— Так нас четверо! — воскликнул Евпрахов, поражаясь недогадливости партизанского командира.
Миронов по-прежнему глядел недоверчиво, спросил:
— А кто-то из вас так пробовал по снежному полю с человеком на закорках бегать?
Евпрахов стрельнул взглядом:
— А когда с зоны рвешь, и не то приходится делать, граждане начальники!
После молчания Герасим Зарембо сказал извиняющимся тоном:
— Ну, ты это… Мы ведь не знали…
— Да, ладно, чего там, — кивнул Евпрахов.
Операция, задуманная Кольчугиным, была реализована на удивление спокойно и без потерь. Нельзя, конечно, сказать, что полицаи все сплошь испугались и сидели тихо как мыши.
И дорога к расположению отряда оказалась точно такой, как предрекал Евпрахов.
Миронов и Зарембо двинулись вместе с блатными и Маштаковым, опасаясь, как бы кто-то из недавних зэков не сказал пару ласковых энкавэдэшнику (ясно ведь было, какого ведомства их новый товарищ).
Однако, как ни удивительно, уголовники к раненому Маштакову относились спокойно, может быть, даже бережно, стараясь при любой возможности хоть чем-то помочь ему. Дело мог испортить сам сержант, который категорически не хотел ездить на чужой шее:
— Это же… эксплуатация и унижение человеческого достоинства, товарищ, — доверительно возразил он на ухо Миронову. — Я же коммунист, как ни крути.
Миронову вести политзанятие было некогда, и он говорил вещи, которые самому ему, конечно, были противны:
— Ты, товарищ Маштаков, со своей, извини, так сказать, ногой нас всех будешь задерживать, — сказал он точно так же тихо ему одному. — А теперь быстро сообрази, сколько времени немцам понадобится, чтобы погоню организовать?
Маштаков думал недолго и с матерками согласился.
Правда, делая вид, что разговаривает сам с собой, долго ворчал.
Впрочем, на его самобичевание обратили внимание лишь раз. Уголовник по кличке Грифель, на котором в тот момент «ехал» сержант, услышав очередную самоиронию сержанта, не выдержал и сказал:
— Слышь… Я вот, например, на цыгана здорово смахиваю.
Маштаков от неожиданности долго молчал, вглядываясь в затылок Грифеля, потом недоуменно спросил:
— И что теперь, если смахиваешь?
Грифель обрадованно ухватился за эти слова и продолжил:
— А то, что у каждого свои особенности, и хвастаться тут нечем!
Маштаков изумился:
— «Хвастаться»? Это, значит, я хвастаюсь своим ранением?
И снова Грифель упорно продолжал гнуть свою линию:
— Ну, а как?! Ты же только об этом и говоришь!
Маштаков обиделся и хотел что-то ответить, но тут уж Миронов вмешался:
— Ладно, хватит! Не завидуйте. Кого еще не ранило, продолжайте надеяться.
Таким мрачным юмором и закончился разговор.
Маштаков о ранении больше ни слова не сказал.
Зато уж, оказавшись в расположении лагеря, сразу же стал вспоминать дорогу к бункеру, то и дело советуясь с Герасимом Зарембо и партизанами, которых тот к нему приводил. Да и дед Рыгор, тот самый, который и привел отряд в Пущу еще в августе сорок первого, почти все время был рядом и помогал, чем мог. Он даже сходил тайком к тому самому приятелю, которого навестил в самом начале их пребывания тут.
Именно тайком, за что его и отругал нещадно командир Миронов, а потом, уже матерками, и Герасим Зарембо.
На четвертый день после того, как Маштаков оказался в отряде, Миронов вызвал к себе его, Зарембо и Евпрахова.
— Ночью пришел связной. Никаких новостей о Кольчугине.
Закурил.
— Это, конечно, плохо, но является фактом. Считаю, что сидеть и ждать нам некогда.
Еще помолчал.
— Прошу высказываться.
Евпрахов и Маштаков переглянулись. Евпрахов сказал:
— Герасим, ты говори. Мы сюда пришли, чтобы дело делать, а вы тут. Вам ведь еще долго тут оставаться.
Герасим кивнул и повернулся к Миронову, и тот завершил совещание:
— Значит, план у нас такой, товарищи!
1942 год, март, Белоруссия
Зайенгер спал плохо, потому что весь день прошел совсем не так, как он планировал.
Лейтенант уже начал понимать скрытые мотивы поведения Кольчугина и наметил несколько вопросов, когда вдруг был полностью обезоружен его вопросом.
Он только начал ломать голову в поисках ответа на вопрос «что происходит и откуда этот Кольчугин знает его?», когда зазвонил телефон.
Следователь, все так же сидевший за столом, снял трубку:
— Да!
Пауза.
— Да!
Протянул трубку Лухвитцу:
— Это вас, майор!
Лухвитцу невидимый собеседник тоже не позволил быть более многословным:
— Лухвитц!
Пауза:
— Да!
Пауза:
— Да!
Потом сказал, обращаясь ко всем:
— Допрос прерывается! Скоро вернусь!
И вышел.
Ожидание длилось недолго.
Лухвитц распахнул дверь, шагнул в помещение, и видно было, что спокойствие дается ему нелегко.
Вернулся к двери, взялся за ручку.
Кивнул в сторону следователя:
— Вы на сегодня свободны, все распоряжения получите позже.
Следователь поднялся и двинулся к двери, а Лухвитц обратился к своему спутнику:
— Вам придется посидеть в вашей комнате, синьор!
И, когда тот вышел, любезно поклонившись на прощание, сказал Зайенгеру:
— Этот Артемио не так прост, — повернулся к Лухвитцу, — и, кстати, я не уверен, что он русский. Впрочем, не удивлюсь, если он работает на разных хозяев.
Лухвитц после его ухода вздохнул:
— У испанцев свои представления обо всем, включая большевиков.
Потом уселся напротив Зайенгера:
— Я планировал все совершенно иначе.
И видно было, что признается нехотя, вынужденно.
Пояснил:
— Борциг звонил вам по моей просьбе, лейтенант, а мне ваше имя назвал доктор Геббельс, который, собственно, и отправил меня сюда. И сюда вы прибыли именно для того, чтобы объединить усилия.
Лухвитц говорил, не останавливаясь. Иногда казалось, что он и не замечает Зайенгера вовсе, но все мысли, которые он высказывал, сводились к одной: подготовка и проведение операции, задуманной лейтенантом.
— Вам следует знать, что Шуляка вам порекомендовали по моему совету, лейтенант. Не обижайтесь, но вы, с вашим умением выстраивать остроумные конструкции, пока обладаете незначительным практическим опытом и не всегда можете оценить реальное значение того или иного обстоятельства.
— Значит, все, что Шуляк рассказывал мне, он раньше сообщал вам?
— Нет. Мы с ним увиделись только позавчера, когда я прибыл сюда. До этого времени я только читал его рапорты. Вы, вероятно, тоже пишете рапорты, лейтенант.
Зайенгер чувствовал себя неуютно.
Ему говорили о том, что он не умеет работать, но облекали это в такую форму, что возражать было невозможно. И это злило его все сильнее.
Лухвитц усмехнулся:
— Все мы были молоды и самонадеянны, лейтенант, и не надо на меня злиться. Пройдет совсем немного времени, и вы сами себе скажете, что я вам помог, и помог здорово!
Он поднялся.
— Теперь — о деле! Я хотел, чтобы вы лично познакомились с Артемио, потому что он в самом деле — «пятый», как и сказал Шуляк! Шуляк вхож в уголовный мир, но за его пределами действует осторожно, можно сказать — трусовато. И это понятно, никто не любит лезть туда, где живут иначе.
— При чем тут Шуляк? — спросил Зайенгер, которому просто надоело сидеть молча.
— Шуляк сразу же отметил в рапорте, что «пятый», скорее всего, не из уголовного мира, хотя, возможно, когда-то к нему принадлежал. Такая комбинация — четверо уголовников и политический — настораживает сама по себе, но встревожил меня не сам факт, а дополнительная информация. Наш агент, работающий в России, сообщил о побеге из лагеря точно такой же группы — политический и четверо уголовников. Меня сразу же насторожило, что побег этот готовила и проводила какая-то государственная структура, организация, подобная НКВД.
— Почему? — стало интересно Зайенгеру, который что-то такое уже начал предвидеть.
— Побег был подготовлен таким образом, что бежавшие сразу оказывались на большом расстоянии от лагеря. Примерно в пяти-шести километрах. Организовать погоню ночью в таких условиях практически невозможно.
— Почему этого не могли организовать их сообщники?
— Хороший вопрос. Место там такое, куда просто так люди не смогли бы попасть! Это Русский Север, где уже в октябре снег и температура такая, какой в Берлине и зимой не бывает. Добавьте к этому ветер.
— Это не помеха! — уверенно возразил Зайенгер. — Во всяком случае, несерьезная помеха и несущественное возражение.
— Там нет транспортной схемы, которую спокойно могут использовать люди вроде сообщников нашей компании, — ответил Лухвитц.
Казалось, его увлекает это ожесточенное сопротивление лейтенанта.
— Наш человек прислал весьма обстоятельный отчет, из которого следует, что местные подразделения НКВД были не посвящены ни в подготовку, ни в проведение такого мероприятия, следовательно, это было задумано и реализовано в режиме крайней секретности.
— Зачем? — удивился Зайенгер. — Они прятались сами от себя?
— Можно сказать и так, — согласился Лухвитц. — Кстати, вы должны понимать, что это распространенная практика: до поры до времени ни с кем не делиться.
Он подмигнул Зайенгеру, и тот протянул огорченно:
— Как в случае со мной?
— Ну, не огорчайтесь, мой юный друг, это было сделано исключительно в общих интересах. Кстати, давайте именно к нему и перейдем, к нашему общему делу. Ваша идея, так понравившаяся доктору Геббельсу, произвела впечатление и на меня. Осложнить отношения между Сталиным и Черчиллем через поляков — прекрасный замысел! Однако, думаю, вы уже успели понять, что для этого нужны серьезные находки, которые дадут Черчиллю повод требовать от Сталина разъяснений, и не просто разъяснений, а таких, которые можно будет отвергнуть на вполне приличных основаниях, понимаете?
Зайенгер ответил неохотно:
— Я понимаю это, но пока нет ничего, что могло бы дать такой эффект, хотя…