Колонна под командой Марата из восьми бортовых грузовиков покинула парк только к вечеру. Весь день ушёл на суматошные сборы: заводили и проверяли технику, заправлялись. Подбирали и инструктировали экипажи, в каждом – по два солдата или сержанта: в степь в одиночку ехать опасно, мало ли что с машиной… Тагиров охрип, ругаясь с кладовщиками, начальником службы горюче-смазочных материалов, старшинами рот. Надо было экипировать бойцов валенками; полушубков не хватило, как и паяльных ламп. Нормально было только с сухим пайком, получили на трое суток.
Наконец Марат выстроил свой маленький отряд у бокса для последнего инструктажа. Мимо вытягивалась колонна бронетанкового ремонтного батальона, здоровенные «Уралы» ревели дизелями, приходилось перекрикивать.
– Выдвигаемся по маршруту «Парк – железнодорожная станция Сумбэр», расстояние – двенадцать километров. Там грузимся сеном, везём в урочище Батхуй, расстояние – двести семьдесят километров. Возвращаемся на станцию, дозаправляемся, получаем следующую задачу. Пока вот так. Дистанция в колонне – тридцать метров, скорость – сорок километров в час. Ехать придётся ночью, так что не расслабляться. Если поломка и сами исправить не можете – стойте на месте. По маршруту будет ходить «летучка» с ремонтниками. Перемещаться только в составе колонн! А то заблудитесь ещё. Вопросы есть?
– Есть! – весельчак сержант Димка Жигалин невинно поинтересовался: – Товарищ лейтенант, как, вы сказали, урочище зовут? Как-то на букву «ха»?
Бойцы заржали. Тагиров и сам не сдержался, улыбнулся:
– «Батхуй» по-монгольски означает «сильный вихрь». Так что никакого фрейдистского подтекста, а только лишь природная особенность.
Друг Жигалина, вечно хмурый Ваня Ершов, поинтересовался:
– А жрать-то будем когда? Или всю ночь по степи кататься, не жрамши?
– Не «жрать», товарищ ефрейтор, а «принимать пищу». Ты же не свинья, верно? Поужинаем на станции, пока погрузка. Если там успели полевую кухню развернуть. И вот что! Если вам выдали сухой паек на трое суток – это не значит, что его надо слопать в первые три часа. Это я для ефрейтора Ершова персонально сказал, но и остальных касается. Я буду проверять. Всё, если больше нет вопросов, по машинам. Бегом марш!
Лейтенант посмотрел, как экипажи разбегаются по местам, и поднялся в кабину головного «зилка». Кивнул своему водителю Фарухову:
– Давай, Шухрат. Заводи.
Узбек мрачно кивнул и повернул ключ зажигания. Он был явно недоволен, что его выдернули из тёплой ротной каптёрки, оторвали от пересчёта постельного белья и подштанников и отправили чёрт-те куда, на мороз.
Впереди закупорил выход из парка «Урал» танкистов – заглох не вовремя. Наконец, тронулись, на первой передаче подъехали к шлагбауму, опять встали.
– Я тебе вам письмо давал, сам читал? Примачук странный – зачем письмо? К вам тебе сам ходил, сказал, что хотел. – Нарушил молчание Фарухов.
– Ё-моё! – Тагиров хлопнул себя по лбу. – Совсем закрутился, забыл!
Выскочил из машины, побежал к контрольно-техническому пункту, на ходу выковыривая из внутреннего кармана серый конверт. Кому бы отдать?
У шлагбаума стоял Воробей с важным видом, что-то помечая в журнале.
Марат обрадовался:
– Слава богу, Лёха! Надо вот что сделать…
– Я вам не «Лёха», а «товарищ старший лейтенант». Дисциплинка у вас, у политработников, ха-ха-ха! – Воробей получил новое звание совсем недавно и очень этим гордился.
– Да ну тебя, тут не до смеха. Вот это письмо надо срочно майору Пименову отдать.
Алексей по лицу Тагирова понял, что дело серьезное, ржать перестал. Растерянно сказал:
– Так не получится срочно. Пока колонны отправим, то-сё. Вечером смогу, когда домой пойду, а прокурор-то уже вряд ли на месте будет. Они же – интеллигенция, позднее восемнадцати не задерживаются.
– Воробей, постарайся. Тут про настоящую причину смерти Ханина. И про хищения на складе. Только никому пока, кроме прокурора, понял?
Лёха озабоченно закивал, пряча конверт. Поинтересовался:
– На словах что передать?
Марат помотал головой:
– Ничего. Мол, я письмо получил, прочитал, сразу передал. Всё. Давай, мы двинулись.
– Удачи!
Тагиров вернулся в машину. Подумал: «Всё правильно, Петька уже с повинной пришёл, а подробности ему только повредят». Довольный собой, хлопнул Шухрата по плечу:
– Вперёд, сын Азии! Повеселее, нас ждут великие дела.
Колонна, чихая моторами, двинулась по разбитой дороге.
Майор Пименов хмуро выслушал монгола. Резюмировал:
– Во, дела! И что, по-другому никак было не решить? Обязательно этого прапорщика-балбеса закрывать надо?
– Действительно, – поддержал начальник особого отдела капитан Мулин. – Доржи, зачем такие радикальные телодвижения? Мы же тебе местных спекулянтов, пойманных на территории городка, выдаём, а не расстреливаем у стенки. Ты прекрасно понимаешь, что твои шишки улан-баторские сейчас вой поднимут, побегут к нашему командованию, а оно такую волну нагонит – всех накроет, с головушкой. Подставишь нас, вот и всё. Отдай нам его потихоньку, мы сами тут разберёмся. В двадцать четыре часа – в Союз, и прочие прелести.
Прокурор и контрразведчик переглянулись. Монгольский милиционер сегодня был не похож сам на себя. Приехал в гарнизон не как обычно, по-свойски, а предварительно уведомив телефонограммой обоих начальников, отвечающих за соблюдение закона в советском Чойре. Даже китель на нём сегодня был новенький, бренчащий двумя медальками. И вообще Доржи вёл себя подчёркнуто холодно и официально.
– Товарищи, а к чему этот пример, про местных? Вы, иностранцы, задерживаете граждан Монголии на монгольской территории. Я вообще считаю, что это произвол. А что касается прапорщика Вязьмина – так он арестован с партией контрабанды в особо крупном размере. Тянет тысяч на двадцать тугриков и лет на восемь. С заграничным паспортом на руках. Вне границ советского военного гарнизона. Свидетели, понятые – всё имеется.
Капитан поднялся, демонстрируя неприступность.
– Или вы забыли, что все граждане СССР в нашей стране находятся под местной юрисдикцией согласно договору? Я проявил любезность, лично приехал и сообщил об инциденте. И вместо понимания и уважения встретил что? Какие-то претензии, оскорбления в адрес нашего народа… Значит, сделаю выводы. Вызывать вас буду. К себе. Повестками, – помолчал и добил: – На монгольском языке!
Пименов только глазами захлопал. Особист поднял руки ладонями вверх, будто сдаваясь:
– Погоди, погоди, Доржи! Не гони так, давай разберемся…
Разговор неожиданно прервал Воробей, просунувший голову в дверь прокурорского кабинета:
– Уф, застал, слава богу! – пропыхтел Лёха и вошёл, не спрашивая разрешения. – Тут вам письмо, товарищ майор. Очень важное! Про убийство сержанта Ханина…
Монгольский мент хмыкнул:
– У вас тут прямо торжество социалистической законности, как я погляжу. Убийства, то-сё… Не смею мешать, – и вышел, гордо задрав тонкий орлиный нос.
– Доржи, да не спеши ты! Мулин, ну придумай что-нибудь, – Пименов вскочил с места. Хотел, кажется, побежать вслед за гостем. Остановился, безнадежно махнул рукой: – Какой-то он сегодня не такой. Странный.
– Это в нём национальное самосознание проснулось внезапно, – хмыкнул особист. – Ничего, подключим начальников – вправят ему мозги.
– Товарищ майор, письмо заберите! – заныл забытый всеми Воробей. – Я что, зря четыре километра бегом бежал, чтобы успеть?
Пока прокурор теребил переносицу, вчитываясь в послание, контрразведчик продолжал раздраженно бормотать:
– Ишь ты, закон он вспомнил! Нету пунктов в том законе, как сено наше жрать и пустые бутылки по подъездам собирать. Всегда придурки-прапорщики на спекуляции попадались и непременно нам их выдавали. Подумаешь – жемчуг.
– Бляха-муха, приплыли! – Пименов дочитал письмо, вскочил. – Глянь в окно, уехал Доржи?
Особист презрительно скривился:
– Не, колымага его не заводится. Капот открыл, репу чешет. А чего случилось?
– На Вязьмине этом, очень может быть, висит убийство и хищение оружия.
Мулин охнул и вслед за прокурором выскочил на улицу.
Однако никакие аргументы на монгольского милиционера не подействовали:
– Вопрос закрыт, ваш военнослужащий задержан за нарушение закона МНР. Пожалуйста, можете организовать запрос о его выдаче по официальным каналам.
Офицеры хмуро переглянулись и побрели обратно.
– Ребята! – позвал Доржи совсем другим тоном. Мулин и Пименов остановились, вопросительно глянули на монгола. – Ребята, помогите завести машину, а? – и достал из салона ручной стартер.
Колонна, гружённая кормами, двигалась медленно, будто нащупывая фарами верную дорогу в черноте монгольской ночи. Монотонно укачивало на ухабах, усыпляло. В кабине одуряюще воняло выхлопными газами, плавали синие слои табачного дыма.
Жигалин поморщился:
– Ваня, что у тебя так выхлопом травит? Я же говорил: проверь выпускной коллектор.
– А чё толку? Прокладка прогорела, а запасных нет. Ничего, потерпишь, – отмахнулся Ершов.
– Давай хоть курить поменьше, а то вообще дышать нечем.
– Ишь ты, балованный какой. Окно открой.
– На фиг иди, там минус тридцать. Мигом ухо отморожу.
– Димка, ухо – ерунда, главное бы не отморозить, ха-ха-ха! Чёрт, движок плохо тянет, что-то с зажиганием, что ли.
Жигалин заметил:
– Ты, Ершов, вообще за агрегатом не следишь. Болт на него забил.
– Да осталось полгода потерпеть, а там – домой. Сдам тачку какому-нибудь «духу»[13], вот он пусть и чинит.
Начался длинный «тягун» – подъем в гору. Колонна вытягивалась в небо, моргая красными огоньками «габаритов».
Ершов остановил грузовик, чтобы увеличить дистанцию до переднего: не дай бог, заглохнет на круче да покатится назад. Повернул ключ зажигания, выключая мотор.