощутил горячее прикосновение прямо сквозь толстую шерсть фретексовских брюк, когда ее рука с поразительной точностью легла на определенное место.
«Ну же», – шепнула она ему в ухо, поставив ногу на ограду, он опустил глаза и, прежде чем высвободился, заметил проблеск белой кожи там, где кончался чулок.
«Не могу», – пролепетал он.
«Почему?» – простонала она.
«Я дал обет. Господу».
Она посмотрела на него, поначалу с недоумением. Потом глаза подернулись влагой, и она тихонько заплакала, уткнувшись головой ему в грудь и повторяя, что никогда не думала, что снова найдет его. Он не понял, о чем она, но погладил ее по волосам – вот так все и началось. Встречались они всегда у него на квартире, и всегда по ее инициативе. Первые разы она еще пыталась вынудить его нарушить обет целомудрия, правда не слишком настойчиво, однако затем и ей словно бы понравилось лежать рядом в постели и просто ласкать друг друга. Время от времени, по непонятным ему причинам, она вдруг приходила в отчаяние и твердила, что он должен бросить ее. Говорили они мало, но его не оставляло ощущение, что воздержание лишь крепче привязывает ее к нему. Их свидания резко прекратились, когда он встретил Теа. Не столько потому, что он не хотел видеться с Рагнхильд, сколько потому, что Теа хотела, чтобы они обменялись запасными ключами от своих квартир. Это, мол, вопрос доверия, и он не нашелся что возразить.
Юн поворочался на больничной кровати, закрыл глаза. Лучше бы заснуть. Заснуть и забыть. Если получится. Он уже погружался в дремоту, когда словно бы почувствовал дуновение. Инстинктивно открыл глаза, повернулся. В тусклом зеленом свете з