После создания больниц в губернских городах губернские врачебные управы приступили к созданию сети стационаров на местах: в уездных городах и больших селениях, в частности, создание на больших дорогах особых больничных изб, в которых могли бы помещаться местные жители, проходящие военные и арестанты.
В одной из таких больничных изб, а по замыслу полковника Мещерина – пункта связи разведки корпуса с оставленной в Полоцке агентурой, обосновались трое казаков во главе с урядником Григорием Моховым – Михалычем, выступавших в роли «больных местных жителей». Все трое сопровождали Ярцева до встречи с каретой Конти, а рослый, крупного сложения Михалыч был тем самым разбойником, до смерти (а точнее до «медвежьей болезни») напугавшим вороватого интенданта корпуса по имени Чезаре Конти.
А вот лекарь был настоящий, молодой, из местных, по имени Пётр – ученик доктора Витковского. Больничную избу он для своего времени обставил как надо: четыре кровати (три из них занимали «больные», то есть казаки), белые простыни, в углу небольшой застеклённый шкаф, на полках которого красовались банки-склянки с лекарствами и настоями из трав, перевязочный материал, да несколько хирургических инструментов, на которые младший из казаков Алёшка Крутов поглядывал с неподдельным испугом.
– Вот всадит в тебя француз несколько пуль, такими вот клещедралами их доставать будут, – шутил другой казак, постарше, Иван Луговой.
Сейчас под вечер все трое «больных», Михалыч, Крутов и Луговой, облачённые в серые халаты, сидели на завалинке и курили. Но безмятежность их поведения была мнимой: Ярцев строго-настрого приказал быть наготове круглые сутки. Это касалось и лошадей, которые содержались в небольшой конюшне во дворе больничной избы. Здесь же, во дворе, был сарай, в котором хранились запасы продовольствия: крупы, сухари, солонина, а также дрова и корм для лошадей. В общем, жить было можно.
Жители ближней деревни, не привыкшие к врачебной помощи, сторонились первого в их жизни медицинского учреждения. Но продукты для продажи приносили: как-никак свои и платят. Не то что французы, которые просто забирали съестное или составляли бумажки-расписки на непонятном языке.
…Михалыч вынул изо рта небольшую трубку, с которой никогда не расставался, прислушался:
– Кажись, скачет кто-то?
Через пару минут вдали на дороге показался всадник. Михалыч напряг зрение:
– Никак гражданский…
Но молодые глаза Алёшки Крутова глядели лучше:
– Да это же… это же их благородие! – с удивлением произнёс он.
Казаки, они же мнимые больные, разом поднялись.
…Ярцев пришпорил коня, лихо соскочил с седла:
– Здорово, братцы!
– Здравия желаем, ваше…
– …т-с-с… сколько раз вас можно учить…
– Здравия желаем, Пал Петрович, – тихим, непривычным для себя голосом, ответил за всех Михалыч.
– Ну, хотя бы так, – усмехнулся Ярцев и тут же скомандовал: – Со мной едут Мохов и Луговой. Пять минут на сборы. А ты, Крутов, жди нашего возвращения и держи коней наготове. Надеюсь, целыми обернёмся. А вот за этого, – Ярцев похлопал по боку своего коня, – отвечаешь головой. Это рысак из конюшни самого графа Грабовского.
– Да ну?
– Вот тебе и «да ну».
Как только казаки вскочили на коней, Ярцев поднял руку, что означало: «Внимание!» Затем, достав из-за пазухи конверт, обратился к Михалычу и Луговому:
– Ежели суждено быть мне убиенным, этот конверт передать лично в руки полковнику Мещерину.
И уже на скаку крикнул сопровождавшим его казакам:
– Едем по той же дороге через лес!
На широкой лесной поляне вокруг большого костра лежали, сидели, курили, грелись и спали гусары Гродненского полка. Мелодично потрескивали сучья, искры костра уносились в светлое июльское небо. На огне в котле варилась кашица с мясом. В отдалении, в темноте леса, слегка похрапывая, переминались с ноги на ногу привязанные к стволам деревьев кони – боевые товарищи гусаров.
На биваке отдыхали рядовые гусары, мало похожие на бравых элегантных красавцев, гарцевавших на парадах, обращавших на себя внимание на балах и уличных гуляньях. Экипировка самая простая: на голове бесформенный чёрный колпак, на ногах грязные бесцветные рейтузы, серый плащ, голое седло с конской попоной сзади и цилиндрическим чемоданом спереди, в котором хранилось самое необходимое. И ничего яркого, блестящего, разноцветного. Именно так выглядели гусары в войну 1812 года.
Задачами гусар в русской армии являлись сторожевая служба, рекогносцировка сил противника и рейды по его тылам. Во время похода они неизменно шли в авангарде или арьергарде, скрывая движение армии. Поэтому боевая нагрузка гусарских полков была намного выше, чем у тяжёлой кавалерии: гусары не только участвовали в массовых кавалерийских атаках на полях крупных сражений, но и рубились с врагом в сотнях мелких стычек, постоянно подвергая в них свою жизнь опасности. Стоит ли удивляться, что после таких рубок-стычек отдых у костра, чарка водки, а ещё лучше – горячий чай, были для них первым удовольствием.
В свете костра стволы деревьев и листва отбрасывали широкие тени, поэтому офицера в генеральской форме, стоявшего у могучего дуба, не было видно, даже несмотря на его высоченный рост. Крупные черты лица, неправдоподобно большие усы и бакенбарды… усталым, но внимательным взглядом наблюдал он за своими бойцами. Это им он внушал: «На марше быть бодру и веселу. Уныние свойственно одним старым бабам. По прибытии на бивак чарка водки, кашица с мясом и ложе из ельнику. Покойная ночь». Вот и весь приказ. Этого человека знали все, и не только в полку, но и во всём 1-м пехотном корпусе. Это был шеф Гродненского гусарского полка генерал-майор Кульнев Яков Петрович – личность поистене легендарная.
Один из самых прославленных военачальников своего времени, Кульнев по праву считался народным героем – о нём слагали легенды, писали стихи, восхищались его подвигами и искренне любили. Это был невероятно отважный, благородный и бескорыстный человек, заслуживший среди современников называться генералом-рыцарем.
Яков Петрович Кульнев (1763–1812) родился под Люцином (Речь Посполитая) в семье поручика. Воспитывался в Санкт-Петербурге в Шляхетском кадетском корпусе, откуда был выпущен с большой серебряной медалью в Черниговский пехотный полк поручиком. Участвовал в турецком походе, в осаде и взятии Бендер, в Молдавии, служил в корпусе Александра Суворова. В 1806–1807 годах участвовал в сражениях против французских войск в Пруссии в составе Гродненского гусарского полка, куда был переведён вместе со своим эскадроном. 25 мая 1807 года под Анкендорфом двумя эскадронами атаковал отступающих французов маршала Нея, взял в плен 110 человек и большой обоз. За этот бой Кульнев получил орден Святого равноапостольского князя Владимира 4-й степени с бантами. 2 июня того же года в сражении под Фридландом атаковал французов, был окружён, прорвал окружение и гнал их до Сортлакского леса. Вечером того же дня прикрывал отход русских войск через реку Алле, пока не переправилась вся пехота. За храбрость, проявленную в сражении под Фридландом, был награждён орденом Святой Анны 2-й степени. Во время Русско-шведской войны 1808–1809 годов отличился во множестве сражений и в начале 1809-го возглавил авангард корпуса Багратиона, который, перейдя по льду Ботнический залив, стремительным ударом захватил Аландские острова. За шведскую кампанию Кульнев был награждён орденом Святой великомученика и победоносца Георгия 3-го класса, получил звание полковника, а затем и генерал-майора. Потом была снова Русско-турецкая война, и 12 июня 1810 года под г. Шумлою отряд Кульнева сбил неприятеля с высот, занял их, а затем двумя полками гусар атаковал турецкую кавалерию, рассеял её, выручив тем самым отряд сибирских гренадёр. За эту победу награждён Всемилостивейше получением в течение 12 лет по 1000 рублей ассигнациями из Государственного казначейства. Были и другие победы в боях, где участвовал Кульнев. В январе 1811 года он вернулся в Гродненский гусарский полк, став его командиром а затем и шефом полка.
Да-а… было за что уважать генерал-майора Кульнева Якова Петровича.
Чего только о нём не рассказывали. И трудно порой отличить, где правда, а где вымысел. Но и вымыслы люди слагают о достойных. Рассказывали, будто авторитет русского гусара был настолько высок, что из Стокгольма в шведскую армию, воюющую против России, пришёл приказ, в котором король запрещал стрелять в генерала Кульнева.
Ходили слухи, что во время турецкой войны Кульнев, как командир полка, отказался выполнить приказ командующего графа Каменского, считая, что это приведёт к большим бессмысленным потерям. Каменский в ярости приказал арестовать Кульнева. Яков Петрович хладнокровно отстегнул саблю, бросил её к ногам командующего и спокойно произнёс:
– Вы можете отнять её у меня граф. Но более от вас я её не приму.
И уехал с поля сражения, показав свою прямоту, способность отстаивать своё мнение, особенно когда дело касается бережливости своих солдат и офицеров.
А ещё рассказывали (а это уж точно – правда), что однажды, задумав жениться, Яков Петрович порвал со своей невестой, когда та поставила ему условием для брака немедленный выход в отставку. А правдой это было потому, что сохранилось письмо несостоявшегося жениха, в котором говорилось: «Ничто на свете… не может отвратить меня от сердечного ощущения беспредельной любви к Отечеству и к должности моей. Прощайте, любезная и жестокая очаровательница».
Правдой также было и то, что Кульнев строго наказывал за грубое отношение к пленным. Вот и сейчас на биваке троих взятых в плен французов хлебосольные кульневские гусары напоили до беспамятства и потом, посмеиваясь, слушали их пьяную болтовню. Кульнев наблюдал за этим, устало улыбаясь.
Раздавшиеся рядом шаги заставили его обернуться.
– Осмелюсь доложить, ваше превосходительство, – дежурный офицер стоял навытяжку, – в расположении полка замечены гражданские.