Он огорченно пожал плечами.
— Именно поэтому я и захотел встретиться с вами, лейтенант. У меня и прежде были кое-какие соображения, но, сопоставив рапорты Шуляка и ваши отчеты, я проследил тенденцию, которую вы оба, видимо, недооценили.
Зайенгер насторожился, хотя и немного обиделся. Все-таки слова Лухвитца были похожи на упрек.
— Вы пытались понять, что русским надо тут, на этих территориях?
Зайенгер пожал плечами:
— Невозможно понять это, пока не спросишь их самих!
Лухвитц демонстративно вскинул брови:
— Вы намерены задать этот вопрос Берии или Сталину? Боюсь, у вас не будет такой возможности, а решать эту проблему необходимо.
Он внимательно посмотрел на Зайенгера:
— Лейтенант, из чего вы исходили, когда сосредоточили свои усилия именно на этих территориях?
Зайенгер ответил сразу, не раздумывая:
— Только предположения.
— Повторю вопрос, потому что ответ меня не устроил.
Зайенгер сделал паузу, потом заговорил:
— Первое. Тут большевики появились осенью тридцать девятого, двигаясь навстречу нашим наступающим войскам. Второе. Именно тут, на этих территориях, они брали пленных, которых долгое время прятали от нас…
— Они никого не прятали, лейтенант, они не хотели их отдавать, хотя мы называли фамилии людей, интересовавших нас, — поправил Лухвитц. — Это просто уточнение, продолжайте!
Зайенгер кивнул в знак согласия:
— Третье. Часть людей исчезла, возможно, сбежав из этих лагерей.
Лухвитц смотрел на Зайенгера с интересом.
— Вы в самом деле хорошо мыслите, лейтенант. И предположение насчет сбежавших не лишено некоторой рациональности, но… некоторой…
Лухвитц закурил и продолжил:
— Вам следует знать, что русские все-таки пошли навстречу нашим требованиям и отдали значительную часть пленных. Правда, тех, кто мог представлять для русских хоть какой-то интерес, мы так и не увидели.
— Какой интерес? — заинтересовался Зайенгер. — Оперативный?
— И оперативный, конечно, и, так сказать, личностный. Поляки, во всяком случае многие из них, по роду своих служебных обязанностей знали многое из того, что составляет нашу тайну. И военную, и государственную. Но не это главное.
Он посмотрел на Зайенгера:
— Тут я, подобно вам, лейтенант, вступаю в полосу предположений, но предположений обоснованных. Сопоставляя все обстоятельства побега с многими другими данными, я предполагаю, что все это — сумма действий, направленных на поиск документов о передаче пленных нам весной сорокового года.
Зайенгер смотрел удивленно, и Лухвитц пояснил:
— В последние дни перед нашим наступлением и в первые дни после него русские лихорадочно вывозили отсюда, из этих областей, некие грузы. Что было среди них — не знаю. Важно другое — проверка пока не обнаружила ни в одном московском хранилище следов протоколов и актов передачи пленных поляков нам.
— Но ведь могут быть и другие хранилища. Не только московские, например. Да и вовсе не хранилища, а какой-то массив, находящийся в постоянной работе, — возразил Зайенгер, но видно было, что возражает он лишь для того, чтобы обострить мысль!
— Браво, Зайенгер, — захлопал в ладоши Лухвитц. — Это, в самом деле, возможно. Но пусть то направление изучают другие! Кто мешает нам с вами предположить, что документы здесь, и побег — лишь часть операции по их отысканию?
Зайенгер изобразил на лице глубокую разочарованность:
— Ну, вот… Я уже все приготовил для того, чтобы мелкой сетью обследовать территории возможного нахождения документов, а вы уже все узнали…
Лухвитц улыбкой показал, что по достоинству оценил шутку, но сказал серьезно:
— Не надо никакой мелкой сети. Мои люди сели на хвост тем четверым, которые бежали вместе с Кольчугиным, и контролируют их.
— Значит, его арест помешал нам?
— В некоторой степени, — согласился Лухвитц. — Я рассчитывал, что мы сможем его разговорить каким-то образом, но сейчас придется ждать до завтра.
— Что будет завтра? — спросил Зайенгер.
— Понятия не имею, — честно ответил Лухвитц. — Будем надеяться на лучшее.
После короткого раздумья Зайенгер спросил:
— Что же может быть худшего?
Лухвитц развел руками:
— У нас его могут просто забрать.
— Кто?
Лухвитц кивнул на потолок.
Так оно и получилось!
Утром, идя по коридору, Зайенгер увидел женщину в черной эсэсовской форме. Привлекла ее фигура, и лейтенант успел подумать, что это еще не восхитительный Рубенс, но на пути к нему!
Только потом он увидел Лухвитца, идущего рядом с ней.
В кабинете пришлось ждать недолго.
— Что? — спросил он, хотя и так все было ясно.
— Кто эта дама?
— Эта дама — оберштурмбаннфюрер фон Греве. Отвечает в РСХА за координацию действий с русскими.
— С кем?
— С атаманом Красновым и остальным старьем! Но старьем полезным! — зло ответил Лухвитц. — Сказала, что это их человек.
1942 год, март, Белоруссия
Маршруты выверили несколько раз, постоянно напоминая друг другу, что Маштаков быстро двигаться не может.
Наконец он не выдержал и взревел:
— Какого хрена вы из меня калеку делаете!
Никто его не стал успокаивать. Сам успокоился.
Едва он утих и присел, подал голос все тот же Грифель:
— Слышь, Евпраха!
Кстати, к Роману клички не приставали и в конце концов обращались к нему почти по фамилии.
— А чё! — продолжал Грифель. — Давай его оттащим, как нас сдернули с зоны!
Евпрахов повернулся к Грифелю и уставился на него.
Потом, прерывая молчание, сказал почти восхищенно:
— А, ить, мозга! Ай, мозга, Грифель!
Оживленно начали обсуждать, узнавать, есть ли в лагере большой лист фанеры. Фанеры не было, стали говорить о досках, которые можно просто соединить рейками или еще как.
Потом голос подал Герасим Зарембо:
— А санки-то чем плохи?
Повисла пауза. Все-таки Грифель старался для общего блага, а тут…
Но прервал молчание сам Грифель, щедро разрешив:
— Ну, можно и санки! Оно и лучше…
Маштаков не выдержал, выбрался из землянки, опираясь на стенку:
— Придумали тут!.. Детский сад!..
Выход наметили на послезавтра, едва начнет темнеть, потому что договорились о взаимодействии с отрядом из-под Волковыска, а те никак не могли подтянуться раньше.
А утром прибежал малец из села, что в семи километрах, передал слова отца: к вечеру велено собираться полицаям, утром ждут немцев. Будет облава.
Сказал и убежал обратно. Авось не поймают…
Миронов всех снова созвал в землянку, изложил быстро: неспроста полицаи и немцы тут кучкуются, не исключено, что на них и нацелены. А в отряде, как всем известно, женщины, дети, пожилые люди.
Есть предложение отряду перебазироваться прямо сейчас, в срочном порядке.
Выходить ближе к вечеру, чтобы за ночь значительно переместиться и свести к минимуму возможность преследования.
Другие предложения есть?
Других предложений нет.
Далее.
В волковысский отряд отправлена просьба выступить к сегодняшнему вечеру, но гарантий никаких.
Какие предложения?
Поднял руку Маштаков:
— Положение ваше, товарищи партизаны, аховое, но вы и нас поймите, — он повел рукой в сторону уголовников. — У нас задание, которое на нашу совесть положено. Не выполнить его не имеем возможностей. Правильно я говорю, товарищ Евпрахов?
Авторитетный уголовник Евпрахов вздрогнул, будто поперхнулся или рыбной косточкой подавился, но сразу взял себя в руки:
— Правильно.
— Ну, и хватит, правда?
— Мужику много болтать не к лицу.
Миронов напрягся:
— Это как понимать? Вы тут сами все решать собрались? Игнорируете нас?
Маштаков прижал ладошки к груди:
— Ты не кипятись, товарищ Миронов, но как мы ваших женщин и детишек без защиты оставим? Вам перебираться надо безусловно, а без охраны, без сопровождения они что? Они — мишень!
Видимо, Маштаков вспомнил, как над ними летали немецкие штурмовики, и поёжился.
Сделал вывод:
— Так что оставить их вы никак не можете. Да, у нас, если честно, и дел-то немного.
— Как понимать? — насторожился Миронов.
— А так и понимать, что в такой обстановке не то что подготовить документы к вывозу, но и просто просмотреть их не получится. Так что…
— Что «так что»? — Миронов не смягчил голоса.
— Уничтожать придется документы, поскольку нет у меня никаких знаний о них. Есть только понимание: если бы документы были маловажные, за ними бы такой отряд не направляли. Значит что? — обвел всех взглядом Маштаков. — Значит, не дай бог, как говорится, чтобы они к немцу попали.
— И что? — начал догадываться Миронов.
— Дак, что… — видно было, что Маштаков говорит с трудом, но решение им уже принято. — Мы с мужиками сразу решили, если что — жечь там все! Поджигать и вести бой, чтобы сгорело как можно больше!
Помолчал и добавил:
— Вот так. Там, поди, уже давно все готово, так что…
Миронов, выслушав Маштакова, совсем по-домашнему потянулся, будто со сна, потом заговорил, демонстрируя добродушие:
— То есть вы все сами делать будете, а мы, серые крестьяне, спокойно в кустах отсидимся.
Встал, поклонился.
Сел.
Заговорил спокойно, будто малому ребенку втолковывая:
— За понимание наших забот спасибо большое, товарищ Маштаков, но уж сделайте милость, в эти дела не лезьте!
И ладонь выставил, будто отгораживаясь от всех возможных слов и возражений!
И повернулся к Герасиму Зарембо:
— Иди, сообщи всем, что перебазируемся, организуй и… вообще…
Зарембо покорно поднялся и двинулся к выходу, спрашивая на ходу:
— Старшим-то на передислокацию кто пойдет?
Миронов вздыбился было, но Зарембо выстрелил так, что и блатные вздрогнули:
— И даже не думай без меня идти! Есть кому охранение обеспечить!
…Будто вымершее село, только в лесу…
Миронов оглядел пространство, еще недавно наполненное людьми, и зашагал к отряду, которому надо было отправляться к бункеру.