Юн лежал на диване, головой на коленях Теа. Она смотрела по телевизору какой-то старый фильм, Юн слышал резкий голос Бетт Дэвис, смотрел в потолок и думал, что изучил здешний потолок лучше, чем собственный. И если хорошенько вглядится, то увидит кое-что знакомое, но не порванное лицо, которое ему показали в холодном подвале Центральной больницы. Он отрицательно покачал головой, когда его спросили, этого ли человека он видел на пороге своей квартиры и позднее, при нападении на полицейского.
«Может, это и он, только я его не узнаю», – ответил Юн, они кивнули, записали и вместе с ним вышли из морга.
– Ты уверен, что полиция не разрешит тебе заночевать в собственной квартире? – спросила Теа. – Ведь, если останешься на ночь здесь, сплетни пойдут.
– Там место убийства, – сказал Юн. – Все опломбировано до окончания расследования.
– Опломбировано… Прямо как больной зуб.
Бетт Дэвис яростно накинулась на женщину помоложе, скрипки громко зарыдали.
– О чем ты думаешь? – спросила Теа.
Юн не ответил. Не ответил, так как думал, что солгал, сказав ей, что все позади. Все кончится, только когда он сам сделает то, что должен. А должен он взять быка за рога, остановить врага, быть храбрым маленьким солдатом. Ведь теперь он знал. Стоял совсем рядом, когда Халворсен на Гётеборггата слушал телефонное сообщение Мадса Гильструпа, знал, что это было признание.
Звонок в дверь. Теа быстро встала, словно обрадовалась долгожданному перерыву. Пришел Рикард.
– Не помешаю? – спросил он.
– Нет, – ответил Юн. – Я ухожу.
Пока он одевался, все трое молчали. Закрыв за собой дверь, Юн несколько секунд прислушивался к голосам в квартире. Они шептались. Почему? Рикард вроде сердится.
Трамваем он доехал до центра, потом пересел в вагончик Хольменколленской дороги. Обычно в воскресенье после снегопада в вагончиках полным-полно лыжников, но сегодня большинство, похоже, сочло погоду слишком холодной. Он вышел на конечной остановке, далеко внизу раскинулся город.
Дом Мадса и Рагнхильд стоял на вершине холма. Ворота довольно узкие, как и подъездная дорожка, которая вела вокруг купы деревьев, заслонявшей от шоссе бо́льшую часть дома. Сама вилла низкая, так вписанная в рельеф, что со стороны оценить ее подлинный размер было невозможно. По крайней мере, так говорила Рагнхильд.
Юн позвонил, и через секунду-другую из невидимого динамика послышалось:
– Ба! Юн Карлсен!
Юн смотрел в камеру над дверью.
– Я в гостиной. – Голос у Мадса Гильструпа сорвался на хрип, он коротко хохотнул. – Полагаю, ты знаешь дорогу.
Дверь открылась автоматически, и Юн Карлсен вошел в холл размером с его собственную квартиру.
– Алло!
Ответом было короткое, резкое эхо.
Он двинулся по коридору, который, наверно, выведет к гостиной. По стенам развешаны яркие, писанные маслом полотна без рам. Он миновал кухню с островком для готовки и обеденным столом с дюжиной стульев. Мойка завалена тарелками, стаканами и пустыми бутылками из-под пива и спиртного. Пахнет противно – несвежей едой и пивом. Юн пошел дальше. По всему коридору разбросана одежда. Открытая дверь в ванную. Вонь блевотины.
Когда он свернул за угол, перед глазами вдруг распахнулась панорама города и Осло-фьорда, которую он раньше видел, только совершая пешие походы по Нурмарке.
Посреди гостиной – экран, на белом холсте мелькают безмолвные кадры, видимо, любительская съемка свадьбы. Отец ведет невесту по проходу в церкви, она с улыбкой кивает гостям. Тихое жужжание кинопроектора, а больше ни звука. Перед экраном, спинкой к нему, глубокое черное кресло, рядом, на полу, две пустые бутылки и одна неполная.
Юн громко кашлянул, шагнул поближе.
Кресло медленно повернулось.
И Юн замер как вкопанный.
В кресле сидел мужчина, в котором он с превеликим трудом узнал Мадса Гильструпа. Одет в чистую белую рубашку и черные брюки, но небрит, лицо опухшее, глаза словно вылиняли, подернуты тусклой серой пленкой. На коленях у него лежала двустволка, черный дробовик с тонкой анималистической резьбой по темно-красному прикладу. Дуло смотрело прямо на Юна.
– На охоту ходишь, Карлсен? – тихо спросил Мадс Гильструп хриплым пьяным голосом.
Юн покачал головой, не сводя глаз с дробовика.
– В нашей семье охотятся на всё и вся, – продолжал Гильструп. – Хоть на мелкую дичь, хоть на крупную. У нас это чуть ли не фамильный девиз. Отец стрелял по всему, что способно ходить и ползать. Каждую зиму он ездит в какую-нибудь страну, где есть животные, каких он еще не стрелял. Прошлый год в Парагвай, там живет какая-то редкая лесная пума. А вот я никуда не гожусь. Отец так считает. Говорит, нет у меня должного хладнокровия. Я, мол, сумел заловить одну-единственную зверушку, вот ее. – Мадс Гильструп кивком показал на экран. – Только, ясное дело, имел в виду, что она заловила меня.
Мадс Гильструп положил дробовик на салонный столик подле себя и сделал приглашающий жест:
– Садись. На следующей неделе мы подпишем с твоим начальником Давидом Экхоффом окончательное соглашение о недвижимости, прежде всего на Якоб-Оллс-гате. Отец отблагодарит тебя за содействие.
– Боюсь, благодарить меня не за что, – сказал Юн, усаживаясь на черный диван. Кожаная обивка, мягкая, но холодная как лед. – Я дал чисто профессиональное заключение.
– Да? Вот как?
Юн сглотнул.
– Польза от финансов, замороженных в недвижимости, несравнима с пользой, какую они могут принести в другой нашей работе.
– Но другие продавцы, наверно, выставили бы недвижимость на открытый аукцион?
– Мы бы тоже так поступили. Однако вы были непреклонны и недвусмысленно дали понять, что, предлагая купить всю недвижимость целиком, не согласитесь ни на какие торги.
– И все же решающую роль сыграла твоя рекомендация.
– Я просто оценил ваше предложение положительно.
Мадс Гильструп улыбнулся:
– Черт, вы могли бы выручить вдвое больше.
Юн пожал плечами:
– Возможно, мы бы выручили несколько больше, разделив совокупность недвижимости, но нынешний вариант избавляет нас от долгого и трудоемкого процесса продажи. А для Руководящего совета важно полностью доверять покупателю. Ведь нам необходимо позаботиться о тамошних жильцах. Даже думать не хочется, как бы с ними обошлись менее совестливые покупатели.
– Пункт о замораживании квартплаты и невыселении нынешних жильцов действует только восемнадцать месяцев.
– Доверие важнее договорных пунктов.
Мадс Гильструп наклонился вперед:
– Что ж, это верно, Карлсен, черт побери! А тебе известно, что я с самого начала знал про вас с Рагнхильд? Видишь ли, когда она с кем-то трахалась, щеки у нее горели румянцем. И так бывало каждый раз, когда в конторе упоминали твое имя. Ты цитировал ей Библию, когда вы трахались? По-моему, ей бы это понравилось… – Он опять откинулся на спинку кресла, коротко хохотнул, провел ладонью по дробовику на столике. – Ружье заряжено, Карлсен. Ты видал, что может наделать дробь? Даже целиться особо незачем, спустил курок, и – бум! – тебя припечатает вон к той стене. Здорово, да?
– Я пришел сказать, что не хочу, чтобы мы были врагами.
– Врагами? – Мадс Гильструп засмеялся. – Вы всегда будете мне врагами. Помнишь то лето, когда вы купили Эстгор и сам командир Экхофф пригласил меня туда? Жалко ведь бедного мальчика, вы же купили его детские воспоминания. Насчет подобных вещей вы ужасно впечатлительны. Господи, как я вас ненавидел! – Мадс Гильструп опять засмеялся. – Смотрел, как вы играли и веселились, будто все там ваше. Особенно твой брат, Роберт. Он все время хороводился с маленькими девчонками. Дразнил их, водил в сенной сарай и… – Мадс переставил ногу, задел бутылку на полу, которая упала с легким стуком. Коричневая жидкость, булькая, растекалась по паркету. – Меня вы не замечали. Ни один из вас в упор меня не видел, словно я пустое место, вы были заняты друг другом. Ладно, думал я, стало быть, я невидимка. Вот и покажу вам, на что невидимки способны.
– Потому ты это и сделал?
– Я? – Мадс засмеялся. – Я невиновен, Юн Карлсен. Мы, люди привилегированные, всегда невиновны, пора бы понять. Совесть у нас всегда чиста, потому что у нас есть средства купить чужую. У тех, кому до́лжно нам служить, делать грязную работу. Таков закон природы.
Юн кивнул:
– Зачем ты позвонил полицейскому и признался?
Мадс Гильструп пожал плечами:
– Вообще-то я хотел позвонить не ему, а Харри Холе. Но у этого шалопая не оказалось визитной карточки, вот я и позвонил по тому номеру, которым располагал. Халворсену или как его там. Не помню, я был пьян.
– Ты кому-нибудь еще говорил об этом? – спросил Юн.
Мадс Гильструп помотал головой, поднял с полу упавшую бутылку, отхлебнул глоток.
– Только отцу.
– Отцу? А-а, ну да, разумеется.
– Разумеется? – Мадс фыркнул. – Ты любишь своего отца, Юн Карлсен?
– Да. Очень.
– И ты не согласен, что любовь к отцу может быть проклятием? – Юн не ответил, и Мадс продолжил: – Отец пришел сразу после того, как я позвонил полицейскому, а когда я ему рассказал, знаешь, что он сделал? Взял лыжную палку и избил меня. А бьет старый хрен по-прежнему больно. Ненависть придает силы, знаешь ли. Он сказал, если я хоть кому-нибудь проболтаюсь, втопчу в грязь репутацию семьи, он меня убьет. Так прямо и сказал. И знаешь… – Глаза Мадса вмиг наполнились слезами, горло перехватило. – Я все равно люблю его. И мне кажется, именно за это он так страшно меня ненавидит. За то, что я, единственный его сын, настолько слаб, что не способен ответить ему ненавистью.
Он со стуком поставил бутылку на пол, по комнате прокатилось эхо.
Юн сплел ладони.
– Теперь слушай меня. Полицейский, которому ты во всем признался, лежит в коме. И если ты поклянешься не преследовать меня и моих близких, я обещаю, что никогда ничего этого не выдам.
Мадс Гильструп словно бы и не слышал Юна, его взгляд скользил по экрану, где спиной к ним стояли новобрачные.