И замолчал, ожидая реакции Черчилля.
Тот после недолгой паузы спросил:
— Вы сознательно вычеркиваете из этой формулы русских?
Теперь паузу взял Иден, и она тоже была недолгой:
— Вы полагаете, что русские еще долго будут в состоянии хотя бы что-то защищать и отстаивать?
Черчилль получил свое — Иден, хотя и косвенно, признал, что довольно туманно представляет состояние дел на востоке, — и, улыбаясь, выстрелил:
— Иными словами, я ошибаюсь, полагая, что внешняя политика — это поле для игры моего министра иностранных дел?
Иден смешался:
— Уинстон, вы задали вопрос, и я ответил на него в пределах моих представлений. Если господин премьер-министр недоволен…
Получив свое, Черчилль мгновенно сменил маску. Теперь, казалось, он больше всего обеспокоен своей бестактностью:
— Энтони, было бы поспешно видеть в моем вопросе упрек, поверьте! Мой вопрос — это начало долгого разговора, который, возможно, даст новое направление нашей внешней политике и усилит наше влияние на все, что сегодня творится в мире!
Отхлебнул из стакана и спросил:
— Вы знакомы со Станиславом Круликовским?
Иден замешкался с ответом, и Черчилль поспешил на помощь:
— Я вас познакомлю в ближайшее время.
И, не давая успокоиться, снова поставил в тупик:
— Что вам приходилось слышать об организации «Прометей»? Ничего? Круликовский — ее главный идеолог!
Иден, уловив иронию в словах премьер-министра, взял паузу, достойную джентльмена, и лишь после этого спросил:
— Круликовский — это тот старик, который устроил истерику Сикорскому?
Черчилль поморщился и смог сказать только:
— Не следует путать скандал с выволочкой, которую устроили публично!
Сказал, понимая, что это просто слова.
Происшествие, упомянутое Иденом, случилось на следующий день после того, как Черчиллю удалось сыграть, как он был уверен, одну из лучших своих коротких партий в большой политике: ему удалось убедить польского премьер-министра Владислава Сикорского в необходимости подписания соглашения о восстановлении дипломатических отношений с Советами. Соглашение, против которого выступало практически все правительство Польши, вот уже почти два года находившееся в Лондоне.
При этом вот уже больше года — с мая сорокового — судьба этой кучки фигляров зависела от него, от Черчилля, от премьер-министра настоящего правительства, обладающего столь же реальной властью, в отличие от правительства эмигрантского.
Но если все это время Черчилль просто не замечал грызни поляков между собой по любому поводу, то сейчас, после того как началась война между Гитлером и Сталиным, интерес его к ним не просто возник, но и постоянно усиливался. То, что раньше называлось Польшей, сегодня стало полем самых настоящих сражений и, следовательно, могло ослабить или, напротив, усилить натиск на Британию, а это уже дело британского премьера!
Именно поэтому Черчилль путем довольно долгих интриг сумел убедить поляков в необходимости восстановления отношений с большевиками.
Что касается Сикорского и его заместителя и вечного оппонента Станислава Миколайчика, то с ними Черчилль разговаривал сам — правда, с каждым отдельно. И тому, и другому было сказано прямо: в данный момент Англия вынуждена сотрудничать с большевиками, поэтому ваше, господа поляки, нежелание вступить в это сотрудничество будет восприниматься как нейтралитет, неуместный в этих условиях. Выбор за вами!
Миколайчик промолчал и, видимо, каким-то образом воздействовал на других, а Сикорский принял решение единственно правильное в этом случае — согласился.
Ему это было необходимо еще и потому, что усиливало его авторитет среди тех поляков, которые вели борьбу там, в генерал-губернаторстве, на оккупированных территориях.
Поляки, не сумевшие или не захотевшие покинуть место военных действий, долгое время не могли объединиться: им мешал призрак Пилсудского!
Среди тех, кто желал сражаться с агрессором, были сторонники его политики и ее противники. Ненависть к Гитлеру влекла их друг к другу, несогласие с наследством Пилсудского отталкивало, а такое никогда не ведет к победе. Поэтому Сикорский уже в ноябре 1939 года своим приказом создал «Союз вооруженной борьбы», в который включил все военное подполье, подчинив его себе. Что касается подполья гражданского, которое и защищало идеи Пилсудского, то ему, по существу, оставили только споры о путях и методах борьбы.
Пусть спорят!
Именно эта — гражданская часть — и заявила устами Круликовского решительный протест Сикорскому.
Говорили, что генерал первые минуты не мог и слова сказать возмущенному Круликовскому и сосредоточенно передвигал предметы на своем столе.
Потом, однако, встал, сделал несколько шагов по кабинету, пройдя мимо старика, будто мимо пустого места, а потом сказал:
— Дух Пилсудского, как и он сам, всегда будет в нашей истории, пан Круликовский. Вы как часть нашей истории — тоже! Поэтому, будьте добры, принадлежите истории, не лезьте туда, где люди сражаются не словами, а оружием!
Внимательно посмотрев на Круликовского, с которым, видимо, уже много лет никто не разговаривал в таком тоне, заключил:
— Если отношения с Советами сохранят жизнь хотя бы одного поляка, я вознесу им молитву.
И, встав по стойке смирно, заключил:
— Прощайте, пан Станислав!
Пан Станислав откланялся и вышел, но, конечно, ничего не забыл.
И не простил.
1941 год, декабрь, Москва
С началом Великой Отечественной войны забот у Лаврентия Павловича Берии прибавлялось и прибавлялось. В перечне должностей, которые он занимал, появлялись все новые и новые строки, а времени в сутках не становилось больше. Впрочем, и сами сутки для него перестали делиться на «утро» и «вечер» и продолжались бесконечно, прерываясь паузами краткими и бессистемными, потому что доклады шли со всех концов страны. Однажды Берия подумал, что в прежние, мирные, годы он и представить себе не мог такую громадину, раскинувшуюся на тысячи километров во все стороны от Москвы!
Он прекрасно понимал, что сейчас, в эти дни, часы и минуты нет ничего важнее фронта, где бойцы отдают свои жизни, защищая Родину! Но иногда, слушая доклад из какого-то отдаленного уголка, думал, что защищают-то не какую-то отвлеченную «страну», а именно Родину, которая для каждого воплощена, скорее всего, не в камнях Кремля и булыжнике Красной площади, а связана, может быть, с небольшим домиком, где ждут своего сына, мужа, брата или отца миллионы советских людей!
И тогда каждый вопрос, может быть, и в самом деле второстепенный, приобретал для Берии особо важное значение!
Но даже сейчас, несмотря на такую занятость, он постоянно ждал известий о том, как решается «его вопрос» в Белоруссии.
Нет, он не спрашивал об этом секретаря или сотрудников, никуда не звонил, чтобы справиться о новостях оттуда. Он просто ждал, почти физически ощущая тяжесть этого ожидания и предпочитая находиться в состоянии готовности к худшему.
Забота эта стала для него складываться уже в сентябре 1939 года, через несколько дней после начала освободительного похода РККА, которая взяла под свою защиту мирное население Западной Белоруссии и Западной Украины.
Приехавший по окончании срочной командировки майор Каширин был первым, кто доложил об этом:
— Товарищ народный комиссар, немцы постоянно предпринимают попытки проникнуть на территории, находящиеся под нашим контролем.
Берия был доволен докладом, который только что выслушал, поэтому ответил спокойно и доброжелательно:
— Это мы проводим освободительный поход, товарищ Каширин, а немцы с поляками еще продолжают воевать! В пылу боев не всякий командир будет постоянно сверяться с компасом, а?
И улыбнулся, давая понять, что вообще-то он, народный комиссар внутренних дел, просит майора Каширина не быть крохобором.
Каширин тона не принял:
— Боев там нет, товарищ нарком, и проникновения свои немцы проводят скрытно, чаще ночами, и небольшими группами. Мне лично пришлось видеть две такие группы в движении. Никакой растерянности, никакой суеты, прекрасно понимают, где находятся, на требования наших скрытых постов, если встречаются с таковыми, не отвечают, скрываются. Командиры, которым об этом докладывают постоянно, находятся в затруднении.
Каширин говорил негромко — зачем кричать, если собеседник рядом, — но видно было, что внутри у него все кипит!
— Ну, и что вы мне посоветуете, товарищ майор, — попытался еще раз с улыбкой поставить майора на место нарком.
Вместо ответа Каширин достал из папки несколько листов бумаги, протянул Берии.
Перелистав их, Берия увидел три документа, исполненных на немецких, видимо официальных, бланках. Пробежал по диагонали:
— Что это? Откуда у вас?
Каширин, показывая на листы ладонью, ответил:
— Это запросы немцев, официальные запросы на уровне, так сказать, местного начальства. А содержание простое: дескать, на вашей территории скрываются поляки, совершившие нападение на немецкий пост или гарнизон, или лазарет. Они, мол, преступники, и мы будем их разыскивать на вашей территории.
Каширин усмехнулся:
— Последние предложения показательные. Мол, если хотите, можете оказывать содействие.
Берия промолчал, и майор, видимо, решивший, что нарком просто не понял, продолжил:
— То есть они будут искать на нашей территории независимо от нашего согласия, товарищ…
— Вы мне курсы сообразительности тут не открывайте, майор, — поднялся Берия со стула. — Есть еще что-то по вашему прямому заданию?
Каширин поднялся, расправил гимнастерку под ремнем. Посмотрел в глаза наркому, ответил нарочито четко и громко:
— Никак нет! Разрешите идти?
И, после кивка Берии, вышел.
Однако это было только началом, и продолжение не заставило себя ждать.
После этого, как по команде, за две недели на стол наркому легли еще полтора десятка рапортов, суть которых не менялась: немцы проникают на нашу территорию, будто никаких наших войск там нет.