ом. Идёт?
– Идёт!
«Безделёжный» вариант оказался для Ярцева наиболее подходящим. Когда полковник Мещерин вручал ему этот самый ларец с драгоценностями, которые он с большим трудом отыскал для своего агента, Ярцев поклялся, что вернёт ларец и содержимое его в целости и сохранности. Так зачем же что-то делить?
Ярцев опустился на стул, снял сапог, закатал край штанины рейтуз.
– Сильно болит? – спросил Витковский, имея в виду рану.
– Терпимо.
– В том, что кость не задета, я убедился ранее. А вот то, что вас миновал «Антонов огонь» – считайте, что вам повезло. Три дня назад в больничной избе у меня под рукой не было антисептических средств, ограничился только промывкой. Но, похоже, Бог миловал.
«Антоновым огнём» в те времена называли гангрену. Гангрена была частым последствием огнестрельных ран, особенно в полевых условиях, когда вовремя обработать рану не представлялось возможным.
Витковский осторожно размотал холстовый бинт, потянул обильно пропитанную кровью корпию, которая служила вместо ваты.
– М-м… больно… – отреагировал Ярцев.
– Терпите, в бою и не такое бывает.
В это время дверь комнаты открылась, и на пороге появилась старшая сестра Витковского Магда. Как всегда, в строгом чёрном наряде; тёмные волосы гладко зачёсаны и собраны в пучок; взгляд непроницаем.
– Пан Эдвард, вас срочно вызывают к пану градоначальнику, – сухо, почти официально, сообщила она брату. – Его посыльный подъехал за вами и ждёт.
– А что случилось? – Витковский поднял голову, перестав рассматривать рану. – К чему такая спешка?
– Как сообщил посыльный, у пана Грабовского что-то с сердцем, – пояснила Магда и удалилась.
Доктор Витковский поднялся, развёл руками:
– Что ж, дорогой мой Донадони, придётся вас покинуть. Если у моего пациента что-то с сердцем – тут дело серьёзное. А вот ваше дело несложное. Перевязку закончит моя дочь.
– Она умеет?
– Умеет. Теперь она мой главный помощник.
– Теперь? А ранее?
– Ранее был Анджей, мой ученик и её суженый. Они были помолвлены, но год назад он умер от неизвестной болезни. Похоже, этому причина эпидемия.
Витковский застегнул на пуговицы сюртук:
– Разрешите откланяться. Поправляйтесь.
Он хотел было удалиться, но Ярцев осторожно удержал его за рукав:
– Пан Витковский, моя просьба может показаться вам странной, но… сделайте всё возможное, чтобы госпитализировать Грабовского, чтобы он как можно дольше не был дома.
– Что-что?
– Так надо, – вместо пояснительного ответа сухо произнёс Ярцев.
В это время в комнату вошла Кристина. Витковский быстро пояснил ей, что нужно делать, и удалился.
И вот она стоит перед ним в том же наряде, в каком он увидел её в первый раз, – в строгом тёмно-синем платье без рукавов; её русые, пепельного цвета волосы аккуратно уложены. А взгляд? Она смотрит на него уже не с безразличием, как было в первый раз, а с оттенком сострадания – как на пациента.
Со своей работой она справилась быстро: промыла рану каким-то раствором, перевязала.
– Мадемуазель… хорош ученик свой отец, – улыбаясь, произнёс Ярцев.
Ответной улыбки он не встретил.
– Вам лучше прилечь и полежать минут двадцать, – лишь негромко сказала она и добавила: – Сапог не снимайте. Вам не надо напрягаться.
Старенький диван в комнате Эдварда Витковского, видимо, служил для его пациентов. Кристина аккуратно постелила накидку, в изголовье дивана положила подушку. Чтобы Донадони-Ярцев мог вытянуть ноги, поставила табурет. И капитан французской армии удобно расположился на диване.
– Моя… большой спасибо… – пролепетал он.
В ответ Кристина скромно присела рядом, посмотрела ему в глаза. Он взгляд выдержал, но понял, что сейчас она скажет что-то важное, а может, даже неприятное. И не ошибся:
– Почему вы смеётесь надо мной, ведь вы хорошо говорите по-русски?
Он ожидал услышать всё что угодно, только не это! Он похолодел и молчал. Если бы такой вопрос задал кто-нибудь из французской контрразведки, он отнёсся бы спокойно, потому что был к этому готов. Но чтобы разоблачение исходило от молодой красивой женщины, не имеющей к контрразведке никакого отношения…
– Я слышала, как вы с отцом разговаривали по-русски, – нарушила молчание Кристина.
– Подслушивали?
Лицо её вспыхнуло от негодования:
– Как вам не стыдно!
– Простите, сударыня. – Он осторожно взял её руку, но она также осторожно её отняла. – Ради бога простите и выслушайте. Я должен объясниться.
– Что ж, попытайтесь.
Он заговорил не сразу, обдумывал каждое слово. Правду о себе он сказать не мог, но надо было выкручиваться из создавшегося положения.
– В армии Франции, во главе которой стоит Наполеон Бонапарт, есть не только французы. Там есть баварцы, австрийцы, итальянцы и даже испанцы и португальцы. Так почему же в ней не может быть русских?
– Русских? Но в данный момент именно русские воюют с Бонапартом! Как вы могли опуститься до того, что пошли служить французам?
Он не отрывал взгляда от её глаз:
– Вы любите Россию?
– Я родилась в России и считаю себя подданной Российской империи, хоть мы и белорусы-католики, – негромко, но чётко произнесла Кристина.
Он не ожидал от неё такой откровенности и ответил не сразу.
– Сударыня, ради бога выслушайте меня. Я русский только наполовину, по отцу. Моя мать итальянка. Детство и юность я провёл в России, а потом уехал в Италию к родственникам матери. Хотел поступить в университет в Болонье, но тут война… Как видите, я рассказал вам о себе. Вы не желаете последовать моему примеру?
Теперь уже она собиралась с мыслями, смотрела не на него, а куда-то в сторону. Он снова стал для неё французским офицером, а не пациентом с раненой ногой.
– А зачем вам?
– Чем лучше я вас узнаю, тем скорее заживёт моя рана.
– Лучше? По-моему, вы и так обо мне достаточно знаете.
– О, совсем немного! Знаю, что вы, как ваш отец, хотите врачевать людей, стать доктором. Знаю о вашей утрате, что ваш суженый, ученик пана Витковского, умер от неизвестной болезни. Но я хотел бы знать о вас больше.
– К вашей ране это не имеет никакого значения, – холодно сказала она и поднялась. – Поправляйтесь. Ещё минут пять – и можете вставать и идти.
Нога побаливала, но Донадони-Ярцев всё же сумел подняться по лестнице на самый верх. Гнат стоял у входа в сарай и наблюдал за двором. Для Гната обстановка была самая благоприятная. Опасаться было некого: Грабовского, у которого действительно возникли проблемы с сердцем, доктор Витковский «уложил» на несколько дней в госпиталь и внимательно за ним следил. Но предосторожность всё же не мешала, и поручик Козинкевич, он же Гнат, был начеку.
И для Ярцева обстановка благоволила. Чезаре Конти накануне где-то раздобыл (а точнее, украл) золотой медальон и с утра подолгу рассматривал его, мурлыкая от радости какую-то неаполитанскую песенку. Своего же помощника Донадони он отпустил на весь день долечиваться – лишние глаза и уши, как и лишние вопросы, не нужны.
Надо отдать должное Гнату: все приказы-пожелания Ярцева он выполнил. Дверь сарая надёжно заслонял от взгляда из особняка Грабовского воз сена; замок висел с виду закрытый, но только с виду. И наконец, в заборе был проделан лаз из двух раздвигающихся в стороны досок, так что вовнутрь можно было проникнуть без труда. Затем доски поворачивались в вертикальное положение, и проникновение становилось незаметным.
После поражения под Клястицами корпус Удино отступил в направлении Полоцка. Это отступление было тяжёлым для французов: войска изнемогали от усталости и голода, медленно тянулись, смешиваясь с обозами. Лишь в начале августа корпус подошёл к Полоцку. Удино тотчас созвал военный совет.
…Ярцев вслушивался уже более получаса, то и дело осторожно поглядывая в смотровое окошко. Удино распекал командиров дивизий, начальников инженерных и прочих служб. Иногда его голос срывался на крик, а бакенбарды, как казалось Ярцеву, становились ещё рыжее.
Эмоционального выступления хватило ненадолго. Командующий французским корпусом обмяк, закончил говорить и стал выслушивать командиров дивизий. Русская армия наступала, и вопрос решался наиважнейший: остаться на правом берегу Двины и принять сражение или же перейти на левый берег, занять Полоцк и построить укрепления. В разгар обсуждения дверь штабного помещения растворилась, и порог переступил высоченный офицер в генеральском мундире.
– Дорогой мой Сен-Сир, мы вас давно ждём! – Удино вышел навстречу. Но объятий и улыбок не было. Более того, Удино едва выдержал насмешливый взгляд Сен-Сира, напоминавший о поражении под Клястицами.
Никола-Шарль Удино знал, что в его распоряжение прибыл один из способнейших военачальников не только французской армии, но всей Европы. В своё время Сен-Сир, отличавшийся спокойствием и невозмутимостью, успешно командовал Рейнской армией, в то время как он, Удино, был в ней всего лишь полковником. И только размолвка с императором и временная отставка не позволили Сен-Сиру стать маршалом. Но Удино знал и другое: Сен-Сир завидовал своим товарищам по оружию, поэтому нередко держал свои войска в бездействии, в то время как рядом с ним другие дивизии оказывались смятыми противником. Тогда Сен-Сир выступал вперёд и, пользуясь усталостью врага, бил его, создавая, таким образом, впечатление, что победу одержал он один. Кроме того, если генерал Сен-Сир и был одним из армейских командиров, лучше всех умевших использовать войска на поле сражения, то в перерывах между сражениями он меньше всего заботился о благополучии и обустройстве своих солдат. Он никогда не интересовался, получали ли его солдаты и офицеры достаточно провианта, одежды, обуви, в надлежащем ли состоянии находится их оружие. Он не устраивал никаких смотров, не посещал госпитали и даже не спрашивал, существуют ли такие. Он считал, что заниматься всем этим должны командиры полков. Такое отношение к своим воинам вело к тому, что, отдавая должное его таланту полководца, они не любили его.