Слева взревело – ершовский «зилок» обогнала крайняя машина в колонне, пошла на подъём. Ванька заматерился:
– Вот, тля, Алихану не терпится. Куда гонит, балбес?
– Последним ехать не хочет, – усмехнулся Димка. – Орёл дагестанский, ёпонский бох. Ладно, давай, трогай.
– Ща. Мы его на пути ещё обгоним, гада.
Надрывно завизжал стартер.
Ершов покачал педалью газа, снова повернул ключ.
Вжжжж. Вжжзызызы – ещё и ещё раз.
Жигалин не вытерпел, заругался:
– Блин, и аккумулятор у тебя дохлый. Хватит, посадишь совсем, дай отдохнуть ему. И свет выруби.
– Рот закрой, умник. Сам знаю.
Щёлкнул тумблер. Длинные жёлтые языки света исчезли, юркнули обратно в фары. В кабину забралась тишина, только чуток по-комариному поныла под капотом какая-то шестеренка, да булькнуло что-то в радиаторе. Потрескивало на морозе железо.
Последние красные глазки на подъёме мигнули на прощание – и исчезли.
Димке вдруг стало так хорошо в этой тишине, в прокуренной кабине. Не хотелось никуда ехать, а просто вот так стоять в огромной пустой степи и не думать ни о чём.
Ванька, видимо, испытывал что-то подобное. Сидел, молчал.
Наконец, очнулся, завозился с замком зажигания. Стартер захлёбывался, не схватывал, каждый раз визжа всё жалобней и короче. Наконец, сдох окончательно.
Димку всё не покидало это чувство отстранённости, даже ругаться не хотелось на бестолкового Ершова. Будто это не они застряли чёрт-те где, в промёрзшей пустыне, с севшим аккумулятором. Наконец, вздохнул, отгоняя наваждение, сказал ругающемуся шепотом Ваньке:
– Кривой стартер доставай. Крутить будем.
– Щас.
Вылезли из кабины – мороз сразу ударил в лицо, полез под шинель. Пока Ершов громыхал железками в ящиках для запасных частей, Дима смотрел на небо. Там висели огромные, невидные в гарнизоне звёзды и помаргивали, будто силясь разглядеть из своих немыслимых высот крошечный коробок автомобиля посреди гигантского смятого одеяла пустыни и двух букашек рядом с ним, смешно шебуршащих лапками в тягучей чёрной смоле.
Подошёл Иван, стуча зубами от холода и нервяка одновременно:
– Всё, капец. Нет рукоятки.
– Блин, ты когда её проверял?
– Не помню. Осенью вроде была. А может, нет. Полезли в машину, дубак страшный.
Димка понимал, что надо что-то предпринимать: в кабину уже забирался мороз, разрисовывал инеем стёкла. Но он никак не мог собраться, разозлиться на что-нибудь. Беззвучная громада степи внушала спокойствие и даже симпатию к некузявому Ершову и к несчастному обессилевшему «зилку», ругаться совершенно не хотелось.
– Чего делать-то будем, а? Замёрзнем на хрен. А, Дим?
– Давай поедим. Где там сухпай у тебя припрятан?
Иван удивлённо посмотрел на товарища:
– Ты это… Нормально себя чувствуешь?
Жигалин тихо рассмеялся:
– Хорошо я себя чувствую. Чего теперь-то суетиться? Давай лучше перекусим, доставай вещмешок.
Ершов удивленно промолчал. Привстал, развернулся, начал шарить за сидениями. Звякнул железякой.
– Во, Димка! Ручку нашёл! Тут была!
Жигалин улыбнулся:
– Ну вот, а ты нервничал. Сейчас заведёмся да погреемся.
Доржи добрался до своего отделения поздно вечером. Вязьмин сидел один в «обезьяннике». Сотрудники норовили лишний раз пройти мимо, чтобы насладиться необычной картиной: русский за решёткой. Инциденты с советскими и раньше иногда бывали, но нарушителей, как правило, сдавали военному патрулю, на чём всё и заканчивалось. Теперь же произошло развенчание неприкосновенности «старшего брата», и монгольские милиционеры воспринимали событие со смешками и душевным волнением.
Капитан велел привести задержанного, предложил сигарету. Петр хмуро отказался и заявил:
– Ничего говорить не буду. Консула зовите.
Доржи хмыкнул. Расстегнул молнию на изъятой серой спортивной сумке, заглянул внутрь. Наваленные кучей нитки речного жемчуга, продолговатого, мелкого и неровного, напоминали клубок опарышей.
– Мда, тут целое состояние. За что тебе заплатили, прапорщик? За убитого пацана? Или за краденые автоматы? И самое интересное – кто?
Вязьмин сжался, побледнел. Пробормотал:
– Ничего не знаю. Без консула отвечать не буду.
Монгол пожал плечами. Убрал сумку под стол, закурил. Тихо продолжил:
– Дело твоё. Только зря думаешь, что ваши тебя выручат, – скорее, наоборот. Натворил ты дел, на хороший срок потянет. Консул из Улан-Батора долго ехать будет, так что пока в нашей зоне посидишь, в штрафной одиночной камере. Двадцать километров отсюда. В отделении условий нет для такого опасного преступника, сбежишь ещё.
– Почему в зоне, а не в СИЗО[14]? – испуганно спросил Петр.
– Тут не столица, нет у нас его. Это у вас, в России, всё для людей: тюрьмы, изоляторы, зоны разного режима, на любой вкус. Прогресс, словом. А мы люди отсталые, простые. Так что, вызываем консула? Или без него разберёмся?
Прапорщик помотал головой:
– Вызывайте.
– Ну, как знаешь. Утром отвезём в одиночку. Руки покажи.
Надел наручники и отправил в «обезьянник».
Уютно рокотал движок «зилка», печка гнала горячий воздух в кабину. Ершов, весь обсыпанный серыми крошками, нещадно чавкал, пожирая сухари из пайка. Жигалин поморщился:
– Как ты их лопаешь, в таких количествах? Невкусно же.
Иван согласился:
– Конечно, не бабушкины пирожки. Знаешь, какую моя бабушка Дуся вкуснятину пекла? С яблоками, с рыбой! А шанежки какие? С рассыпчатой картошечкой, корочка – желтая с коричневыми пятнышками. И маслица сверху положишь, оно тает, течёт. Эх!
– Аппетитно говоришь. – Димка сглотнул слюну. – Ничего, дембельнёшся через полгода – наёшься пирожков.
– Ни фига, – горько вздохнул Ершов. – Умерла бабушка. Вот как меня призвали – почти сразу. Телеграмму ротному принёс, а он говорит: «Иди, служи, душара, без тебя похоронят. А то у вас всех родственников полно, если к каждому сдохшему ездить – так и на армию времени не останется». Представляешь! Я, если честно, даже потом ночью плакал. Обидно. Даже не потому, что не отпустил попрощаться, а за его слова.
Ванька перестал жевать, уставился неподвижным взглядом в лобовое стекло. Будто хотел рассмотреть там, в чернильной темноте, свою ласковую бабушку.
Димка, чтобы отвлечь друга, заговорил:
– Молодец, что ручку нашёл. А то я уж думал: если не заведёмся – придётся колёса жечь, как капитан Миронов.
– Кто?
– Ну, Миронов, который комсомольцем до Тагирова был. Не знаешь эту историю, что ли?
– Чего-то слышал.
– У него девка на «вертолётке» жила. Вот он жене сказал, что дежурство, комбатовский уазик без спросу взял и поехал к любовнице ночью, зимой. Естественно, по пьяни заправиться забыл, дорогу потерял, заблудился. Сам рассказывал: «На горку поднимусь – вот они, огни «вертолётки», в распадок спущусь. Вроде направление строго выдерживаю, на следующую поднимусь – огни справа уже, потом – слева». Покрутился, всё топливо истратил. Начал замерзать, делать нечего – запаску снял, остатками бензина плеснул, поджёг. Так к утру все колёса и спалил. Геологи огонь увидели, нашли его, вывезли.
Ванька заржал:
– Точно, вспомнил! Ещё отправляли «летучку» туда, к уазику, колёса отвозили. Юрий Николаевич, уж на что вежливый дядька, и то матерился на весь штаб. Да, Миронов прикольный был, всё время что-нить учудит. Не как этот новенький, Тагиров.
– Он просто молодой ещё, не заматерел. А может, воспитание другое.
Поболтали ещё о всякой ерунде. Всё тише, всё медленнее произнося фразы; разговор истончился и исчез совсем. Тёплый уют печки, сонное фырчание мотора убаюкивали. Димка Жигалин колебался на границе яви и сна, иногда тревожно вздрагивая от горького дурмана выхлопных газов. Пытался вспомнить о чём-то опасном, неправильном – и забывал, уплывал куда-то. Он парил в невесомости, в кабине грузовика, чудесным образом превратившейся в космический корабль «Союз». Огромные монгольские звёзды заглядывали в иллюминаторы, дружески подмигивали и приглашали присоединяться, вместе путешествовать по бархатной бесконечности – уже не ледяной и равнодушной, а доброй, понимающей.
А Ванька Ершов шёл по бабушкиному огороду, вдыхая запах смородинового листа и нагретых солнцем спелых помидоров. У распахнутой калитки стояла нарядная баба Дуся, в любимой красной кофте и в белом, с цветами, платке. Смотрела на Ивана из-под морщинистой руки, ласково улыбаясь. Потом кивнула, зовя за собой, и пошла по тропинке через луг, пестрящий розовыми метёлками иван-чая.
Двигатель дохлебал последние капли бензина и заглох.
Чёрт возьми, ситуация выходила из-под контроля. Мысль спрятать русского прапорщика в монгольской милиции пришла впопыхах и казалась на тот момент верной – нельзя было допустить, чтобы до Вязьмина первой добралась советская контрразведка. Контрабандный жемчуг отвлёк внимание от главного, это хорошо. Но время утекало, и всё вероятней становилось, что непоправимое произойдёт. Прапорщик знает мало, но и за тонкую ниточку, если умело потянуть, можно вытащить крепкую веревку, а потом и петлю соорудить. И засунуть в неё всю чойренскую резидентуру.
Монгол выкинул окурок в форточку. Красный огонёк чиркнул по грифельной доске ночи. Будто поставил точку: решение принято.
События ускорялись. Время подрагивало, предчувствуя гигантские сдвиги. Которые – хрясь! – сломают позвоночник эпохе.
– Вы, капитан, будто не понимаете всей тревожности происходящего. – Представитель особого отдела армии строго блеснул стальной оправой очков. – У вас тут под носом чёрт-те что творится. Ревизия подтвердила хищение оружия и боеприпасов, так? Куда это всё делось, а? Битый час разговариваем – ни одной толковой мысли не услышал. Почему монгольская милиция не идёт на контакт, не выдаёт Вязьмина?
Мулин развёл руками: