– Сам в толк не возьму. У нас всегда были нормальные рабочие отношения, а тут – упёрлись, и всё. Вообще в последнее время монгольские товарищи как-то… отдалились, что ли.
Начальник вздохнул, неожиданно согласился:
– Это так везде сейчас, у союзников. Вы не представляете, что в Польше творится, в Германии. Просто невозможно стало работать! Да и в Союзе, если честно, дымом попахивает. Особенно в Прибалтике и Закавказье. А в Монголии явные признаки оживления китайской агентуры, имеющей связи с местными националистами.
– Представляю, – буркнул капитан. – Сводки-то читаю.
Начальник встал. Прошёлся, разминая ноги. Посмотрел в окно: небо на востоке серело, готовясь к рассвету. Тихо сказал:
– Что-то такое идёт, непонятное. Будто воздух меняется.
Резко повернулся к Мулину. Словно отгоняя наваждение, нарочито официально закончил:
– Товарищ капитан, я приехал вместе с комиссией из штаба армии, которая разбирается в ситуации на армейской ремонтной базе. У нас, конечно, свои задачи. Но вы, будьте любезны, подключайтесь. Пристальное внимание всему, что там происходит. К спекулянтам, к самогонщикам – всем ненадёжным элементам. Но особенно к тем, кто неустойчив идеологически. Уже и офицеры ухитряются демократическую прессу провозить из Союза и читать, позорище.
Мулин мрачно подумал: «Ага, читающий офицер – это точно позорище. Не дай бог, ещё соображать начнут».
Вслух сказал:
– Так точно, товарищ подполковник! Будет исполнено.
В Монголии сажали за всякую ерунду, ещё живее, чем в Союзе. Не уберёг арат казённого барана от волков, уехал горожанин к родственнику в аймак и не зарегистрировался в течение трёх дней, посмотрел студент на милиционера косо – пожалуйста, на нары.
Правда, и режим в зонах был не в пример мягче. Денег на питание заключенных из вечно пустой казны почти не выделялось; чтобы не помереть с голоду, сидельцы искали любую работу за еду – копали канавы, разгружали вагоны. Зато бесконвойка, в бараки возвращались только к вечерней поверке. Одевали нарушителей законности в ярко-зелёные штаны и сиреневые телогрейки, куда там советским зэкам в мрачных чёрных робах. Но это не из-за высокого художественного вкуса монгольского тюремного начальства, а ради сугубо практических целей: такого «петрушку» в степи за десять километров видать. Далеко не убежит, если вдруг вздумает. А на праздники разрешается замена: приедет брат или племянник, посидит за тебя пару дней как заложник. Можешь не возвращаться, если родственника не жалко – будет «чалиться» за тебя хоть всю жизнь, пока не поймают. Только поймают. Обязательно.
Прапорщик Вязьмин за бессонную ночь в «обезьяннике» сник, будто даже постарел. Монгольский сержант, сочно зевая, посадил его в «воронок», захлопнул гулкую на морозе дверь. Сел в кабину, гортанно скомандовал водителю, тронулись.
Петя впал в прострацию, не чувствовал уже ни жуткого холода, ни голода, хотя ел в последний раз двое суток назад. Ехали не торопясь – водитель берёг дохлые рессоры. Утреннее солнце прорвалось сквозь зарешеченное пыльное окошко, начало прыгать по серым стенам в такт качающемуся на ухабах «воронку». Когда повернули на север – скользнуло Вязьмину по лицу. Поцеловало в лоб.
Наконец добрались. Часовой в тулупе не спеша распахнул скрипящие створки. У одноэтажного барака управления стоял новенький уазик – приехал из аймака товарищ Басан договариваться о рабочей силе для разгрузки сена на станции. В машине, уронив бритую голову на руль, спал его шофёр.
Сержант взял бумаги и пошёл в барак. Опять заскрипели ворота. Вязьмин наклонился к окошку: часовой впустил два десятка зэков в разноцветных телогрейках. Те шли мимо машины, оживлённо переговаривались, скаля ослепительные зубы, показывая пальцами на белое лицо прапорщика. Пётр отшатнулся, скрючился на ледяной лавке.
Наконец, вернулся сержант, с ним – местный начальник. Распахнули дверь. Сержант сказал что-то, как булькнул – совершенно непонятно. Начальник перевёл:
– Русский, выход, выход!
Вязьмин с трудом поднялся; поковылял, не чувствуя замерзших ног. Выбрался из «воронка», глянул на низкие полуразвалившиеся бараки, на равнодушные чужие лица – и вдруг схватил сержанта за рукав, горячо заговорил:
– Доложи капитану, как его… Доржи! Пусть приедет, допрашивает. Только сначала пусть Тагирова привезут, Марата. Нашего дознавателя. На пять минут, переговорить. И потом всё скажу!
Сержант что-то прокричал, отодрал прапорщика от рукава, ударил в лицо – не сильно, но Петру хватило: бесчувственные ноги подломились, упал. Начальник объяснил:
– Нет трогать. Дарга трогать – тогда морда бить, русский.
Вязьмин схватил из последних сил сержанта за ногу, прижался щекой к холодному сапогу, захрипел:
– Всё расскажу капитану, не надо консула. Тагирова привезите! Я не виноват, меня заставили! Я скажу кто!
Монгол, ругаясь, выдрал ногу из скрюченных пальцев. Ударил каблуком по рукам, по спине, наступил на лицо…
Прибежали конвойные, подхватили потерявшего сознание прапорщика под руки, поволокли в штрафной изолятор – мимо стоящего на крыльце управления тюрьмы товарища Басана. Тот покачал головой, подозвал начальника зоны, что-то начал объяснять. Начальник стоял навытяжку, кивал.
Сержант, клокоча проклятия, осматривал испачканный кровью и соплями сапог.
Заглохший «зилок» на рассвете обнаружила машина технической помощи. На ней тела угоревших от выхлопных газов Жигалина и Ершова отвезли в Чойр, в госпитальный морг.
Грузовик заправили, посадили нового водителя. Погнали в урочище с неприличным названием – спасать несчастных монгольских баранов.
Тогда-то Тагиров узнал о смерти ребят. С почерневшим лицом, непрерывно куря, повёл колонну обратно в гарнизон. Сдал машины и людей ротному, побежал в штаб.
Дежурный по базе сочувственно сказал:
– Держись, лейтенант. Прокурор гарнизона тебя вызывает, мордовать будет за трупы. Два раза уже звонил, так что давай, в темпе к нему.
– Сейчас, только комбату доложу.
– Да все уже всё знают. Не до тебя сейчас ни комбату, ни начальнику базы. Комиссия в штабе, из Улан-Батора приехала. Только треск стоит, летят клочки по закоулочкам. Про ревизию склада вашего слышал?
– Что там?
– Хищение. Восемь автоматов, несколько тысяч патронов, два ящика гранат. Трындец, короче. Давай, дуй к Пименову. Вазелин есть или подарить, ха-ха-ха!
Посмотрел в чёрное лицо Марата и осёкся.
– Так, Тагиров, садись, пиши объяснение. Как технику проверял перед маршем, как бойцов инструктировал. И почему они у тебя элементарных правил техники безопасности не знают, что нельзя двигатель на холостых оборотах гонять долго, а надо остановки делать, чтобы не угореть. Или хотя бы кабину проветривать. – Прокурор протянул чистый лист бумаги. – Всё пиши, подробно.
– Инструктировал я, и подписи с них собраны. Меня посадят теперь, товарищ майор?
– Посмотрим. Давай пиши. Есть полчаса, потом должен ваш комбат подъехать, заберёт тебя.
– А зачем?
– Не знаю. Наверное, повезёт обратно на рембазу, там у вас толпа проверяющих. Крови жаждут. Прогремел твой батальон на всю Советскую армию – трупы грудами, оружие пропало.
Марат понурил голову, начал писать. Закончил один лист, попросил второй. Вздрогнул, когда зазвонил телефон, затравленно посмотрел на дребезжащий аппарат. Прокурор взял трубку, ответил:
– Майор Пименов, слушаю вас. Привет, Доржи, что там у тебя стряслось? Не удивлюсь, если на достигнутом не остановился и парочку генералов наших арестовал. Да слушаю я тебя, говори.
Дверь открылась, без стука вошёл майор Морозов. Подошёл, молча пожал руку вскочившему Марату. Похлопал по плечу – и почему-то стало легче.
Подождал. Когда прокурор положил трубку, сказал:
– Я забираю лейтенанта, ему отдохнуть надо. А то он до вечера не доживёт, полудохлый уже.
– Не спешите, майор, тут разговор… Должен подъехать начальник монгольской милиции, у него какое-то важное дело к Тагирову.
– Хватит пацана мучить, ему и так досталось. И ещё достанется. Потерпит ваш кампан до завтра.
Когда вышли на улицу, Марат искренне поблагодарил:
– Спасибо вам, Роман Сергеевич. И вправду что-то я устал от всего этого. А мне сказали, что командир батальона приедет. Полковник не смог, да?
– Юрия Николаевича отстранили от должности и вызвали в Читу, на ковёр к командующему округом, – Морозов вздохнул. – Дело плохо. Как бы не отправили вообще в отставку. Меня назначили исполняющим обязанности комбата.
Тагиров растерянно протянул:
– Во дела… Поздравляю, товарищ майор.
– Дурак ты, комсомол. Я, конечно, мечтал стать командиром батальона. Но не такой же ценой. Ладно, пошли ко мне, жена рассольник сварила.
– Не, ну что вы. Неловко.
– Это я, как твой начальник, буду решать, что тебе неловко, а что – в самый раз. Пошли, тебе отвлечься надо.
Тагирову и вправду не хотелось переться в пустую холодную квартиру, где из еды была одна свиная тушенка, и даже хлеб кончился. А ел он в последний раз вчера. Всё-таки субординация иногда выручает из щекотливых ситуаций. Может, и неудобно идти к начальнику ужинать, а приказал – так придётся выполнять.
Дома у Морозова было хорошо. Не роскошно, а именно уютно: какие-то половички, вышитые хозяйкой полотенчики, хрустальные рюмки и старомодная супница с дымящимся вкуснейшим рассольником. Единственным признаком богатства был здоровенный японский двухкассетный магнитофон – мечта любого советского офицера. Тагиров заметил:
– Чудесно у вас. И мебель, и посуда – прямо как в Союзе. Двухкассетник здоровский. А то вон у Воробья руины какие-то дома, даже вилки покалеченные, двух чашек одинаковых нет.
Майор засмеялся:
– Да просто он великий комбинатор, твой Лёха. Домашние вещи оптом монголам продал, они всё подряд скупают. У самих же нет ничего. Потом ходил по коллегам, побирался – где рюмку выпросит, где табуретку. А магнитофон я на чеки купил, которые в Анголе заработал. Торчал там два года, учил с переменным успехом негров из гаубиц стрелять.