И именно поэтому он опасался этой поездки. Дело в том, что значительную часть рабочих на автомобильных заводах составляли поляки, и тем, кто работал рядом с ними, приходилось учить польский язык для удобства общения.
К тому же поляки были крупнейшим культурным меньшинством в Детройте, и пренебрегать этим было опасно. Опасно именно потому, что любая ошибка, сделанная тут, немедленно стала бы основой для обобщений, катастрофических для судьбы всей компании.
Именно накануне поездки один из сотрудников его штаба передал просьбу о встрече двух «старых знакомых поляков», как он их назвал. В таких обстоятельствах выбирать не приходилось, и Рузвельт просто назвал время.
Гости явились к назначенному часу и сразу же повели себя так, будто это не он, а они располагают крайне ограниченным временем.
Поначалу беседу вел тот, что моложе, — Эдвард Загуменны. Говорил без акцента, четко и без эмоций:
— Господин президент, мы представляем не просто часть польской диаспоры, а всю «Полонию»!
— Простите, — автоматически перебил Рузвельт.
— Нет, скорее я должен просить прощения у господина президента, но меня извиняет то, что мы встречаемся впервые, а ваши сотрудники, видимо, исходят из других приоритетов.
Загуменны произносил слова, которые можно было бы принять за извинения, если бы не интонации! Это были интонации человека, который уверен в своем преимуществе!
Он повернулся к своему спутнику:
— Господин президент, позвольте вам представить нашего патриарха Станислава Круликовского! Пан Станислав — один из основателей движения возрождения Польши, которая станет вашим безусловным союзником в борьбе с Гитлером.
Увидев удивленное лицо Рузвельта, пояснил:
— Время часто вносит в наши планы невероятные коррективы, мистер Рузвельт! Если для меня Польша — это земля, где и сейчас живут мои родственники, если для многих из нас Польша — это земля, где находятся только могилы предков, то для Станислава Польша — родина, с которой он вынужден был бежать! Подарите ему несколько минут, послушайте!
Рузвельт преодолел желание посмотреть на часы. Пока он видел перед собой фигляра, который пытается произвести на него впечатление, и делает это крайне неумело, неумно.
Его остановила лишь надежда на то, что этот позер хоть как-то облегчит его поездку в Детройт, и он, протянув руку в направлении старика, кивнул.
Тот помолчал несколько секунд, потом начал говорить.
Говорил на английском с акцентом, пожалуй, лондонским, медленно, подбирая слова.
— Господин президент, надеюсь, понимает горячность моего друга и соратника, — проговорил он, положив ладонь на локоть Загуменны, и продолжил с легкой улыбкой: — Эдвард спешит, и это совершенно естественно для молодости, в которой находитесь вы оба.
Достал из кармана портсигар:
— Пан президент позволит?
Получив разрешение, поднялся, учтиво предложил сигарету Рузвельту и поднес зажигалку.
Вернувшись в кресло, продолжил:
— В некотором роде вы правы, Польши действительно сегодня нет. Во всяком случае, формально, но есть Полония, есть множество мест, где живут поляки, чьи сердца обливаются кровью при одной только мысли о судьбах родины!
Рузвельт хотел сказать, что сейчас он ничем не может…
Но Круликовский жестом попросил не перебивать.
— Пан президент — реалист и прекрасно понимает, что сейчас начать войну с Гитлером, войну, на другом конце света было бы крайне неразумно. Это прекрасно понимаю и я, человек, приехавший именно с того конца света! Но это не могут понять те, кто Польшу воспринимает скорее как некую фигуру памяти, нежели реальность. Однако пан президент знает, что с отвлеченными понятиями часто соперничать гораздо сложнее, чем с реальностями!
Рузвельт начал понимать ту дальнюю цель, которую, кажется, преследовал Круликовский, и проверил:
— Хотя порой поставить отвлеченную фигуру на передний план и обозначить стремление двигаться к ней означает изменить систему приоритетов!
Круликовский радостно прищелкнул пальцами:
— Браво, мистер Рузвельт!
Он потушил сигарету и продолжил:
— Вся система Гитлера строится на том, чтобы установить мировое господство, и, как вы понимаете, он не ограничится только Европой! И Америка, мистер президент, не сможет взирать на это, ничего не предпринимая, не так ли? И, когда борьба развернется, а это, повторяю, неизбежно, вам будет мало только собственных сил! Вот тогда мы и станем вашими союзниками, потому что поляки разбросаны по всему миру!
Рузвельт хотел возразить, что по миру разбросаны не только поляки, и искал уместную форму для этого заявления, когда Круликовский продолжил:
— Мы понимаем, что многие сейчас разбрелись по миру, но, согласитесь, мы — поляки — первые, кто говорит о сотрудничестве. О серьезном и реальном сотрудничестве, о подлинной борьбе против Гитлера!
Рузвельт уже оценил — пусть и в общем виде — возможности, открываемые предложением Круликовского, и отметил еще одну линию, которая соблазняла его: польское правительство в изгнании находилось в Лондоне и, как утверждал Черчилль, было под его полным контролем. Если Круликовский говорит о всемерной поддержке с такой уверенностью, значит, он не упускает из вида и Лондон, а это уже очень весомо.
Президент США будто украдкой глянул на часы, и Круликовский понял его:
— Мы весьма благодарны вам за эту встречу и надеемся, что она — лишь первый шаг на нашем трудном пути к победе.
Оба поднялись, подошли к Рузвельту.
Загуменны, прощаясь, сказал как бы между прочим:
— Я сегодня же выезжаю в Детройт, и, поверьте, там вас ждет победа и полная поддержка!
Круликовский же сказал степенно:
— Пан Рузвельт, Америка нуждается именно в вас, и если мы сможем вам помочь, позвольте считать это первым вкладом в наше общее дело!
В Детройте Рузвельта ждал триумф!
Все это он вспомнил сейчас, в январе 1942 года в дни «Аркадии».
Это слово, символизировавшее счастливую и беззаботную жизнь, стало кодовым названием конференции, начавшей свою работу в Вашингтоне в январе 1941-го.
Рузвельт был убежден, что на решение о проведении такой конференции повлияли в равной степени два основных обстоятельства: нападение Японии на Перл-Харбор и крушение германского блиц-крига.
Немцы были остановлены в нескольких километрах от Москвы, и надежды на то, что весной они возобновят наступление, были, пожалуй, призрачны, но и они растаяли, когда уже в дни конференции русские начали свое контрнаступление.
Рузвельт, в отличие от Черчилля, не был склонен к афоризмам и пророчествам, но он уже вполне реально представлял себе, как русские начнут разворачивать ход войны и, пожалуй, преуспеют в этом.
Где-то в глубине души он понимал, что большевики будут сражаться до последней возможности и, скорее всего, даже лишившись ее, не признают этого обстоятельства и продолжат сопротивление.
Именно поэтому, был уверен президент США, русских необходимо делать союзниками, чтобы впоследствии иметь право участвовать в принятии решений.
Правда, сейчас в конференции фактически приняли участие представители двух стран — Англии и США, и вопрос о военной помощи русским даже не ставился.
Несколько раз во время конференции то одна, то другая делегации, а то и просто члены делегаций, которые часто вели дискуссии, пытались поднять вопрос о будущем Польши.
Рузвельт лишь один раз и то мимоходом намекнул, что сейчас поднимать вопрос о послевоенной Польше неуместно, потому что он в любом звучании будет воспринят русскими как попытка отвлечь их от реальной борьбы. Ему не возражали, но уверенности в том, что с его мнением согласились, не было.
В последние дни конференции состоялась беседа Рузвельта с представителями некоей «группы», о которой просил все тот же Загуменны, «группы», в которой собрались представители польских общин и США, и Англии.
Встреча несколько раз переносилась в силу разных обстоятельств и прошла в некоторой суете.
Для Рузвельта существенно было то, что по окончании встречи один из членов английской делегации, прощаясь с Рузвельтом, сказал:
— Мистер президент! Мы прекрасно понимаем, что даже сейчас ни вы, ни Уинстон не можете оказать нашей многострадальной родине помощь в освобождении и это реальность. Но мы хотели бы надеяться, что вы, лидер свободного мира, сможете вместе с Уинстоном выступить вместе, когда будет решаться вопрос об будущем Польши.
1942 год, январь, Белоруссия
Лейтенанту Зайенгеру не хватало дня!
С утра до позднего вечера он собирал, информацию, тщательно фильтровал ее, не забывая при этом ничего, и, отобрав все, что хоть как-то его интересовало, собирал факт к факту, составляя цельную картину.
Он уже видел ее контуры и главные фигуры, ощущал слабые и сильные стороны и понимал, что еще ему нужно найти.
Все, что он создал, можно было уже показывать в набросках, но Зайенгер, как истинный творец, и думать о таком не хотел! Только завершенное полотно способно показать, сколь многое вложил в него создатель!
Именно поэтому он старался не отвлекаться, именно поэтому сократил свое пребывание в школе абвера до минимального. Именно поэтому он пытался возражать, когда Борциг позвонил и сообщил, что ждет его в Берлине.
— Люци, нельзя так много работать! — почти кричал он в трубку, и Зайенгер был уверен, что его старый товарищ попросту пьян.
Он не хотел его обидеть, поэтому сопротивлялся так же компанейски, будто они сидят за одним столом и вместе пьют коньяк.
Борцигу, видимо, это надоело, и он сказал, стараясь сделать голос более суровым:
— Не вынуждай меня напоминать о субординации, Людвиг!
— Черт с тобой, — согласился Зайенгер, и уже на следующий день, проведя свои задания и предупредив Оверата, вечером вылетел в Берлин, чтобы встретиться с Борцигом наутро.
Старый товарищ встрече, конечно, обрадовался, обнял еще в приемной, но дальше нее лейтенанта не пустил. Повел с собой.