– Дело не закрыто, Беата.
– Харри, по-твоему, у меня нет глаз? Дело передано остолопам и недоумкам из уголовной полиции, которые только бумажки перекладывают да чешут в затылке, потому что мозгов у них нет.
Харри пожал плечами.
– Но ведь ты раскрыл дело, верно? Ты знаешь, что произошло, только никому не говоришь.
Харри пригубил кофе.
– Почему, Харри? Почему так важно, чтоб никто не узнал?
– Я собирался рассказать тебе. Через некоторое время. Убийства заказывал в Загребе не Роберт. А сам Юн.
– Юн? – Беата недоверчиво воззрилась на него.
Харри рассказал ей про монету и про Эспена Касперсена.
– Но мне нужно было знать наверняка. И я пошел на сделку с единственным человеком, который мог опознать Юна как того, кто приезжал в Загреб. Я дал матери Станкича номер мобильника Юна. Она позвонила ему в тот вечер, когда он изнасиловал Софию. По ее словам, сначала он ответил по-норвежски, но она молчала, и тогда он заговорил по-английски, спросил: «Is that you?» – видимо, решил, что звонит Маленький Спаситель. Затем она связалась со мной и подтвердила, что именно этот голос слышала в Загребе.
– Она была совершенно уверена?
Харри кивнул:
– Она сказала «quite sure». Юн говорил с акцентом, который ни с чем не спутаешь.
– А что ты предложил ей взамен?
– Позаботиться о том, чтобы наши не расправились с ее сыном.
Беата отпила большой глоток воды, словно информация застряла в горле и надо ее запить.
– Ты? Обещал?
– Я поклялся, – сказал Харри. – А сейчас я скажу то, что ты должна знать. Халворсена убил не Станкич. Его убил Юн Карлсен.
Беата изумленно смотрела на него. Глаза ее наполнились слезами, и она с горечью прошептала:
– Это правда, Харри? Или ты говоришь так только затем, чтобы мне стало легче? Ты ведь думаешь, я не смогу жить, зная, что преступник ушел от наказания?
– Ну что ж. У нас есть складной нож, найденный под кроватью в квартире Роберта на следующий день после того, как Юн изнасиловал там Софию. Если ты без шума попросишь Судмедэкспертизу проверить, соответствует ли кровь на лезвии ДНК-профилю Халворсена, думаю, твоя душа обретет покой.
Беата смотрела в бокал.
– Я знаю, в отчете написано, что ты заходил в туалет, но никого там не видел. А мне думается, ты видел Станкича, но не стал его останавливать.
Харри не ответил.
– По-моему, ты никому не сказал, что тебе известно о вине Юна, так как не хотел, чтобы кто-нибудь помешал Станкичу выполнить заказ. Убить Юна Карлсена. – Голос Беаты дрожал от ярости. – Но если ты воображаешь, что я скажу тебе за это спасибо, то ошибаешься.
Она со стуком поставила бокал на стол, несколько человек оглянулись. Харри молча ждал.
– Мы полицейские, Харри. Блюстители закона, а не судьи. И ты, черт побери, вовсе не мой персональный спаситель, понятно?
Харри судорожно вздохнул, провел тыльной стороной руки по глазам, смахивая слезы. Спросил:
– Ты закончила?
– Да. – Беата с вызовом посмотрела на него.
– Я сам толком не знаю, что побудило меня поступить именно так. Мозг – странная машина. Возможно, ты права. Возможно, я способствовал случившемуся. Но должен сказать тебе, что действовал я вовсе не ради твоего спасения, Беата. – Харри залпом допил кофе и встал. – А ради собственного.
За несколько праздничных дней дождь дочиста промыл улицы, снег полностью сошел, а когда настал Новый год с небольшим морозцем и легким пушистым снежком, зима словно бы взяла новый и более удачный старт. Олег получил в подарок горные лыжи, и Харри поехал с ним на лыжню Виллерлёйпа и для начала показал поворот из плуга. На третий день в машине по дороге домой Олег спросил, скоро ли они испробуют ворота.
У гаража стояла машина Лунн-Хельгесена, поэтому Харри высадил Олега у подъездной дорожки и поехал домой. Лег на диван и, глядя в потолок, стал слушать пластинки. Старые.
На второй неделе января Беата сообщила, что беременна и что ребенок, ее и Халворсена, родится в начале лета. Задним числом Харри подумал, что вконец ослеп.
Вообще в январе у Харри было время поразмыслить, поскольку проживающая в Осло часть человечества как будто бы решила сделать перерыв и не убивать друг друга. Вот он и прикидывал, не перевести ли Скарре к себе, в комнату 605, в просветконтору. Обдумывал, что делать с остальной своей жизнью. И размышлял о том, узнаёт ли человек когда-нибудь, правильно ли и справедливо ли поступал, пока жил.
Только в конце февраля он заказал билет в Берген.
В городе на семи холмах по-прежнему стояла осень, снега не было, а на Флёйене Харри не оставляло ощущение, будто окутавшие их тучи те же, что и прошлый раз. Бьярне он нашел во флёйенском ресторане.
– Говорят, ты теперь все время тут сидишь, – сказал Харри.
– Я ждал, – ответил Бьярне Мёллер, допивая пиво. – Ты не очень-то спешил.
Они вышли на улицу, стали у балюстрады смотровой площадки. С прошлого раза Мёллер вроде бы еще побледнел и исхудал. Глаза ясные, но лицо отечное, руки дрожат. Харри грешил больше на таблетки, чем на спиртное.
– Я не сразу понял, что ты имел в виду, – сказал Харри. – Ну, когда ты говорил, что надо отследить деньги.
– Разве я был неправ?
– Прав. Конечно. Просто я сперва думал, ты говоришь о моем расследовании. А не о себе.
– Я говорил обо всем, Харри. – Ветер то бросал длинные пряди волос в лицо Мёллеру, то сдувал их в сторону. – Кстати, ты не рассказал, удовольствовался ли Гуннар Хаген раскрытием дела. Вернее, его нераскрытием.
Харри пожал плечами:
– Давид Экхофф и Армия спасения убереглись от мучительного скандала, который мог нанести ущерб их репутации и работе. Алберт Гильструп потерял единственного сына, невестку и контракт, который, вероятно, спас бы семейное состояние. София Михолеч и ее семья возвращаются домой в Вуковар. Они получили поддержку от нового тамошнего благотворителя и будут строить дом. Мартина Экхофф встречается с молодым человеком по имени Рикард Нильсен. Короче говоря, жизнь идет своим чередом.
– А ты как? Встречаешься с Ракелью?
– Время от времени.
– А что с тем врачом?
– Я особо не допытываюсь. Сами разберутся.
– Она хочет, чтобы ты вернулся, да?
– По-моему, ей бы хотелось, чтобы я был способен жить так, как живет он. – Харри поплотнее запахнул куртку и прищурясь глянул на раскинувшийся внизу город. – Иной раз мне и самому этого хочется.
Повисло молчание.
– Я отнес часы Тома Волера к молодому часовщику, который знает толк в подобных вещах. Помнишь, я в тот раз рассказывал, как меня мучил кошмар о «Ролексе», который все тикал и тикал на отрубленной руке Волера?
Мёллер кивнул.
– Я получил объяснение, – сказал Харри. – У самых дорогих в мире часов ход регулируется системой «Турбийон» с частотой двадцать восемь тысяч колебаний в секунду. Поэтому секундная стрелка внешне плавно скользит по циферблату. Причем механизм таков, что тикают эти часы громче других.
– Да, «Ролекс» – часы хоть куда.
– Однако у Волера марка «Ролекс» использовалась как камуфляж. На самом деле его часы – «Ланге-один Турбийон». Один из ста пятидесяти экземпляров. Той же серии, что и твой подарок мне. Последний раз, когда «Ланге-один Турбийон» выставляли на аукцион, исходная цена составляла три миллиона крон.
Мёллер кивнул, по его губам словно бы скользнула едва заметная улыбка.
– Вот так вы платили сами себе? – спросил Харри. – Часами за три миллиона?
Мёллер застегнул пальто, поднял воротник.
– Они стабильны в цене и не так бросаются в глаза, как дорогие автомобили и дорогие произведения искусства. Их легче провезти контрабандой, чем наличные деньги, и отмывать не нужно.
– И часы обычно передаривают.
– Именно.
– Так что же произошло?
– Это долгая история, Харри. И как многие трагедии, началась она из самых благих побуждений. Нас было несколько человек, и все мы хотели внести свою лепту. Навести порядок там, где правовое общество потерпело неудачу. – Мёллер надел черные перчатки. – Кое-кто говорит, так много преступников разгуливает на свободе, потому что, мол, система правопорядка похожа на крупноячеистую сеть. Только это сравнение ошибочно. Напротив, сеть тонкая, с мелкими ячейками, она отлавливает мелочь, а напора крупной рыбы не выдерживает, рвется. Мы хотели стать второй сетью, такой, что остановит акул. Среди нас были не только полицейские, но и юристы, политики, чиновники, которые видели, что наша социальная структура, законодательство и правовая система совершенно не готовы противостоять международной организованной преступности, хлынувшей в страну, когда мы открыли границы. Полиция не обладала полномочиями, позволяющими на равных вести игру с нарушителями закона. Поэтому впредь до обновления законодательства приходилось действовать скрытно.
Мёллер покачал головой, устремив взгляд в пелену тумана.
– Однако там, где все наглухо закрыто и засекречено, всегда заводится гниль. Так вышло и с нами: сначала эти бациллы внушили нам, что надо контрабандой ввозить оружие, чтобы не допустить превосходства противника в этой области. Дальше – больше: мы начали продавать оружие, чтобы финансировать свою деятельность. Явный парадокс, но те, кто протестовал, быстро обнаружили, что гниль одержала верх. Затем мы стали получать подарки. На первых порах мелкие. Якобы в порядке поощрения, стимула. С намеком, что отказ от подарка будет воспринят как отсутствие солидарности. На самом же деле это была лишь очередная фаза разложения, коррупция, которая незаметно засасывала тебя в трясину, и в конце концов ты сидел по уши в грязи. И ведь на попятную не пойдешь, слишком у них много компромата на тебя. А хуже всего, что ты знать не знал, кто такие эти «они». Наша сеть состояла из небольших ячеек, которые поддерживали между собой связь через контактных лиц, дававших клятву молчать. Я не знал, что Том Волер один из нас, что именно он организовал контрабанду оружия и что вообще существовал некто с кодовым именем Принц. Пока вы с Эллен не докопались. Тогда-то я понял, что мы давным-давно забыли свою изначальную цель, что давным-давно нами движет один-единственный мотив – жажда личного обогащения. Что я коррупционер. И тоже виновен в том… – Мёллер глубоко вздохнул, – что погибли такие полицейские, как Эллен Йельтен.