Мария вернулась через пару минут, в самом деле одетая всерьез, по погоде, мотнула головой и зашагала, указывая путь.
Шли не больше десяти минут, прежде чем, войдя во двор, девушка подвела его к подъезду и сказала:
— Вы проходите на второй этаж. Двери их напротив лестницы.
— А ты?
— А я домой пойду, — ответила Мария. — Дела же у меня есть.
И, отойдя на несколько шагов, окликнула:
— Только вы стучите сильнее, она глуховата после бомбежки.
«Какой бомбежки», хотел спросить Кольчугин, но Мария уже выбегала со двора.
Подойдя к двери, Артем постучал, как советовала девушка, — сильно.
Никто не ответил.
Значит, негромко стучу, сообразил он, и стал стучать сильнее.
Прошло не меньше минуты, прежде чем из-за двери ответили:
— Кто там?
— Мне бы Колю Рязанцева повидать, — ответил Кольчугин, стараясь говорить громко, но не кричать.
— Кого? — переспросил женский голос, как показалось Артему, довольно молодой. — Вы громче говорите.
Только после того, как Артем ответил в третий раз, застучала щеколда и дверь открылась.
Перед ним стояла женщина, глядевшая на него испуганно. На плечи ее была накинута шаль, концы которой она зажала в кулачки, закутанные той же шалью.
Она спросила, кого ищет гость, невнимательно выслушала ответ, а потом повернулась к Кольчугину спиной и прошла в комнату, бросив через плечо:
— Да вы проходите.
Он в три шага пересек тесную и темную прихожую и, входя в комнату — светлую и довольно просторную, — услышал шорох сзади, сделал шаг вперед — влево и, разворачиваясь увидел летящий перед его лицом кулак.
Кулак бьющего он трогать не стал, а пробил в корпус, используя встречное движение.
Человек, пытавшийся ударить его, рухнул на пол.
Слева — сзади он ощутил какое-то движение и стремительно повернулся туда, где оставалась женщина.
Лицо ее было подобно маске. Белое, неподвижное. Но не лицо привлекло внимание Кольчугина.
На него смотрело дуло пистолета.
1942 год, январь, Вашингтон
Президент Соединенных Штатов Америки Франклин Делано Рузвельт даже предвидеть не мог, какое давление обрушится на него уже весной сорок первого года.
Именно тогда усиленно заговорил об англосаксонском единстве Черчилль.
Сперва — опосредованно, через тех англичан, которые имели обширные связи в Штатах, и через американцев, которые чувствовали себя в Англии, как дома, и сновали через Атлантику то и дело.
Один такой «искренний патриот» подошел к Рузвельту на каком-то званом ужине:
— Скажите, Фрэнк, когда наконец мы дадим в морду этому Гитлеру?
Ужин был так себе, и Рузвельт уже собирался уходить, поэтому он оглядел стоявших рядом, демонстративно глянул на часы и ответил, будто поразмыслив:
— Не сегодня.
Окружающие рассмеялись, а вопрошавший обиделся. Он хотел еще что-то сказать, но его отвлекли люди, сопровождавшие президента.
Через несколько дней один из тех, кто входил в Овальный кабинет, как в свою столовую, сказал:
— Мистер президент, история с этим неуклюжим англоевропейским лоббистом вызывает смех, но, боюсь, ненадолго.
Рузвельт посмотрел внимательно.
После небольшой паузы кто-то продолжил:
— Фрэнк, мы, конечно, говорим о всем важном не только при вас, но иногда и за пределами вашего кабинета. В конце концов, это наша работа, а у вас просто не хватит сил и времени выслушивать весь тот бред, который мы порой проговариваем, — улыбнулся говоривший.
Рузвельт скользнул взглядом по присутствующим — все напряженно ждали ответа — и улыбчиво осведомился:
— Надо полагать, что этот вопрос уже обсуждался.
Снова скользнул взглядом и с огорчением обнаружил, что напряжение не спало ни на йоту, поэтому вновь заговорил сам, чтобы снять вопрос хотя бы на время:
— Дамы и господа! Ленд-лиз пока все, что мы можем сделать!
Простая фраза означала многое для каждого, кто хоть немного разбирался в том, какова была политика Рузвельта.
Соотношение сил, поддерживавших его «новый курс», и тех, кто был против, долгое время сохранялось почти неизменным. Во всяком случае, этого вполне хватало Рузвельту, чтобы при поддержке американского народа нарушить традицию, предписывавшую не занимать Овальный кабинет Белого дома более двух сроков подряд. Таким образом, Рузвельт, победивший на выборах в 1932 году и повторивший успех в 1936-м, не имел права выдвигать свою кандидатуру в 1940-м, но выдвинул.
Второй кандидат — малоизвестный юрист Уэнделл Уилки — был противником, скорее условным, но в драку лез по-настоящему. Поначалу он налетел на Рузвельта, стоявшего во главе страны уже второй срок, обвинив его в том, что страна не готова к войне, подобной той, которая уже идет в Европе.
Рузвельт отреагировал, как и следует президенту великой державы, спокойно и достойно. Он провел через конгресс закон о ленд-лизе, позволявший оказывать помощь Англии, сражавшейся с Гитлером.
Уилки отреагировал молниеносно и перелицевал свою позицию, подобно старому портному, вынужденному постоянно заигрывать с клиентом! Теперь он стал уверять всех, что не за горами день, когда Рузвельт приступит к реализации своего тайного плана, по которому славные американские парни будут отправлены за океан, чтобы защищать чужие интересы!
Америка услышала в этих словах угрозу, Уилки, кажется, привлек внимание будущих избирателей, и у Рузвельта не было другого выхода, кроме как дать торжественное обещание «не посылать американских парней ни на какую чужую войну».
На выборах Рузвельт победил, но обещание, данное для этой победы, теперь стесняло его и вынуждало ставить под угрозу отношения со многими влиятельными силами, одной из которых были поляки.
Поляки начали перебираться в Америку еще в годы Наполеоновских войн, когда земля их родины переходила из одних рук в другие, и остались тут навсегда. Остались и стали американцами, которые любят Америку, но Польшу продолжали любить.
Первые разговоры выглядели «случайными» и начались уже в сентябре тридцать девятого, и Рузвельта удивило, что возмущение действиями Сталина его собеседники высказывали значительно чаще, чем гитлеровским нападением.
В свое время Рузвельт много времени провел, пытаясь понять, в чем сила русских большевиков, которые сумели заставить людей работать, решительно отказавшись от перспектив личного обогащения, и это не было пустым любопытством.
Придя в Белый дом в то время, когда Америка стояла на коленях, подавленная великим кризисом, он понимал, что деньги сами по себе мало что значат, пока человек не увидит, как его деньги обращаются во что-то реальное, значимое для него, и все свои действия, как президент, сосредоточил на том, чтобы восстановить производство, которое предложит людям то самое «реальное», которое и станет доказательством его гражданской состоятельности!
Рузвельт, понимая, что победа на выборах — всего лишь аванс, который надо отрабатывать, понимал, что все прежние идеи и методы управления рухнули 24 октября 1929 года вместе с акциями Нью-Йоркской биржи.
Именно поэтому, едва оказавшись в Белом доме, начав искать решения, он дальновидно обратился и к опыту большевиков, изучая его не только через восприятие американских политиков, конгрессменов и предпринимателей, но и составляя свое собственное мнение, встречаясь не только с советскими дипломатами, которые, естественно, выражали большевистскую точку зрения, но и с инженерами, артистами и другими советскими людьми, которые довольно часто бывали в Штатах.
Даже сделав естественную скидку на большевистскую пропаганду, Рузвельт хотя бы себе самому вынужден был сказать, что путь большевиков нельзя отрицать полностью как таковой.
Большевики добились многого, и это невозможно не заметить!
Многим не нравятся их методы? Любому предпринимателю не нравятся методы, дающие преимущество его конкурентам. И, если хочешь обойти конкурента, не лучше ли отказаться от словопрений и перейти к соревнованию труда?
Рузвельт надеялся еще к концу своего первого срока навести мосты и убедить Сталина в необходимости сотрудничества во всех сферах!
Обстоятельства, мешавшие этому, его не смущали: в конце концов, соглашение между Америкой и Россией будет точно таким же актом конкурентной борьбы, как любой другой, и сотрудничающие державы подомнут под себя весь мировой рынок. Это неизбежно и это мало кому нравится!
Именно поэтому Рузвельт и не мог понять причин, по которым поляки с нескрываемой злобой говорят о русских, и попросил подготовить ему небольшую справку, которая позволяла бы понять истоки такого положения.
Получив эту справку и раскрыв ее, не смог дочитать до конца: слишком запутано было все, опирающееся на некие «исторические традиции». Поразмыслив, президент США решил, что в настоящих обстоятельствах ему не следует размышлять над «правами» и «традициями». Сейчас его интересуют отношения с группой своих сограждан, а точнее говоря, избирателей!
Следовательно, Сталин принял участие в уничтожении Польши, присвоив себе ее часть! И — всё! И об этом, только об этом следует говорить, решил Рузвельт и, как выяснилось, избрал правильную стратегию.
Это открылось, когда осенью сорокового он собирался в Детройт. Незадолго до этого прошла неудачная встреча с польской диаспорой в Нью-Йорке, когда ему не столько задавали вопросы, сколько выражали недоумение, а то и вовсе недовольство тем, что «Америка президента Рузвельта трусливо уклоняется от борьбы за демократию в Европе». Все попытки Рузвельта ответить на вопросы и объяснить хоть что-то прерывались криками, порой истеричными. Газеты, рассказывая об этом, естественно, разделились, но только самые доброжелательные сказали несколько хороших слов. И не более…
Поездка в Детройт была неизбежна, потому что это известный всему миру центр автомобильной промышленности, предмет гордости всей страны! Именно в таких местах Рузвельт старался завоевать большинство голосов, понимая, что путь к сердцу рабочего много короче, чем к голове интеллектуала или разуму предпринимателя.