Беспомощно оглянулась. Ну и зачем припёрлась, спрашивается? Ольга чувствовала себя очень неуютно. Вся её решимость куда-то пропала.
Марат наконец-то разыскал спортивные штаны и относительно чистую майку. Выковырял из-под кровати тапочки, прошлёпал на кухню. Нарочито бодро заявил:
– Я очень рад вашему визиту, Ольга Андреевна. Ради бога, простите за беспорядок, только с учений. Не успел ещё прибраться…
Говоря это, Тагиров торопливо убирал в мойку грязные тарелки со стола, сбрасывал пустые консервные банки в мусорное ведро, сдирал с батареи центрального отопления давно пересохшие забытые носки.
Ольга смотрела на него, видела разлохмаченные мокрые волосы, капельки воды на смуглых плечах. Подтянутый, худой, жилистый, с быстрыми точными движениями.
– Сейчас чайник поставлю. Ничего только к чаю нет. А давайте, я в магазин сбегаю? Пять секунд…
Марат рванулся к двери – Ольга остановила, придержала его за руку. Ощутила под пальцами горячую кожу.
– Подождите… Я, честное слово, неловко себя чувствую, что побеспокоила вас, заявилась внезапно… Не надо никуда бегать. Сядьте, пожалуйста.
Марат не спешил садиться – хотелось подольше чувствовать её тонкие пальцы на своей руке. Проговорил:
– Ну, как хотите. Мне неудобно, что даже угостить нечем, честное слово. Знаете, я дома ем редко, готовить некогда. Утром…
– Подождите, – перебила Ольга, – помолчите, пожалуйста. Не сбивайте меня. Я и так не знаю, что сказать.
Тагиров кивнул, замер. Женщина теребила подвернувшуюся под руку треснувшую чайную чашку, молчала. Наконец решилась:
– Эти стихи… Вы же сами их написали?
– Конечно. Да, – тихо ответил Марат.
– Вы и вправду так считаете? Ну, что между нами… Что есть что-то необычное? И что у этого необычного может быть продолжение? Ведь я замужем. И старше вас на… Намного.
Тагиров помолчал. Тоскливо подумал: «На фига я ей этот листок подсунул? Идиот. На что рассчитывал?» Заговорил:
– Ольга Андреевна, я никоим образом не хотел вас обидеть. Наверное, я поступил опрометчиво и должен извиниться за эту, м-м-м… – лейтенант мучительно подбирал определение, – глупость. Да! Глупость. И ошибку.
Ольга Андреевна вспыхнула, вскочила:
– Как вы могли… Ошибка, оказывается?!
Побежала в прихожую, еле сдерживая слёзы. Марат очнулся, рванул следом, бормоча какие-то нелепые оправдания.
Ольга всё-таки не удержалась – слёзы потекли, размывая тушь. Начала сдирать шубку с вешалки, ненавидя застрявшую петельку, этого бестолкового мальчишку, а больше всего – себя. С трудом подавляя подкатившие к горлу рыдания, зло проговорила:
– Безответственно с вашей стороны, лейтенант, шутить такими вещами. Безответственно и аморально. Прощайте!
Марат вдруг осознал, что сейчас она уйдёт навсегда – не из этой квартиры, а из его жизни.
Женщина изо всех сил дёрнула шубку – петелька наконец-таки порвалась, и Ольга, потеряв равновесие, спиной упала на подхватившего её Марата.
Тагиров обнял её и, ужасаясь от собственной безрассудности, поцеловал в ароматный затылок.
Ольга замерла на миг. Потом всхлипнула, отстранилась, прошептав:
– Отпустите меня…
– Нет. Я не отпущу. Любимая моя, желанная, маленькая моя…
Уже устали, распухли рты от поцелуев. Жалобно скрипящая пружинами, узкая солдатская койка не оправдала надежд; и он повёл любимую, закутанную в простыню, через огромную квартиру, как древний пророк – свой народ сквозь пустыню. Шлёпали босые ноги по пыльному линолеуму. Постанывал непривычный к таким испытаниям древний диван в гостиной.
Скользили руки, стекали по коже, как весенние ручьи по изголодавшимся ущельям. Губы искали и находили желанное, вкушая мёд и кислицу. Его жёсткие пальцы играли, как на фортепиано, нежными розовыми клавишами. Гладкими влажными лепестками, будто вырезанными из внутренней полости морской раковины. И неведомая мелодия этих клавиш звучала, наполняла всё и сворачивала время в тугой обжигающий клубок.
Потом они сплелись, как лианы сплетаются в горячих влажных джунглях, их пот смешался, и мокрая кожа скользила по коже, и качались стены, и качались тела – как двухцветная лодка на океанской волне…
Потом она плакала светлыми, словно утренняя роса, слезами, а он целовал уголки глаз, выпивая печаль. Улыбнулась и сказала:
– Я страшно голодная. У тебя есть что-нибудь съедобное?
Марат тоже вдруг почувствовал чудовищный голод, побежал на кухню и добыл там, в ледяной пустыне холостяцкого холодильника, банку шпрот и полплитки шоколада.
Торопясь, открыл банку – порезал палец о рваный край. Она тронула его кисть, подула на ранку. Потом взяла пострадавший палец, обхватила губами, высасывая солёные горячие капельки. Марат отдернул руку:
– Маленькая, это же кровь. Тебе неприятно, наверное.
Она тихо засмеялась:
– Я сегодня уже всего тебя пила. Это моё, как оно может быть неприятным?
Потом он смотрел, как она, перемазанная шоколадом, ловит безголовых рыбок за хвостики и жадно ест. Масло стекало по подбородку и прелестным островерхим холмикам капало на живот и подогнутую ногу. Он не выдержал, слизал янтарный шарик. Потом ещё один и ещё, спускаясь всё ниже.
Ольга тихонько застонала, вцепилась тонкими пальцами в его кудри. Стон превратился во всхлипывания, потом в судорогу – и не было слаще награды для него.
Раскачивался уличный фонарь, пытаясь заглянуть в комнату, прыгали любопытные тени по стенам. Любовники засыпали, снова просыпались, и этому танцу не было конца. Даже время замерло на цыпочках.
– Маленькая моя, родная.
– Никакая я не маленькая. Старушка совсем.
– Дурочка малолетняя. Такая, гибкая и компактная. Очень удобно: можно в чемодан тебя положить и увезти на край света.
– Ой, хочу-хочу на край света! Поездом поедем?
– Не, тогда уж на корабле. Будем плыть по океану, пока не найдём свою бухту.
Ольга капризно заявила:
– Вынимай меня немедленно из чемодана! Хочу видеть океан. И бухту должна выбирать женщина, у нас вкус и чутьё!
– Ладно, ладно уж. Вылезай.
– А ты построишь нам шалашик из пальмовых листьев?
– Разве надо? Ай, только не бей! Хорошо, построю. Бунгало.
Ольга села, натянула простыню на коленки. Мечтательно сказала:
– Обожа-а-аю море. Тошнит от этой степи, сил уже нет. Каждый день – одно и то же. А море каждую минутку меняется. А чем ты будешь заниматься там?
– Ну как же? Стану пиратом, буду грабить богатые испанские галеоны. А по вечерам возвращаться домой, с полным чемоданом золота, на красивой деревянной ноге.
– Ой, почему на деревянной?
– Имидж. Форма одежды у пиратов строгая: пристяжная деревянная нога, крючья вместо рук, по попугаю на каждом плече.
– Я на всё согласная, только пусть руки будут твои. Они такие у тебя… Ласковые.
Марат потянулся, поцеловал в губы, обнял. Через минуту Ольга, смеясь, вывернулась из объятий, сказала:
– Погодите, товарищ пират, мы ещё не всё выяснили. С вами ясно, а я что буду там делать?
– Ты будешь воспитывать наших детей, варить кашу и ждать меня на берегу. Смотреть из-под ладошки: не плывёт ли мой ненаглядный?
– Детей… Обожаю тебя.
Снова долгий поцелуй.
– И как я пойму, что это ты, а не чужой соседский пират?
– Хм, хороший вопрос. А вот что, мы парус в особый цвет выкрасим. Чтобы такое… Алый уже был. Жёлтый – цвет нехороший, это ещё Булгаков разъяснил.
– Синий?
– Не, не годится. Океан синий, парус синий. Перепутаешь ещё с волной, раньше времени побежишь кашу из омаров разогревать. Во! У нас будет зелёный парус. Как моё-твоё любимое платье и твои глаза.
– И твои… Я согласна.
– Уррра! Высокие договаривающиеся стороны достигли компромисса, и это надо срочно отметить!
Отмечали на этот раз не спеша, со вкусом, растягивая удовольствие.
Потом Марат заснул, положив голову на её колени. Ольга накручивала на пальчик черные кудряшки и, счастливая, шептала:
– Они совсем мягкие. Мягкие…
Глава восьмая. Крыса
Пожалуй, её можно было назвать красавицей – по меркам сородичей. И если бы крысам давали имена, то её назвали бы Бурькой. Во-первых, потому что её густая шерстка имела насыщенный коричневый оттенок, как у бобра или бурого медведя. А во-вторых, из-за характера – она быстро вспыхивала, впадая в состояние неконтролируемого гнева. Как степная буря, бросалась на любые препятствия. Не боялась никого – будь то пытавшийся полакомиться её детьми крупный чёрный пасюк из соседнего подвала или рискнувший поохотиться в подвале офицерский рыжий кот, привезённый хозяевами из Союза.
Но сейчас она испытывала умиление – если, конечно, крысам знакомо такое чувство.
Восемь слепых, голеньких комочков пригрелись у горячего маминого бока, нащупали сосцы и поглощали жирное молоко. Насытившись, отваливались, засыпали.
Бурька убедилась, что все дети сыты, и проскользнула по трубе отопления к отверстию на улицу. В гарнизоне царила ночь: людей, котов, собак и прочих никчемных, но опасных созданий не наблюдалось. Неслышно преодолела тридцать метров до помойки, волоча голый хвост по ледяному асфальту.
Запах был одуряющий и очень заманчивый, но опытная Бурька не стала торопиться. Обнюхала полбуханки хлеба, обильно усыпанной белым порошком. Что-то было не так: восхитительный аромат еды содержал какую-то еле слышную, но опасную нотку. Бурька чихнула, осторожно обошла отравленную приманку и начала карабкаться по ржавой стенке мусорного бака. Спрыгнула вниз, зашуршала грязными газетами, выедая селёдочные пятна. Попробовала на вкус упаковку из-под шоколада: алюминиевая фольга оглушительно загремела в ночной тишине. Бурька испугалась, замерла. Потом ткнулась острой мордочкой в пустую банку из-под шпрот. Вылизала остатки масла, проглотила чудом сохранившийся кусочек золотистой рыбьей шкурки. На миг в крысином воображении возникла непонятная картина: чудовищная по размеру синяя лужа до горизонта, с волнующейся, беспокойной поверхностью. А над ней – туго наполненная ветром ог