Откровенно говоря, я их словам не верил и считал, что это не что иное, как злостная провокация и злостная клевета на Советских следователей. В особенности не верил словам поляка.
Я не допускал мысли, чтобы Советский следователь мог применять насилие над беззащитными политическими подследственными.
Я не допускал мысли, что мой следователь, член партии, дойдет до такой низости и позволит применить ко мне физическое воздействие и иные недозволенные методы следствия…
Время шло, и следствие продолжалось тем же порядком…
Как только наступало воскресное утро, следователь резко приступал ко мне с одним и тем же вопросом:
– Ну расскажите, как вы докатились до измены Родине?
Ответ:
– Изменником Родины я не был, не являюсь и не буду!
После моего ответа следователь дает мне протокол, я его подписываю, он вызывает солдат, и они ведут меня в камеру.
В течение недели следователь задавал довольно много разнообразных вопросов.
Он интересовался, с кем я дружил в бытность мою на КВЖД, с кем и когда я выпил рюмку водки и где эти люди находятся в настоящее время.
Я очень добросовестно, без утайки старался вспомнить всех моих знакомых, их фамилии, у кого и сколько раз я был в гостях.
О том, где они в настоящее время, был один ответ – арестованы.
Иногда в течение недели раза два приезжал на подмогу моему следователю высший начальник.
И вот тогда начиналась свистопляска.
Поставят меня между собой и то с одной, то с другой стороны начинают перекрестный допрос, и не знаешь, куда, в какую сторону поворачивать голову и давать ответы.
Прибывшее начальство в первую очередь обращалось ко мне с вопросом:
– Почему до сих пор вы не подписываете протокол?
– Протоколы мною все подписаны, так что вы это на меня говорите напрасно.
Начальство начинает нервничать и кричать…
– Вы расскажите, как попали по уши в дерьмо и очищаетесь! Ну ладно, к следующему моему появлению вы все подпишете…
Отвечаю:
– Хорошо.
Однажды вечером к следователю в кабинет официантка приносит три стакана чаю и к нему три порции печенья; два стакана и две порции печенья ставит перед следователями и один стакан с порцией печенья на отдельный столик.
Я смотрю и думаю: почему она принесла три стакана и три порции?
Вскоре этот вопрос разрешили.
Старший офицер сказал, чтобы я присел за стол, где был чай и печенье.
Я присел, но печенье и стакан с чаем не беру. Хотя, откровенно говоря, с каким бы удовольствием я выпил чай и скушал печенье!
Старший офицер, видя, что я ни к чему не притрагиваюсь, говорит:
– Что же вы не берете чай и печенье? Не беспокойтесь, мы не хотим вас этим купить!
После этих слов я выпил чай и скушал печенье, а потом перешел за свой стол.
Закончилось чаепитие с печеньем, и следствие пошло обычным порядком…
Вопросы, ответы, запутывание, и так до 6 часов утра.
С каким настроением, бывало, ждешь субботы: неделя кончается, и вот хоть бы один-единственный день побыть в камере и спокойно поспать одну ночь в неделю, невзирая на все неприятности…
И так продолжалось до 24 мая 1941 года.
И вот в субботу 24 мая на очередном ночном допросе следователь мне говорит: «Следствие идет плоховато, может быть, нам надо сменить обстановку? Не лучше ли нам выехать на дачу, где по утрам будем слушать щебетание птиц, дышать свежим лесным воздухом и там вы будете более сговорчивым, чем здесь?..»
Это было сказано с большой иронией и издевкой.
В этом вопросе, поскольку никакого согласия моего не требовалось, я, можно сказать, был бессловесной скотиной – куда меня пастух погонит, туда я и шел.
В этот вечер, подписав протокол дознания, в котором был лишь один вопрос – «Признаете ли себя виновным в измене Родине?», – я ответил: «Нет, не был и не буду».
После этого следователь меня отпустил немного пораньше. Ну, думаю, сегодня посплю подольше, чем в предыдущие ночи.
Привели в камеру, разделся, разобрал постель, лег.
Не знаю, сколько минут я пролежал в постели. Слышу позвякивание ключей и лязг открываемого замка. Открывается дверь, в камеру входит дежурный и тихим голосом называет мою фамилию.
Я отозвался.
Он мне предложил собрать вещи и следовать за ним…
Я быстро собрал свой скудный скарб, простился с товарищами по камере и последовал за дежурным.
Меня вывели во двор, было еще темно, кругом стояла могильная тишина.
Меня подвели к стоявшему воронку, открыли дверку и предложили в нее войти.
Я вошел в воронок, за мной быстро закрылась дверка; чувствую, что кто-то в воронке есть, я не одинок. Но кто есть, я не знаю. Воронок тронулся с места и повез меня в неизвестном направлении.
7. В Сухановской тюрьме
Мы ехали примерно около часа, въехали во двор, во дворе уже было светло. Открылась дверка воронка: меня провели немного по двору и ввели в бокс. В боксе на одной стене было нацарапано «Кольцов». Я еще подумал: не Михаил ли Кольцов, который в это время был уже арестован?
В боксе меня вновь тщательно обыскали, вплоть до присядки и заглядывания в верхние и нижние человеческие отверстия.
После обыска меня повели в корпус, стоявший посередине двора; с виду он напоминал церковное здание.
Меня ввели в здание, на второй этаж. Дежурный указал камеру – мое будущее временное место жительства.
Я вошел в камеру. В ней никого не было. Положил на стол свой скудный скарб. Дежурный сказал, чтобы я шел в уборную оправляться, так как было время подъема и оправления.
Я пошел в уборную, там был человек, сильно обросший волосами, – мой будущий сосед по камере.
Он обратился ко мне с вопросами, я не стал отвечать и сказал, что поговорим, как придем в камеру.
Я уже выше отмечал, что этот день был воскресенье, так что для следователей и нас он был выходным, и мы с сокамерником были предоставлены сами себе.
После оправки и поверки мы привели камеру в порядок: протерли сырой тряпкой стены и пол. Принесли завтрак: суп, кашу, хлеб, сахар и чай. Мы позавтракали и стали вести тихий разговор.
Он мне коротко рассказал о себе: бывший рабочий, железнодорожный путеец, в 1918 году пошел добровольцем в Красную армию, всю Гражданскую войну провел на фронтах, в основном в Средней Азии; в последнее время был командующим войсками Туркменской ССР. Арестован в 1937 году, осужден на 10 лет ИТЛ, приехал из Воркуты на переследствие и здесь уже находится два месяца.
Рассказывал о жизни в лагере в довольно мрачном виде.
Рассказал маленький эпизод из лагерной жизни: «Сижу однажды в бараке, на нарах, в кругу таких же лагерников, обсуждаем вопросы лагерной жизни. Ко мне подходит один из лагерников, в гимнастерке, с военной выправкой, и обращается ко мне с вопросом:
– Скажите… Вы во время Гражданской войны не служили в рядах Красной армии?
– Да, служил.
– Не были ли вы в Старой Бухаре?
– Да, был.
– Не помните ли вы, как в вас стреляли?
– Да, помню.
– Так вот это я в вас стрелял. Вы в то время были за красных, а я за белых, но, как видите, судьба нас столкнула вместе, и не где-нибудь, а в Воркуте, в лагере».
Потом мой напарник стал интересоваться тем, кто я и в чем меня обвиняют.
Стал меня спрашивать, не знаком ли я с Амосовым?
Да, фамилию Амосов я слышал, но ни с каким Амосовым не знаком.
– Амосов сидит в камере напротив нас, и я с ним веду разговор посредством перестукивания по трубам парового отопления.
Все эти не нужные мне разговоры, расспросы и рассказы не имели никакого интереса, но только заставляли меня насторожиться…
Я оказался прав: за тот период, что я с ним просидел в одной камере, он ни разу не перестукивался с Амосовым.
До меня с ним сидел один политический подследственный, и он своими провокаторскими расспросами заставил его нехорошо отзываться о руководящих работниках, в частности, о Сталине, за что [этот подследственный] и поплатился…
Меня он также неоднократно наводил на такие же разговоры, но из этого ничего не выходило, я на него смотрел как на наседку[25].
Камера, в которую меня поместили, была рассчитана на двоих, с двумя кроватями, вделанными в стену; на день они запирались.
Посередине камеры стоял столик и два круглых цементных стула; то и другое было прочно зацементировано в пол.
В углу круглые сутки стояла параша, так как на оправку выводили всего два раза в сутки – утром и вечером. В остальное время пользовались парашей, вследствие чего в камере воздух был испорчен…
Мой сосед объяснил, что это знаменитая Сухановская тюрьма[26]. Здесь ранее был Сухановский монастырь.
В понедельник 26 мая в 10 часов утра за мной пришли два солдата и сказали, чтобы я одевался. Я оделся, вышел из камеры, и меня подхватили под руки и довольно быстро повели по двору в следовательский корпус.
Ввели в одну из комнат, где уже сидел следователь.
Я с ним поздоровался, и он мне указал на стул.
С этого дня опять пошли одни и те же вопросы и расспросы, а иногда я целыми сутками сидел, и следователь не задавал ни единого вопроса, или же вели разговоры, совершенно не относящиеся к следствию[27].
Если было тяжело сидеть в Лефортовской тюрьме, то в Сухановской во много раз тяжелее: нормально давали спать одну ночь в неделю, с воскресенья на понедельник; в течение недели я не имел возможности ни на одну минуту сомкнуть глаз.
В Лефортовской тюрьме я могу днем лечь в постель и хоть на минуточку сомкнуть свои очи, и от этого становилось немного легче.
В Сухановке сидишь на круглом цементном стуле, возьмешь в руки книжку (моему соседу разрешалась выписка книг для чтения), и невольно глаза закрываются – но тут же щелкает крышка дверного глазка и часовой смотрит, что делается в камере, и ты вздрагиваешь и открываешь глаза…