— Это хорошо, — пояснил Молотов. — В том смысле хорошо, товарищ Берия, что тут смыкаются две проблемы и решение обеих упрощается.
— Не совсем понимаю вас, товарищ Молотов, — признался Берия.
— Сейчас поясню. Во-первых, как вы знаете, в последние месяцы наши дипломаты часто сообщают о том, что к полякам, оказавшимся на нашей территории после присоединения, проявляют особый интерес. Дипломаты, с которыми приходится встречаться и обсуждать какие-либо вопросы, все чаще спрашивают об основаниях, по которым мы удерживаем этих людей насильно. Эти люди, поясняют они, не воевали против вас, вы не вели военных действий против Польши, следовательно, не могли брать их в плен. Таким образом, возникает проблема, требующая международно-правового решения, и во многих случаях давление носит характер широкого наступления на наших дипломатов, а это мешает им решать иные первоочередные задачи, которые перед ними ставит НКИД.
Молотов замолчал, кажется, закуривая. Потом продолжил:
— Теперь, так сказать, во-вторых. Германия уже несколько раз прозрачно намекала на то, что удержание на нашей территории польских военных специалистов, хорошо знающих приграничные территории, ныне принадлежащие Германии, могли бы быть использованы при разработке планов ведения военных действий на этих самых территориях. Кто и для чего может разрабатывать такие планы, немцы, конечно, не говорят, улыбаются при этом, будто обсуждают шутку, но сути дела это не меняет, понимаете, товарищ Берия?
— Да, товарищ Молотов, это верно. Однако мы будем категорически возражать против выдачи тех, кого выявили как врагов и преступников.
Молотов снова усмехнулся:
— Так вопрос никто не ставит и ставить не будет, товарищ Берия. Но я предлагаю обдумать вариант, когда мы сможем отдать часть этих людей, чтобы снять вопросы. Ну, хотя бы подавляющую их часть. Собственно, я потому и позвонил, что по нашему-то ведомству эти персоны никак не проходят, а только по вашему, да, может быть, по наркомату обороны. Вы, Лаврентий Павлович, обдумайте не спеша вот какую схему: вы, как нарком внутренних дел, в ведении которого все эти события, напрямую запрашиваете список тех, кто интересует немцев. При этом вы заранее предупреждаете, что из списков будут исключены те, кто уже выявлен как враг Советского Союза, обвиненный в преступлениях, те, кто уже осужден и отбывает срок, и те, с кого еще не сняты подозрения. Понимаете?
Берия помолчал. Молотов изложил в нескольких словах гениально простую схему: поставить такие условия, при которых отбор будет проводиться только нами и только по нашим правилам. И уж, конечно, ни одна фигура, которая могла бы деятельно помочь в разработке планов на советской границе, никуда отпущена не будет.
Потом сказал:
— Ну, собственно говоря, Вячеслав Михайлович, я и так знал, что ваш подпольный стаж гораздо больше моего.
Молотов коротко хохотнул.
Именно после этого разговора ведомство Берии и начало работу по подготовке передачи поляков немцам. Схема, предложенная Молотовым, была уточнена, и в первом своем запросе ограничений не имела. Просто, мол, на основании прежних обращений уточните, кого хотите получить? Немцы прислали список тысяч на сорок имен. Его месяц обрабатывали, а потом и ответили так, как предлагал товарищ Молотов, поделив всех на пять групп. Немцы, конечно, в амбиции: дескать, сами же предложили. А НКВД отвечает: так заключенных-то мы вам передать не можем, нет таких оснований. Подследственных передать также не можем, самим нужны.
Немцы снова в амбиции, а им еще раз вежливо: готовы задать подследственным и вопросы, которые вас интересуют.
А вдогонку уж и вовсе: в некоторых случаях готовы допустить ваших следователей до участия в допросах. Но! Исключительно, идя навстречу, и только в случае доказанной заинтересованности, а не то, чтобы поглазеть на него или, того хуже, в морду ему заехать.
Однако, как ни сильны бюрократические традиции в обеих странах, к середине весны сорокового года списки были согласованы. Берии и Меркулову удалось в почти двадцать пять тысяч человек, готовящихся к передаче, внедрить несколько десятков тех, кто понесет информацию ложную. Ложную, но очень хорошо составленную, продуманную так, что проверить ее толком-то почти невозможно.
А что это значит?
А это значит, что в планы немцев будут внесены шероховатости. Пусть крохотные, но помехи! Если хоть одну жизнь спасет такая шероховатость — уже хорошо!
Передачу осуществляли в начале апреля семью партиями, собранными из разных лагерей. Передавали по актам, по спискам, просмотрев все досконально!
Когда все закончилось, Берия вздохнул облегченно.
Рассвирепел он только тогда, когда выяснилось, что все документы по этим передачам так и лежали в Белоруссии, хотя, по отчетам, давно уже были в Москве.
Рассвирепел, потому что понимал, что может произойти, если факт передачи двадцати пяти тысяч человек полякам не будет подтвержден документально.
Потому и требовал, чтобы землю носом рыли!
1941 год, ноябрь, Лондон
Премьер-министр его величества Уильям Спенсер Черчилль устало плюхнулся в кресло, верный своему правилу «не надо стоять, если есть возможность сесть». Несколько раз пыхнул сигарой, наслаждаясь ароматом табачного дыма, развалился в кресле, отгоняя недовольство, вызванное тем, что нельзя применить вторую часть правила «не надо сидеть, если есть возможность лечь», а лечь было нельзя, ибо с минуты на минуту в кабинет войдет Энтони Иден, министр иностранных дел, настоящий денди и, как утверждали многие, любимчик премьера.
Насчет «любимчика», конечно, врали! Премьер никого не смог бы назвать любимчиком, если бы кто-то осмелился задать такой вопрос. Однако некоторое благоволение к Идену он испытывал. Ему нравилось наблюдать, как Иден, порой надеясь, что делает это незаметно, бросал взгляды на Черчилля, выискивая признаки одобрения.
Черчилль считал это вполне объяснимым. Во-первых, он старше Идена на двадцать с лишним лет, во-вторых, он гораздо опытнее, а в-третьих, он просто мудрее, несмотря на университетское образование Энтони.
Признавая, что Итон и Оксфорд, стоящие за плечами Идена, сами по себе создают репутацию их бывшему студенту, Черчилль не старался подчеркивать это. Впрочем, и Иден не напоминал об этом ничем, кроме своих энциклопедических познаний. Был еще, правда, обширный дипломатический опыт, но Черчилль считал, что этот опыт, во-первых, накоплен на нижних этажах дипломатического небоскреба, а во-вторых, связан с теми самыми личными знакомствами, вынесенными из тех же Итона и Оксфорда. Следовательно, был убежден Черчилль, этот круг достаточно узок и имеет слабую тенденцию к расширению, однако премьер никогда не демонстрировал свое отношение более, чем необходимо, чтобы держать Идена в напряженном состоянии, которое, как известно, повышает работоспособность.
Сейчас Иден нужен был для того, чтобы в беседе с ним еще раз проверить детали и отточить аргументы для споров с русскими. В том, что пора таких споров близится, Черчилль не сомневался.
На календаре был ноябрь сорок первого года, и господин Гитлер уже почти пять месяцев вел войну против большевиков, войну, которую намеревался окончить за несколько недель.
Поначалу казалось, что война и в самом деле закончится быстро. В первые дни войны Черчилль изучал информацию, которая шла со всех сторон, вглядывался в карту и, вспоминая и польскую кампанию тридцать девятого года, и то, с какой легкостью вермахт осуществил свои замыслы в мае сорокового, фактически раздавив французов и англичан, ощущал пустоту, в которую скоро все рухнет. Было очевидно, что Гитлер не станет загонять русских за Урал прямо сейчас. Он отгонит их на безопасное расстояние, оставит там небольшие гарнизоны, которые будут гарантировать русским беспокойную жизнь, и навалится всей силой на Британию, бедную Британию, которую уже некому будет защитить.
Честно говоря, но об этом никому не следует знать, еще сильнее стало ощущение пустоты и страха, когда лавина германского наступления стала останавливаться. Движение, конечно, все еще наблюдалось. Более того, наступление на Москву развивалось почти теми же темпами, однако Черчилль буквально кожей ощущал появление и нарастание проблем у германских войск.
Он гордился тем, что у него есть опыт войны, пропитанный ароматом пороха, а не запахом кабинетной пыли. Ведь он и принял участие в Англо-бурской войне в Южной Африке в 1899–1902 годов, и руководил войсками, готовя и проводя Дарданелльскую операцию в годы Первой мировой войны. Ну а то, что попал в плен к бурам и то, что операция провалилась — с кем не бывает?
Тем более что сейчас, находясь на посту премьер-министра, он имеет право на суждения, которые мало кто рискнет оспаривать.
И, как премьер-министр, он обязан смотреть вперед дальше других, понимая, что русские, если они смогут самостоятельно остановить Гитлера, будут весьма неуступчивы в любых переговорах.
Черчилль никогда не был сторонником большевиков. Более того, он никогда не скрывал своего крайнего недовольства этими людьми и их идеями. Однако сейчас эта страна, эти люди были единственными, от кого могла прийти настоящая помощь, и пренебрегать ими было нельзя, как бы ни было велико его отвращение к их идеям!
Черчилль, решив, что главное сделано — он сумел убедить себя самого — и можно получить награду, плеснул в стакан немного бренди. Глянул на часы — до обеда всего три четверти часа, — долил до половины стакана.
Ну что же, значит, немцы вскоре вовсе остановятся, но войну не прекратят, потому что это совершенно не в стиле Гитлера. А если немцы не прекратят войну на востоке с русскими, то они не смогут возобновить ее на западе, не станут преодолевать Пролив, готовя сухопутное сражение на Острове. Если все и дальше пойдет так, как идет сейчас, то немцам ни за что не выиграть войну, следовательно, Британия окажется победителем! Никто и никогда не сможет сказать, что это не заслуга Черчилля!