Геббельс вскинул руку и сказал после короткого молчания:
— О «безбожии» не надо. Это позже, если понадобится!
И снова кивнул.
Пока все шло по плану, который почти в каждом своем пункте соответствовал замыслам Зайенгера.
Конечно, имя лейтенанта не упоминалось при этом.
Достаточно было того, что иногда в узком кругу он вспоминал его имя.
В папке, лежавшей в кабинете Геббельса, с февраля сорок третьего скапливались бумаги, которые в свое время должны были вступить в бой!
Каждая бумага — рапорт, сообщение, телефонограмма — тщательно фиксировалась на тот случай, если все пойдет именно так, как задумано, и плутократии Запада соизволят принять предложение о совместном расследовании «преступлений большевиков».
Набор информаций, подготовленных для первого этапа, был готов к началу апреля, когда и было решено начать!
Идея заключалась в том, чтобы «представить мировой общественности объективные доказательства массовых убийств пленных поляков, совершенных войсками НКВД».
В качестве «жертв советского режима» использовались пленные — независимо от национальностей, — занятые на строительстве секретных объектов. В конце концов, все они, как носители государственной тайны, подлежат безусловному уничтожению, а национальность трупа установить невозможно. Ну, конечно, при условии, что он не негр. Геббельс усмехнулся.
В газетах и по радио развернулась шумная и неуемная кампания, в центре которой было одно: смелые поляки, расстрелянные евреями из минского НКВД, к месту обнаружения захоронений были приглашены не только журналисты из разных стран (что было естественно), но и (о, чудо, созданное еще Зайенгером) военнопленные из разных немецких лагерей!
Всем, кого привозили в эту… как ее… Катынь, предоставляли возможность ознакомиться с документами жертв «еврейской злобности», которые все еще сохраняли следы земли, в которой их и обнаружили. Там же можно было увидеть и письма со штампами «московского почтамта».
В общем, смотрите сами, господа.
Венцом первого этапа — тоже идея Зайенгера — прямо тут, возле «обнаруженных захоронений», считывать имена с найденных документов и передавать их «в Берлин», используя азбуку Морзе! Проще говоря, имена были представлены на всемирное обозрение!
Бомба рванула так, что ее осколки ранили русских по всему миру!
Но это было только начало!
В конце апреля под Смоленск прибыла «международная комиссия Красного Креста».
Правда, составлена она была в основном из граждан стран, оккупированных Германией, но, господа, истина нравится не всем, а у Германии нет времени искать честных людей по всему миру! Взяли тех, кто под рукой!
Особенные надежды возлагали на венгра Ференца Оршоша.
Во-первых, он родился в Тимишоаре, городе с преимущественно румынским населением, с детства испытывал притеснения на национальной почве и очень рано пришел к идеям национал-социализма! Он даже создал какую-то всевенгерскую организацию, объединявшую врачей и выступавшую за устранение из врачебного сообщества евреев!
Во-вторых, он был в русском плену в войну 1914 года. Натерпелся и там, и сейчас готов отплатить за все сполна!
В-третьих, Оршош выдумал какой-то свой способ определения времени смерти по состоянию черепа. Специалисты не приняли этот метод, и тем больше теперь Оршош стремится продемонстрировать его истинность!
Дело было доложено Гитлеру, и фюрер — мудрый политик, гениальный стратег — похвалил Оршоша и, вызвав Гиммлера, поручил немедленно изучить реакцию мирового сообщества.
Позднее он пояснил Геббельсу:
— Скоро начнется сражение столь важное, что после него не только русские не смогут сопротивляться, но и мир поймет, что ко мне следует прийти с просьбой о мире! И, показывая звериное существо большевизма, мы отнимем у англичан и американцев последние доводы в споре с идеями национал-социализма, Геббельс!
Доклады, подготовленные руководителем зарубежной разведки Шелленбергом и сделанные Гиммлером, дошли до Геббельса. Они его и порадовали, и насторожили.
Сэр Александр Кадоган, постоянный заместитель министра иностранных дел Великобритании, писал, например: «Это очень тревожно. Признаюсь, что я скорее трусливо отвернулся от катынского дела, боясь того, что мог бы там найти. Могут существовать доказательства, о которых мы сейчас не знаем, которые укажут другое направление. Но на основе улик, которые у нас есть, трудно не обвинить русских».
«Трудно не обвинить русских» — это, конечно, хорошо, но, вот перспектива «существования доказательств, о которых мы сейчас не знаем» тревожила. Эти англичане с их снобизмом вполне могут замереть в неподвижности.
Да и Черчилль, встретившись с генералом Сикорским, главой польского правительства в изгнании, не спешил отказываться от сотрудничества со Сталиным.
Однако, ознакомившись с этими и им подобными сообщениями, Геббельс только скомандовал себе самому: соберите все силы!
1943 год, март — декабрь, Москва — Лондон — Вашингтон — Тегеран
Берия получил первые известия о готовящейся провокации, в которой будут упоминаться польские пленные еще в феврале.
Известия были мало того, что отрывочные, так они еще и пестрели: «ходят слухи», «довелось слышать» и тому подобными жемчужинами стиля. Идти к Сталину с такими сообщениями нелепо, считал Берия.
И ошибся.
Вскоре на одном из совещаний Сталин спросил:
— Товарищ Берия, что вы можете сказать о передаче нами пленных немцам в сороковом году?
Берия все понял, поднялся и сказал:
— Полагаю, что документы уничтожены нами еще весной сорок второго года.
— Полагаешь… Это хорошо, когда у человека есть свое мнение, товарищ Берия, — сказал Сталин, и его интонация была непонятна. — Есть вероятность, товарищи, что гитлеровцы постараются использовать сам факт пребывания поляков в плену на нашей территории.
Он прошелся по кабинету. Закончил мысль:
— Нам же, видимо, не удастся доказать, что пленные были переданы в сроки, названные товарищем Берией.
Вернулся к столу.
— И это может стать угрозой не только для близящегося сражения, но и для будущего.
Все присутствующие в кабинете вождя знали, что летом готовится грандиозная операция по разгрому вермахта в районе Курской дуги, знали, что Гитлер стягивает туда все свои основные силы и готовит резервы.
Подготовка Красной армии велась с использованием тех поставок, которые осуществляли союзники. Если в эти обстоятельства вмешается тема «польских пленных», то последствия могут стать самыми серьезными.
— Товарищ Сталин, наши воины победят врага с помощью союзников или без нее! — почти выкрикнул Лазарь Каганович, человек весьма эмоциональный.
Сталин усмехнулся, видимо, его горячности, но ответил серьезно:
— В нашей победе над гитлеровцами, товарищ Каганович, я не сомневаюсь! Меня больше беспокоит другое. Сейчас, когда подходит к концу второй год войны, союзники отделываются поставками, и от них ни слова нет в ответ на наши вопросы об открытии второго фронта. Если они воспримут провокацию как повод и дальше будут откладывать вопрос о реальных боевых действиях? Возможно такое?
Все закивали.
— Могут они, — продолжил Сталин, — завести разговоры о необходимости самостоятельного участия Польши в войне?
— У них, товарищ Сталин, уже сейчас есть такая армия, Армия Крайова, — поднялся Берия. — Подчиняется исключительно лондонскому правительству.
Сталин махнул рукой: знаю, садись.
— Будучи уверенными в нашей окончательной победе, товарищи, мы должны думать о том, каким станет мир после войны. Мир не только, как духовное состояние человечества, но и его воплощение, так сказать, географическое! И в этом смысле пакости о расстрелянных поляках могут быть использованы не только гитлеровцами сейчас, но и некоторыми кругами на Западе впоследствии.
Подал голос Анастас Микоян. Он отвечал за снабжение Красной армии, и для него, конечно, уже само сокращение поставок союзников было весьма опасно в полном смысле этого слова: армию надо кормить!
— Предлагаю, товарищ Сталин, срочно поручить нашим ученым, историкам, например, составить… ну… скажем… историческую справку, в которой будет показано, что поляки были постоянно настроены агрессивно в отношении не только пролетарского государства, но и России в целом.
При словах об историках Берия невольно глянул на Сталина и увидел, как и ожидал, легкую усмешку.
Лет пять назад — Берия тогда еще только стал народным комиссаром внутренних дел — Сталин вызвал его и передал жалобу московских историков, обвиняющих своих коллег из Ленинграда в искажении ленинизма.
— Обвинение серьезное, товарищ Берия, — сказал Сталин, отдав жалобу, — но речь идет о представителях научной интеллигенции, и дело это тонкое, деликатное. Вам необходимо провести самое серьезное расследование с привлечением историков, способных объективно посмотреть на вещи. Но имейте в виду, ни при каких обстоятельствах мы никому не позволим трактовать великого Ленина.
Протянул руку для прощания, но вместо «до свидания» повторил:
— Ни при каких обстоятельствах!
Берия воспринял это как прямое указание, взялся за дело сам, чтобы потом спокойнее было беседовать и с приглашенными специалистами, да и с самими авторами жалоб — тоже!
Именно — жалоб! Во множественном числе!
Говорить об этом Сталину Берия не стал, счел неуместным, а вот сейчас уже и понять не мог, кто тут виноват, кто прав, и — главное — есть ли тут правые!
Тянуть в делах Берия не любил, а тянуть с поручением товарища Сталина и вовсе считал невозможным. Поэтому попросился на прием через два дня.
Придя, протянул письмо «московских». Хотел уже начать, но вождь заговорил сам:
— Вот полюбуйтесь, уважаемый Лаврентий Павлович, — Сталин глядел в папку, видимо, пробегая глазами находящийся там текст. — Мне пишут московские историки. Обращаются ко мне по вопросу, который поначалу кажется узким, маловажным. Однако, если посмотреть, просто внимательно посмотреть, то значение его возрастает, и возрастает стремительно!