— Продолжаем. Что там у нас еще есть?..
Планировалось выбросить Кольчугина ближе к отряду Петра Миронова, но он от этого отказался сразу и бесповоротно: туда надо прийти своим ходом и неожиданно, постаравшись освоиться в том районе, от которого поиск пойдет. Чтобы в отряд, к людям, прийти, зная места, обстановку, и вопросы уже задавать вполне конкретные, чтобы получать такие же конкретные ответы. От этих людей зависит многое, если не всё!
И снова Нефедов согласился, слова не сказав. Они знали обо всех операциях, которые провел Кольчугин, и, рассматривая все его отчеты в тиши кабинета, диву давались, как точно предвидел все этот человек, как тонко и дальновидно действовал, стараясь не оставлять никаких следов.
Петр Петрович понимал, что имеет дело с уникальным талантом, который переделывать бессмысленно, а переиграть невозможно.
На задание Артем отправился в легком учебном самолетике, усевшись в кресло обучаемого. Самолетик и пилота выбирал сам.
Выбрал старика, который возил туда почту и разные сугубо гражданские грузы. Долго беседовал с ним и решение принял, лишь выспросив его обо всех подробностях, включая самые мелкие. Вылетали с крохотного аэродрома, да и не аэродром это был, а простое поле, откуда вылетали «кукурузники» с разной ерундой и где среди самолетов шастали козы, собаки и иная живность.
Вылетели с таким расчетом, чтобы прибыть на место часа за полтора до рассвета, и прибыли вовремя. Пока самолет, приземлившись, бежал по длинной поляне, Артем приготовился выскочить. Потом, как и договаривались: пока самолет, разворачивался для взлета, на несколько секунд одной стороной оказался возле густого кустарника, и Кольчугин рванул туда что было сил.
Пока самолет разбегался и взлетал, Артем, маскируя шум своих шагов и треск ломающихся веток за самолетным гулом, отбежал как можно дальше. Потом сел, прислушался. Вроде никого. Предрассветная зыбь не только скрывала видимость, но и скрадывала звуки, поэтому шел тихо, ступал осторожно и прислушивался, нет ли кого поблизости, не идет ли кто следом.
В общем, до фельдшера добрался без приключений, немного испугал того своим появлением, конечно, но сразу же объяснил: ненадолго, дня на три, не больше. Все документы в порядке, возвращаюсь домой, в деревню. Дескать, уходили от войны всей семьей, но его, Артема, в Смоленске ранило. Семья ушла дальше на восток, а он у добрых людей лежал, пока не смог на ноги подняться. Понял?
Ну, а куда фельдшеру деваться…
И понял, и помог, сходив по нескольким адресам, которые Кольчугин еще из Москвы привез.
Все без толку.
1942 год, январь, Лондон
Когда летом сорок первого стало ясно, что европейская война, начатая Германией, уже переросла в войну мировую, Черчилль счел необходимым взяться за создание союза Англии и США, дав ему название Атлантического союза.
Американцы, которые и прежде не рвались ввязываться в конфликты, отдаленные от них географически, поначалу готовы были лишь к долгим бесплодным переговорам, которые никак не устраивали Черчилля. Он прекрасно понимал тогда, в июне сорок первого, что большевики скоро рухнут, подтверждая его пророчество о колоссе на глиняных ногах, и тогда Германия вернется к войне с Англией!
Черчилль понимал, что Советы будут разгромлены к началу зимы сорок первого, а к началу весны сорок второго Гитлер, опираясь на русскую промышленность, которая будет в его полном распоряжении, подготовится намного серьезнее. Тем более что уже некому будет грозить ему с востока!
Все это заставило Черчилля самым активным образом напоминать Америке об опасности и призывать к атлантическому единству, поэтому подписание хартии он считал большим успехом.
Хартию же, а точнее одно из ее положений, британский премьер считал своей личной победой, объясняя исключительно своими лидерскими качествами то обстоятельство, что Рузвельт принял идею о том, что территориальные изменения не могут быть признаны без согласия народов, их населяющих.
Черчилль полагал, что американский президент, оперируя реалиями своей страны, почти век не знающей, что такое настоящая война, так и не понял, что взял на себя обязательство и потом, после того, как война закончится, вместе с Черчиллем отстаивать интересы поляков и именно поляков.
Стратегическая же хитрость, по Черчиллю, заключалась в том, что правительство, которое будет тогда представлять этот самый «народ, населяющий территорию», уже давно находится под контролем Черчилля и будет склонно соглашаться с ним по большинству вопросов.
Это, конечно, был большой успех, тем более что для этого не надо было давать никаких обещаний и не идти на уступки в каком-то другом вопросе.
Тем сильнее было раздражение премьер-министра, когда, вернувшись в Англию после подписания 14 августа 1941 года этой самой Атлантической хартии, он узнал о том, что на встречу с ним упорно просится все тот же Круликовский.
Черчиллю пришлось умышленно долго заставлять поляка ждать, откладывая встречу три, а то и четыре раза, каждый раз сообщая от этом об этом Круликовскому за несколько часов до ожидаемой встречи.
Поляку пришлось ждать больше трех недель, прежде чем была назначена встреча, и это тешило самолюбие Черчилля, но сама встреча вызвала в нем бурю противоречивых эмоций и породила много вопросов.
Более того, она вызвала и тревогу…
Началось с того, что Круликовский пришел не один. Вместе с ним в кабинет премьера вошел мужчина лет сорока с небольшим. Ростом он был много ниже своего долговязого спутника и никак не выше Черчилля, однако внешне выглядел гораздо внушительнее, поскольку был гораздо более подвижным, даже спортивным и весьма энергичным.
Круликовский представил его как Эдварда Загуменны.
Черчилль не стал начинать разговор с упрека за то, что пришел человек, которого он вовсе не приглашал, оставив этот козырь в рукаве, поинтересовался причинами визита, но не дав возможности ответить, подчеркнул:
— Мне сейчас нечего вам сказать, мистер Круликовский. Обстановка слишком сложна, чтобы я сейчас вдавался в мелкие подробности. Я согласился на встречу исключительно с целью показать вам и в вашем лице всем, кто вынужден покинуть вашу многострадальную родину, что Британия сострадает вам и прилагает все усилия к тому, чтобы освободить ее как можно скорее.
Британский премьер выговаривал все это нарочито ровным тоном и смотрел в лицо Круликовскому, наслаждаясь его неподвижной маской.
Как выяснилось, это была его ошибка.
Круликовский, хоть и не скрывал своего возмущения, сидел молча.
Неожиданно заговорил его спутник, тот самый незваный Загуменны:
— Пан премьер, вероятно, был удивлен той легкостью, с которой он убедил пана президента вступить в союз, который Америке сейчас не нужен.
Проговорил он это нарочито негромко, будто обращаясь не к хозяину кабинета, а к Круликовскому и только к нему.
Черчилль уже готов был велеть обоим немедленно выйти, но Загуменны продолжал:
— Пан премьер, видимо, относит это на счет исключительной способности навязывать свое мнение всем окружающим.
Теперь он смотрел прямо в глаза Черчиллю, и тот вынужден был сознаться хотя бы себе самому, что взгляд этот весьма неприятен.
А незваный визитер продолжал:
— Пан премьер и понятия не имеет, как много времени и сил пришлось потратить нам и нашим собратьям, чтобы разъяснить Франклину перспективы такого отношения к вашим, пан Черчилль, предложениям и к судьбам нашей несчастной родины.
Он вытащил из кармана пачку сигарет и помахал ими, будто испрашивая разрешения курить, закурил, будто получив такое разрешение от хозяина кабинета, и так же естественно продолжил:
— Пан Черчилль ошибается, если считает, что сейчас мы будем о чем-то просить его, напоминая о нашей помощи в исполнении его планов. Нет, пан премьер, не станем! Что сделано, то сделано и сделано во благо Польши. Однако вы, безусловно, точно так же удивились, когда…
И Загуменны стал, будто по бумаге читая, перечислять те пункты подготовительных документов, которые он считал своими небольшими победами.
— Правда, это все уже прошлое, по которому решение принято! — чуть повысил голос поляк. — Но есть перспектива — и ближняя, и дальняя, — в которой у вас много проблем.
И, затушив сигарету, он начал перечислять то, что Черчилль и без него знал прекрасно!
Знал прекрасно, но радости это знание ему не добавляло!
А Загуменны так и продолжал говорить, практически не давая никому и слова сказать. Впрочем, Черчиллю, например, и не хотелось говорить. У него сложилось убеждение, что поляк знает его проблемы не хуже его самого, а решения видит гораздо более предметно, поэтому премьер внимательно слушал, что для него не было характерно.
Лишь спустя четверть часа он предложил гостям «по глотку виски».
Загуменны от виски не отказался, но дистанцию не сокращал, постоянно демонстрируя, насколько велики его возможности оказывать влияние на любую проблему еще в момент ее осмысления.
С одной стороны, это задевало Черчилля, но, с другой, он уже пытался представить, как это следует использовать в интересах Британии.
Однако, завершая разговор, Загуменны расставил все точки над «i»:
— Меньше обид, пан Черчилль! Нам предстоит очень многое сделать вместе, чтобы помешать большевикам одержать победу, а для этого хороши все средства. Ну, а ваше решение с Ковентри меня просто потрясло своей зрелостью!
Черчилль вынужден был собрать все свое самообладание, чтобы хотя бы внешне не показать, насколько близко к сердцу он принял эти слова…
До этого момента он был убежден, что «казус Ковентри» — топ-секрет, надежно укрытый за многими дверями! Убежденность эта зиждилась на том, что, откройся эта тайна, реакцию англичан предусмотреть трудно.
Практически невозможно.
Сейчас, в годы войны, невозможно было бы объяснить миллионам британцев, верящих в своего премьера, что он способен оставить их один на один с бедой!