«Варяг» достигает подножия, взревывая, идет на подъем. У меня еще есть надежда, что он передумает – бывало, некоторые передумывали.
Он не передумывает. Полминуты спустя до нас доносится грохот взрыва. Аннигиляшки противника сократили счет.
– Как тебя звали на самом деле? – внезапно спрашивает Анка. – До войны.
– Игорем. А тебя?
– Только не смейся. Аней. Я была книжной девочкой, читала запоем и все подряд, играла на пианино, малевала натюрморты, в общем, вовсю готовилась к жизни старой девы. И совсем не думала умирать.
– Никто не думал. Я вот тоже ни сном ни духом.
Неожиданно я начинаю рассказывать о себе. Сам не знаю отчего: кому интересна история мертвого человека. Я рассказываю о маме, о заведшем новую семью отце, о чудом набранном проходном балле при поступлении в университет, об учебе, о первой безответной любви, а потом, в конце, об Аленке.
– Здорово, – говорит Анка, когда я умолкаю. – Ты часто о ней думаешь?
Я стараюсь не думать, отчаянно стараюсь забыть. Я не могу.
– Да, – признаюсь я. – Постоянно, подолгу и по много раз в день.
– Тяжко?
– Да. Тяжко.
– Может быть, тогда и тебе, – Анка поворачивается ко мне корпусом, – подчистить память?
– Нет, – отвечаю я. – Ни за что. Лучше уж на переплавку или за пригорок.
Память и ненависть – все, что у меня осталось. Я не откажусь от них, пока жив. Усмехаюсь мысленно: следует говорить «пока мертв».
Аникушка возвращается на третий день – с блестящим корпусом, новыми траками и на полную заряженными батареями.
– Ремонтники говорят, затевается что-то, – делится новостями Аникушка. – Они там к начальству ближе. Пополнение к нам поступило, говорят, по всему фронту. С Южного, которого, дескать, вообще больше нет.
– Как это больше нет? – подает голос Анка.
– Не знаю. Может быть, мы и вправду замирились там с косорылыми. А еще вчера понаехали какие-то шишки, из живых. Выряженные чуть ли не в лунные скафандры. Суют носы во все щели. В общем, наверняка что-то затевается.
Я пожимаю механическими сочленениями. Новостями нас не балуют, да нам они по большому счету и безразличны. Если ты давно умер, поневоле станешь безразличным к тому, что происходит в мире живых. Затевается, значит, затевается, мы тут для того и сидим, зарывшись в землю, чтобы участвовать в чужих затеях.
На следующий день на профилактику отправляюсь я. Сколько же траншей здесь отрыто, думаю я, пробираясь извилистыми петляющими ходами сообщения в тыл. А подземелий под ними еще больше: бункеров, складов, штабов, убежищ. Прямо-таки город мертвых, в буквальном смысле притом.
В тылу меня встречает Сержант, мы спускаемся в мастерские. Обыкновенно шумный и развязный, сегодня Сержант почему-то молчалив и серьезен. Я смотрю на него – верткого, тощего, вдвое меньше меня ростом, в разы более подвижного и маневренного.
– Что-то не так, Сержант? – спрашиваю я.
Он не отвечает. Сержант один на шесть или семь боевых расчетов, воинской специализации у него нет – стандартный киборг-универсал. Интересно, за какие заслуги его в Сержанты произвели.
– Ты вот что, Андрей, – говорит Сержант, когда двери мастерской разъезжаются перед нами. – Будут что спрашивать, отвечай: всем, мол, доволен. Для твоего же блага, понятно тебе?
– Нет, – удивляюсь я. – Непонятно. С чего бы это меня стали спрашивать?
Сержант останавливается в дверях.
– Ратмирку утром списали, – говорит он.
– Какого Ратмирку? Как списали? Куда?
– Ракетчика. Подчистую списали. Работяги говорят, с ним потолковал штатский. И все, спекся Ратмирка. Ладно, пошли.
До вечера три ремонтника обновляют мне износившиеся механические детали, затем меняют батареи. Я с ними почти не разговариваю, да особо и не о чем. Ремонтники такие же мертвяки, как и я, только почему-то угодившие вместо окопов в подземные мастерские.
На следующее утро я перемещаюсь в лабораторию. Здесь тестируют мои электронные модули, один за другим. Наблюдать собственное устройство на экранах довольно любопытно. В особенности впечатляют тянущиеся от черепной коробки по всему корпусу нейронные виброжгуты, похожие на расползающихся из норы змей.
Живой появляется, когда я уже полностью смонтирован, укомплектован и готов к отбытию. Наряд его напоминает мне не лунный скафандр, как Аникушке, а, скорее, водолазный костюм.
– Представьтесь, рядовой, – велит он.
Я называю свое прозвище, модель и перечисляю основные характеристики.
– Аннигилятор Андрей, – бубнит живой из-под похожего на водолазную маску намордника. – Скажите, аннигилятор, вы хотите жить?
Я подавляю внезапное желание его пристрелить. «Жить», неужели он не представляет, насколько этот глагол цинично звучит, когда речь идет о таких, как я.
– Никак нет, – отвечаю я, справившись со злостью. – Я не испытываю несбыточных желаний.
– Я имею в виду существовать, – поправляется живой. – Если бы вам предложили прекратить существование, что бы вы ответили?
– Я не имею права, – заученно отвечаю я. – Пока идет война, мой долг – защищать Родину. Я всем доволен, – поспешно добавляю я, вспомнив Сержанта. – Мое существование меня устраивает.
– Ну а если война закончится? Как вы видите свое будущее после войны?
– Никак не вижу, – честно признаюсь я. – На это у меня есть начальство.
– Хорошо, рядовой. Спасибо. Вы свободны.
– Андрей, – колесит ко мне Анка, едва я появляюсь на передовой. – Знаешь, я жутко рада.
– Чему рада? – автоматически переспрашиваю я.
– Да тебе же, дуралей. Я… Знаешь, я, наверное, соскучилась.
Будь у меня сердце, оно пропустило бы ритм, а может, наоборот, забилось бы сильнее. Еще я, по-видимому, покраснел бы от удовольствия, будь у меня хоть что-нибудь, способное краснеть. Сейчас же вместо всего этого я испытываю странное, неведомое доселе и неуютное чувство.
– Что новенького? – превозмогаю я это чувство.
– Ничего. Ни одного инцидента за двое суток. Андрюша, ты бы сказал этому своему…
– Что сказал?
Анка не отвечает, и я, обогнув ее, двигаюсь по траншее к тому месту, где застыл Аникей.
– Что тут у вас? – спрашиваю я. – Полаялись, что ли?
Десять минут спустя выясняется, что полаялись, и не раз. Что всякие фифы – такие же дохлячки, как остальные, но слова, видите ли, им не скажи. Что Аникушка не виноват, если у некоторых трупов отсутствуют не только половые признаки, но и чувство юмора. И что видал он таких напарниц там, где нам всем давно положено находиться, – в гробу.
– Травит один за другим пошлые анекдоты, – жалуется Анка часом позже. – Озабоченный покойник – это что-то запредельное. У меня такое впечатление, что, будь у него чем, он бы меня изнасиловал прямо тут, на позициях.
– Ну уж прямо-таки изнасиловал… – Я осекаюсь. Мне становится скверно, так скверно, как не было, пожалуй, никогда с тех пор, как я умер. Образ, который я зримо представил, чудовищен. Он отвратителен, ужасен, он попросту за гранью добра и зла. Совокупляющиеся киборги, трахающиеся мертвецы. Неживые, уродливые и злобные куклы, тщащиеся выдать себя за людей. Ничего более унизительного и горького я раньше не ощущал.
– Меня спросили сегодня, – наконец говорю я, – хочу ли я жить.
– Жить? – Анка лязгает металлическими сочленениями.
– Представь. Потом поправились: хочу ли, дескать, продолжать существование. Я ответил, что да. Сказал: всем доволен.
– И что?
– Знаешь, я подумал сейчас… Подумал, что раскаиваюсь в этом.
– Расскажи, как это бывает, Андрей.
– Что «это»?
– То самое, между мужчиной и женщиной. Я читала об этом, конечно, еще тогда, раньше. Но никогда не говорила, ни с кем.
Я молчу. Я ничего не хочу, не собираюсь рассказывать. Это постыдно для мертвеца – рассказывать о том, что бывает между живыми людьми. Сейчас я позову Аникушку, его дважды просить не надо.
Я не двигаюсь с места. Для нее это важно, понимаю вдруг я. Очень важно, она не стала бы иначе просить. Я начинаю рассказывать. Сначала косноязычно, запинаясь от дурацкой стыдливости, потом все более откровенно и, наконец, прямым текстом, не стесняясь в выражениях. Ловлю себя на том, что нарочито использую самые грубые и бесстыдные слова, ставшие абстрактными для меня и потому утратившие, потерявшие скверный, похабный смысл. Я замолкаю.
– Еще, – требует Анка.
– Достаточно, – отказываюсь я.
– Если бы мы были живы, ты проделал бы все это со мной?
У меня нет сердца. Нет души. Отчего же мне сейчас так больно и, главное, где?
– Да, – слышу я свой лишенный выражения механический голос. – Мы с тобой занимались бы этим и еще многим другим.
– Расскажи мне, – снова просит Анка. – Не говори больше «мужчина» и «женщина». Говори «я» и «ты».
Я, видимо, схожу с ума. А может быть, уже спятил. В редкие минуты просветления я ужасаюсь тому, о чем мы с Анкой говорим день за днем напролет. И в особенности тому, что, когда говорим, я забываю. О том, кто мы, зачем мы здесь, как выглядим и что нас ждет. Я забываю, что не человек. Что я – ничто и никто, ноль, заточенное в броню мертвое пушечное мясо.
Артобстрел начинается ночью, внезапно. Переключившись в режим «Ч», я не сразу даже понимаю, что это артобстрел, их не было целых три года.
– В убежище! – во все динамики кричит откуда-то слева Аникушка.
Мы скатываемся по аппарели в убежище. Наверху грохочут, ярятся взрывы, трясется над головами земля.
Артобстрел длится три часа кряду, затем обрывается – внезапно, разом, как и начался.
Входную дверь заклинило. Мы срываем ее с петель, аннигиляторным разрядом Аникей уничтожает образовавшийся за дверью завал. Один за другим мы спешим из убежища наружу.
Линии обороны больше нет, вместо траншей – развороченная, перелопаченная разрывами земля.
– Вот они, – раздается в ресивере голос, то ли Анкин, то ли Аникея – не знаю.