Покружив немного, они вышли на ту самую поляну, где у костра грелись офицеры бригады.
– Ярцев, давай же к нам! Сколько можно бродить по лесу? – раздался чей-то басовитый голос.
Мещерин тронул своего подопечного за локоть, даже чуть-чуть подтолкнул:
– Идите, Павел Петрович, идите к своим товарищам по оружию и будьте, как все. И разговоры только о прошедшем победном сражении. Что касается капитана Донадони, будем считать, что он убит.
Услышав такое, Ярцев замер. Потом отрицательно покачал головой:
– Прошу прощения, ваше сиятельство, но я не согласен.
– Не согласен? Отчего же?
– Мне… мне жаль его.
– Вот как? Понимаю… Тогда ваши предложения?
– Будем считать, что капитан Донадони пропал без вести. А вдруг ещё вернётся?
Только сейчас Пётр Христианович Витгенштейн почувствовал, как смертельно устал. Он собирался писать рапорт государю по поводу взятия Полоцка, но понимал, что сегодня на это просто нет сил. Да что там рапорт, не было сил даже на то, чтобы встать и прилечь. В штабной избе, которой служил один из немногих уцелевших домов на окраине Полоцка, он сидел за столом с разбросанными картами выигранного сражения, сидел, подперев руками голову, на которой остались редкие седые волосы. Он пытался расслабиться, уйти в себя, хоть на несколько минут ни о чём не думать. Но… не получалось. Перед глазами стояли эпизоды боя, в котором его воины проявляли чудеса храбрости, дрались с необыкновенным ожесточением. И не только солдаты и офицеры. Ополченцы! Вот за кого он боялся: за этих необученных военному делу мужиков. Оказалось, напрасно: в схватке с врагом ополченцы порой ни в чём не уступали бывалым солдатам.
«Сбросив с себя армяки, ратники выбегали из цепи, устремлялись в рукопашный бой, дрались прикладами и топорами, бесстрашно бросались под град пуль и картечей, сражаясь, как разъярённые львы, а при сильном натиске неприятеля стояли, как неподвижные скалы. Случалось им целыми колоннами встречать конницу прикладами и мгновенно её опрокидывать», – так Витгенштейн впоследствии напишет об ополченцах Кутузову.
От таких воспоминаний настроение командующего слегка улучшилось. Он даже попытался улыбнуться. В это время скрипнула дверь. На пороге стоял адъютант Каховский (однофамилец начальника кавалерии корпуса), который сменил раненного ещё в первом полоцком сражении Игнатьева.
– Прошу прощения, ваше сиятельство, к вам купцы. По поручению псковского городского общества.
– Что им угодно?
Каховский смутился:
– Икону желают поднести.
Силы нашлись. Пётр Христианович поднялся, поправил мундир:
– Проси.
Псковское градское общество – купечество, ремесленники и мещане – постановили поднести графу Витгенштейну икону своего небесного покровителя – святого благоверного князя Гавриила. Икону поместили в вызолоченную серебренную ризу, на которой сделали надпись: «Защитнику Пскова графу Петру Христиановичу Витгенштейну от купцов города Пскова 1 сентября 1812 года». Двое псковских купцов, Шарин и Ефремов, по поручению общества отправились в главную квартиру корпуса в село Соколоще, чтобы вручить икону. Но корпус уже взял Полоцк, поэтому купцам пришлось последовать за ним.
Появившись в штабной избе, купцы отвесили низкий поклон и сразу подступили к Витгенштейну, поднеся на подносе икону, хлеб и благодарственное письмо от Псковского градоначальника. Победитель сражения за Полоцк был лютеранин по своему вероисповеданию, но православные святыни уважал. Он поцеловал икону, поставил на стол. Такой дар – особая честь для полководца.
Купец Шарин произнёс заранее подготовленную речь. Витгенштейн был тронут, от тяжёлой усталости не осталось и следа. Тепло поблагодарив, он пригласил купцов к обеду.
Желающих отобедать с новоиспечённым генералом от кавалерии было много: генералы, князья, местные помещики, которые понимали, что служить снова придётся русскому царю. Оказавшись в таком почтенном обществе, Шарин и Ефремов растерялись и выбрали скромное место в конце стола. Неожиданно раздался голос Витгенштейна:
– Нет, любезные гости, ко мне!
И он указал на место, где были оставлены два стула, стоящие против него самого по другую сторону стола.
…Генерал от кавалерии граф Витгенштейн не мог не известить своих сослуживцев о дароприношении псковитян. В приказе по корпусу он говорил:
«Я остаюсь в совершенной уверенности, что каждый из воинов 1-го корпуса, защищая милую родину свою, подобно Святому князю Гавриилу Псковскому, надписавшему на мече своём: Чести моей никому не отдам, докажет и впредь, что честь, Отечество и слава Августейшего Монарха нашего дороже жизни и всего нашего достояния».
Император Александр I на принятие псковской иконы соизволил отправить Витгенштейну следующий рескрипт:
«Поднесённый вам от Общества Псковского Купечества Образ Гавриила Чудотворца, с надписью: „Защитнику Пскова“, Я не токмо принять вам позволяю, но и купцов, изъявивших вам свою благодарность, за сей поступок их похваляю. Святой и благоверный князь Гавриил имеет на мече своём надпись „Чести своей никому не отдам“. Вы, со вверенным вам воинством, защищая Псков и Отечество, оказали себя ревностным сему правилу его последователем, а потому не сомневаюсь, чтобы сей Угодник Божий, видя Образ свой в руках ваших, не веселился духом и не осенял вас свыше».
Несколько дней ушло на то, чтобы прибрать Полоцк, вернее то, что от него осталось. Это были в основном каменные постройки в центре города. Гарью почти не пахло – затяжные осенние дожди этому вполне способствовали. Но вскоре снова проглянуло солнце.
Основные силы корпуса располагались в биваках за городом. Тем не менее на центральной площади Полоцка было многолюдно. Подходили подразделения, воевавшие в окрестностях Полоцка, в основном пехотинцы. Слышен был стук от проходящих повозок и пушек, ржание коней, говор солдат, шедших в колоннах. Корпус Витгенштейна готовился идти на запад.
Пионерная рота, которой командовал майор Ярцев, с большим трудом восстановив деревянный мост через Двину, подожжённый французами во время сражения, тоже готовилась к походу.
Лавочки и скамейки военнослужащим в походах заменяли пустые зарядные ящики. На одном из них сидел Ярцев и созерцал всё вокруг. С тяжелым чувством готовился он покидать Полоцк. Немногим больше трёх месяцев он здесь, а сколько всего пришлось пережить в этом, теперь уже разбитом городишке. Вернётся ли он сюда ещё когда-нибудь? Вряд ли… И вдруг он поймал себя на мысли, что неправ, что лукавит сам с собой. Хочется, хочется ему вернуться, хотя бы на день! Правда… для этого нужно ещё остаться в живых.
Среди расположившихся вблизи солдат послышался ропот, сменившийся весёлыми выкриками и насмешками: «Французиков ведут! Мусью топают голодные!» Ярцев обратил взор: колонну пленных, человек 30, вели конвойные под командованием рослого унтер-офицера. «Ра-а-ступи-ись! Да-ай пройти!» – то и дело повторял он.
Солнце проглянуло ненадолго, стало снова по-осеннему прохладно, даже холодно. Но для теплолюбивых воинов Великой армии такая погода была чем-то вроде начала зимы. Шли они, сгорбившись, держа руки в карманах, закутанные кто в тёплый шарф, а кто в женскую шаль. Многие были ранены, без головного убора, в драных мундирах. Среди пленных выделялся один, в меховой шапке и… шубе! И где он успел её достать?
Ярцев присмотрелся. Ба! Да это же Чезаре Конти! Толстый, среднего роста, облачённый в порыжевшую шубу, он напоминал небольшой стог сена, который движется неизвестно отчего. Ярцеву стало жаль вороватого интенданта, благодаря которому он внедрился в стан французов. Тем более, что Конти остался гол как сокол – все его ценности реквизированы и переданы куда надо, в том числе и ларец. Ярцев окликнул старшего конвойного. Рослый унтер подошёл, откозырял.
– Вот что, братец, – сказал ему Ярцев, доставая бумажник. – Передай-ка это вон тому, толстому, в шубе…
И он протянул несколько ассигнаций.
– Прошу прощения, ваше благородие… но от кого?
«От капитана Донадони», – хотел, было, сказать Ярцев, но вовремя остановился, памятуя, что Донадони, по его же легенде, пропал без вести.
– От Бернардино Дроветти! – чётком голосом произнёс он и, видя недоумённое лицо унтера, повторил по слогам: – Дро-вет-ти! Запомнил? Это наш общий знакомый, итальянец.
Минуту спустя Ярцев с улыбкой наблюдал, как человек в шубе и шапке по имени Чезаре Конти берёт деньги, благодарит и недоумённо озирается по сторонам.
Ярцев достал свои любимые карманные часы. Пора в поход. Но труба молчит. Тогда он вынул из походной сумки офицерский пистолет, хранящийся в кобуре, и стал чистить.
Трудно сказать, какое чувство заставило его обернуться. Может быть, годы, отданные службе в разведке, сформировали это чувство, и оно подсказало ему, что сейчас произойдёт нечто важное для него? И Ярцев обернулся. Совсем рядом стояла она… Одета Кристина была так же, как два дня назад в лазаретной палатке. Только вместо шали на ней была тёплая удлинённая накидка.
Ярцев резко поднялся:
– Вы?..
Тогда в лазаретной палатке он услышал то же восклицание, только от неё. Он окинул взглядом лицо Кристины, её стройную фигурку и поймал себя на мысли, что в данный момент видит её другой, не такой, как всегда. Если раньше поражала её серьёзность, её строгая красота, присущая ей, целеустремлённому человеку, то сейчас перед ним была просто молодая женщина со свежим румянцем щёк, с затаённым блеском серых глаз. И, что самое примечательное, он впервые видел её улыбку, скромную, едва заметную, может, даже виноватую. Но это была улыбка. Похоже, она была рада, что разыскала его среди большого скопления людей в форме.
Два года провёл Павел Ярцев в Европе. Конечно, там он не чурался женщин, и среди них были женщины из высшего общества. Но зде