Не то, чтобы Зайенгер всю свою жизнь провел, печатая строевой шаг, но, считал он, мундир есть мундир, и он налагает ответственность! А врач этого не понимал и вспоминал раненых и тех, кто умер прямо тут, в эшелоне.
Дверь открылась и в комнату вошел Лухвитц.
Вошел он не один, но его спутник в гражданском платье шагал неслышно и так же неслышно сел на стул, стоявший сразу у дверей.
Зайенгер автоматически посмотрел на часы: допрос длился всего семнадцать минут, а его уже клонило ко сну.
Лухвитц для проформы спросил у следователя разрешения задать вопрос и повернулся к задержанному:
— Кто вы?
«Советский колхозник» подбородком указал на следователя:
— Так, я им уже объяснил…
— Теперь объясните мне, — попросил Лухвитц.
— Так, то же самое и скажу… Чего еще-то говорить?
— Ну, а документы?
— А вы, господин офицер, мою физиономию видите?
— И что? На вашей физиономии ничего не написано.
— Так и без написанного все видно: не просто же так у меня вся… харя в крови…
Лухвитц озабоченно глянул на следователя, а тот ткнул пальцем в бумаги, лежащие перед ним:
— Он оказывал сопротивление…
— Я? Да, господи ты боже мой! А кто бы не оказывал! Иду спокойно, никого не трогаю… У вас там написано, что я, мол, кого-то трогал, а? Никого не трогаю, и вдруг на меня налетают…
— Буенос диас, синьор Артемио! — неожиданно вступил в беседу тот, кто так тихо вошел вместе с Лохвитцем, и еще что-то добавил.
Задержанный повернулся, оглядел говорившего и добавил еще что-то и тотчас получил ответ.
Потом принял прежнее положение и сказал:
— Сеньор поздоровался со мной, я ответил ему тем же, а потом высказал предположение, что мы уже встречались, правда, не помню — где именно.
На глазах Зайенгера произошло чудо: «советский крестьянин» исчезал, хотя на нем была все та же изношенная одежда на последнем своем издыхании. Он, не сделав ни одного движения, превращался в благородного испанского идальго, который в любой момент в равной степени готов склониться перед прекрасной дамой и взять в руки шпагу, чтобы сразиться с обидчиком.
— Ну, видимо, можно начинать беседу заново? — усмехнулся Лухвитц. — Не так ли, товарищ Кольчугин?
— Что?
— Нет смысла играть в эти игры, Артемио, — продолжил голос сзади.
— Пересядьте!
Голос задержанного звучал указующе!
— Это глупо — выдвигать требования в вашем положении, — усмехнулся тот в ответ.
Задержанный, которого Зайенгер про себя решил называть «Кольчугиным», хотя слово это было весьма трудным даже для него, просто встал, развернул стул, на котором сидел, и снова уселся.
Однако теперь он сидел спиной к стене и видел всех, кто находился в комнате.
— Готов слушать вас, господа, — усмехнулся он.
— Собственно, того, что мы о вас знаем, вполне достаточно…
— Чтобы вывести меня во дворик, — перебил Кольчугин. — Вывести и расстрелять.
Он сделал паузу, потом поднял руку вверх:
— Но вы готовы этого не делать, если я…
Он замолчал и обвел взглядом всех!
Задержался на следователе:
— Ну… вы никаких желаний высказывать не будете.
Он перевел взгляд на того, кто все так же сидел возле двери.
— Вы… Кстати… Барселона? Да, определенно! И не только… Не помню, как назывался тот городок… Ну, и, конечно, Мадрид. Хотя, если в хронологическом…
— Довольно, Кольчугин, — перебил Лухвитц. — У нас есть вопросы, а у вас нет выбора, поэтому послушайте, не перебивая.
Кольчугин молчал.
— Вы осведомлены о методах работы некоторых наших… служб… — проговорил Лухвитц. — Поверьте, это и мне не нравится, но я…
Кольчугин вдруг радостно вскинулся:
— Ну, конечно, вы не немец! Вы — испанец! Вы — Алехандро Дуэрте!
Он весь подался в сторону того, кто начал разговор по-испански, вглядываясь в него, и констатировал с уверенностью:
— И я не ошибся! Это именно вы, и что-то там… что-то там было… что-то скандальное с тем… бельгийцем, кажется?
Зайенгер готов был поклясться, что испанцу не понравился поворот в разговоре!
Но Лухвитц будто не обратил внимания:
— Кольчугин, у нас есть все основания утверждать, что вы недавно совершили побег из русского лагеря.
Кольчугин молчал, разглядывая Дуэрте, и тот чувствовал себя явно неуютно.
— Кольчугин, у меня есть задание, и я его выполню, можете мне верить…
— В таком случае, и вы должны верить, что я выполняю свое задание и выполню его, — впервые за все время Кольчугин говорил серьезно, без иронии.
Лухвитц, казалось, тоже почувствовал серьезность его слов и помолчал, глядя в глаза Кольчугину.
— Так давайте сделаем все возможное, чтобы мы оба могли говорить о выполнении задания.
Кольчугин откинулся на спинку стула.
— Позволите закурить?
И, не дожидаясь ответа, легко поднялся, сделал шаг, взял сигареты, закурил и сел обратно.
Он курил, и в кабинете висела пауза.
— Знаете, — заговорил он наконец, — я должен подумать об условиях.
Лухвитц отрицательно помотал головой:
— У нас нет времени на раздумья, Кольчугин!
Кольчугин посмотрел на Лухвитца, перевел взгляд на Зайенгера и улыбнулся:
— Это у вас нет, майор. А у меня есть. И к тому же ваши условия тут не решающие, — он перевел взгляд на Зайенгера. — Я прав, лейтенант Зайенгер?
1942 год, март, Белоруссия
Кольчугина ждали полчаса, потом Герасим Зарембо сказал:
— Амба, мужики, пора уходить!
Все начали было переглядываться с сомнением, но Роман Евпрахов кивнул:
— Артем — мужик железный, но чем черт не шутит, пока бог спит!
И — все! Решен вопрос.
«Трое из лагеря» отправились по своим местам обитания, зная, когда и куда приходить в следующий раз, а Евпрахов и Зарембо двинулись в отряд: что бы ни случилось, а дело делать надо!
Придя в отряд, Герасим Зарембо на пару минут усадил Евпрахова возле штабной землянки, чтобы переговорить с Мироновым. Не сказать командиру, кого привел, было нельзя, но и сразу вести к нему — тоже!
Миронов все случившееся — и исчезновение Кольчугина, и появление в расположении отряда чужого — воспринял спокойно, сам вышел из землянки, поздоровался, пригласил с дороги пообедать.
Разговор поначалу шел трудно. Одно дело — привести в отряд человека, с которым познакомил сам Кольчугин, другое — дело у Артема секретное.
Обедали, перебрасываясь словами, делали паузы, видимо, сопоставляя все, что сказано Евпраховым, с тем, что слышали от Артема или в крайнем случае могли догадываться или предполагать.
Разговор изменился, когда Евпрахов рассказал о «промблеме».
Проблема состояла в том, что в отряд надо переправить двух человек: сержанта, который скрывался на квартире уже полгода, почти с первых дней войны, и женщину, у которой он скрывался, вдову лейтенанта, который занимался, как сказал Кольчугин, «грузом».
У Миронова — гора с плеч!
Кольчугин успел отправить ему с верным человеком шифровку именно по этому поводу, и теперь, после исчезновения Артема, он беспокоился и о людях, и о том, как решать задачу, перелетевшую теперь на его, Миронова, плечи.
Теперь, после сказанного Евпраховым, обед сразу же превратился в оживленный и откровенный разговор: каждый выкладывал все, что было связано с заданием Кольчугина, и постепенно стала вырисовываться довольно полная картина.
Хорошее настроение испортил Зарембо:
— Идти-то этот Маштаков может?
— Нет! — сказал как отрезал Евпрахов. — Артем говорил, что у того нога разворочена и вроде как не заживает. В общем, идти не может. По дому, говорит, шагает, на стул опираясь.
— М-да, — выразил свое мнение Зарембо.
— Что «м-да»! — недовольно хмыкнул Евпрахов. — Делов-то.
— Ты о чем? — поинтересовался Миронов.
Евпрахов как-то смущенно скользнул взглядом по всей землянке, потом, уперевшись глазами в стол, пояснил:
— Ты не забывай, с кем дело имеешь. Тёмка-то все сразу сообразил и нам дело поставил.
— И что? — взбодрился Миронов.
— Там неподалеку есть место — развалины. Интереса к ним ни у кого нет, так что немцы на него и внимания мало обращают.
— И что? — повторил Миронов, начиная догадываться.
— Развалины-то вроде как сбоку от выступа. Потом пустырь, а с другой стороны вроде казармы у полицаев. Дак, Артем что предлагал? Если на казармы эти какой налет организовать или, например, взрыв, то немцы туда не полезут. Им полицаи-то до фени. А полицаи и в штаны наложат, и выскочить далеко от этого места побоятся.
Наверное, Евпрахов редко говорил так много, потому что, завершив, выдохнул с облегчением:
— Вот!
Миронов и Зарембо смотрели на него молча.
Герасим не выдержал первым:
— И что?
Евпрахов в ответ посмотрел удивленно и ответил так же удивленно:
— Ну, и все.
Оглядел обоих и пояснил:
— Мы и уйдем.
Спохватившись, поставил условие:
— Только бабу… вы это… сами…
— Да это само собой! — успокоил его Миронов. — Но я так и не понял… Ну, взрыв… ну, полицаи обделались… мы из города выскользнули… Так ведь у Маштакова этого нога не выздоровеет мигом!
До Евпрахова дошла их тревога, и он улыбнулся. Правда, потом улыбка его сменилась каким-то неуместным смущением. Он откашлялся…
— Вот, например… если, скажем…
Нет, не мог Роман Евпрахов, авторитетный вор, подобрать нужные слова.
Стал подходить с другой стороны:
— Тут идти-то сколько?
— По прямой? — уточнил Зарембо. — Километров тридцать… А что?
— Ну, вот, — будто успокоился Евпрахов. — Сядет на плечи и поедет, как маркиза де Монтеспань!
— Кто? — ошалел Зарембо.
— Темнота! — улыбнулся Евпрахов, будто отыгрываясь за свое недавнее смущение. — Красавица такая была во Франции.
И уточнил:
— Из средневековой. Это мне один профессор рассказывал.
Помолчал и добавил:
— На зоне, конечно, рассказывал.
— Это хорошо, — будто одобрил неведомого профессора Миронов. — Но я так и не понял. На чьи плечи сядет этот Маштаков? На твои?