– Так. Вот это уже кое-что. Чьи-то инициалы?
– Я проверил, – Марат вздохнул. – В гарнизоне проживают два человека с такими. Прапорщик Слюньков Леонид Владимирович, сорока восьми лет. С ним проживает супруга, Екатерина Викторовна, сорока семи лет. Старший сын служит офицером в Германии, дочь – студентка, в Союзе.
– Кстати! – Пименов щёлкнул пальцами. – Может, кто-то из наших старшеклассниц, а? В подоле принесла и, чтобы не нагорело, дочку в мусорку выкинула.
– Нереально, – комендант поморщился, – в школе такое не спрячешь, как беременность.
– Я всё-таки помечу как версию. А кто там второй, Тагиров?
– А второй – всем вам небезызвестный генерал Сергей Львович Воронов, командир мотострелковой дивизии. Сомневаюсь, что он будет тырить у солдат наволочки и самодельным клеймом отмечать, – мрачно ответил Марат. – Хотя, товарищ прокурор, можете у него поинтересоваться: не рожали ли вы кого нынешней ночью, товарищ генерал? Я не рискну.
– Блин, ерунда получается, товарищи офицеры, – комендант нахмурился. – Какая-то… Я не знаю даже, можно ли тут подходящее слово подобрать. Убила собственного ребёнка – и что, уйдёт от ответственности? Нельзя такого допустить, я вам скажу. Мы вон с женой чего только не делали, к каким только врачам… Чтобы дитё заиметь. А эта тварь… Тля, слов нет.
– Случай жуткий. В моей практике – в первый раз. Всё сделаем, чтобы раскрутить, – твёрдо сказал прокурор. Потом обратился к Тагирову:
– Списки жильцов дома номер три смотрел?
– Товарищ майор, – взмолился Марат, – я всё-таки тут при чём? Разве это дело моего батальона РАВ касается? Это дело гарнизонное. И вообще, я сейчас в наряде стою. Там дежурный по комендатуре один-одинёшенек, от пульта отойти не может. Ни позавтракать, ни, пардон, в туалет. Разрешите, я пойду на дежурство?
– Да, ты прав, лейтенант. По привычке тебя спрашиваю. – Пименов устало вздохнул. – Все последние чепэ ваши были, вот и… Иди, конечно, свободен. Мы тут как-нибудь без тебя попробуем.
Тагиров кивнул на прощание и вышел. Постоял на улице, приходя в себя.
Перед глазами светилось белое личико и тонкие, прозрачные пальчики.
Серебро оказалось советское, высокой пробы, так что старьёвщик дал хорошую цену. Хамба, совершенно вымотанный событиями этой ужасной ночи, собрал последние силы, добрёл до юрты на окраине, где вчера резали барана. По обратной дороге зашёл в магазин. Потом терпеливо ждал врача у входа в больницу. Тот сначала отказывался от смятого комка тугриков. Потом неохотно взял, пообещал вечером прийти, осмотреть дочку и жену, принести лекарства из своих запасов – в аймачной аптеке ничего не продавали, кроме бинта и зелёнки.
Хамба, наконец, доковылял до своей юрты. У входа остановился, прошептал молитву духу очага. Потом ещё отдельно – добрым богам, оберегающим цветы и детей. И всех вместе поблагодарил за дар, позволивший купить то, что положено для отмечания праздника Цаган Сар. Теперь всё будет хорошо.
Вошёл. Жены внутри не было. Мешок с бараньей ногой, плиточным чаем и другими гостинцами положил у входа, похромал к деревянной люльке. Солнце уже поднялось высоко, столб света проникал через круглое потолочное отверстие. Попадавшие в него струйки дыма от очага причудливо извивались, будто танцующие на хвосте призрачные змеи.
Хамба протёр грязными пальцами слезящиеся глаза. Пригляделся, любуясь.
Гоёцэцэг лежала на спинке, светлый кружок её прекрасного личика излучал спокойствие и умиротворение. Тонкие, словно степные былинки, ручки лежали поверх ветхого одеяла, не шевелясь.
Хамба сидел, подогнув под себя здоровую ногу, наслаждался этой картиной. Когда-то очень давно его отец нанялся в рыболовецкую бригаду на озеро Хубсугул и взял сына с собой. Хамба на всю жизнь запомнил чувство счастья и покоя, которое испытал, увидев синее зеркало огромной водной глади. И сейчас он вспомнил это ощущение восторга и тишины – пока холодный ветер не налетел с гор и не разбил ровную поверхность за злые мелкие волны…
Хамба вздрогнул. Ночное воспоминание сковало волю, лишило дыхания. Застонав от ужаса и напряжения, хромой поднялся, опираясь на здоровую ногу. Потянулся к дочери.
За всё время, пока он ею любовался, девочка не шелохнулась, не пошевелила тонкими пальчиками. Ни разу.
– Гоёцэцэг! Доченька моя, проснись…
Хамбе казалось, что он кричит, но онемевшее горло издавало только шипение.
Боги отвернулись от земли. Они равнодушны. Им не знакомо ужасное чувство утраты самого дорогого. Единственного, дающего смысл жизни.
Монгол покачнулся. Схватился за край люльки. Не удержался и упал…
Сзади звякнула дужка ведра. Жена, принёсшая воду, тихо заругалась:
– Ты лишился последнего ума? Девочка всю ночь плакала, мучилась животиком, только недавно заснула.
Потревоженная Гоёцэцэг открыла глаза. Обиженно скривила розовые губки, захныкала.
– Ну вот, дурак, разбудил всё-таки.
Жена подошла к люльке, взяла ребенка на руки. Шепча ласковые слова, вынула из халата плоскую бледную грудь с черносливиной соска, всунула.
Дочка зачмокала.
Хамба сидел и улыбался, слушая эти звуки. Самую прекрасную музыку на свете.
Над входом в Дом офицеров ветер играл кумачовой растяжкой: «Слава первому монгольскому космонавту Жугдэрдэмидийну Гуррагче, пионеру звездоплавания!» Марат прочёл, усмехнулся. Точно, «пионеру». Может быть, даже «октябрёнку» – по сравнению с товарищами по отряду космонавтов, тем же командиром советско-монгольского экипажа Джанибековым.
Подошёл поближе, встал рядом с сержантом. Тот повесил на место, где обычно висела афиша с анонсом фильма, большой самодельный плакат и теперь любовался проделанной работой.
Слева фигура в космическом скафандре отдавала зрителю честь. На огромном шарообразном шлеме сияла свежая надпись «МНР», а из-под неё предательски вылезали плохо замазанные буквы «СССР». Правую половину картины густо заполняли различные объекты и символы на звёздную тему: глобус Земли, летящие в разные стороны ракеты, похожий на волан для бадминтона первый спутник, кометы с хвостами, парочка луноходов…
– А луноходы при чём? – поинтересовался Тагиров. – Гуррагча вроде бы до туда не добрался, до Луны.
Сержант рассмеялся:
– Да я вообще, тащ лейтенант, этот плакат из кладовки достал. Его мой предшественник рисовал, к двенадцатому апреля. Вот, чуток подправил. Сгодится, думаю. Зачем краски-то переводить, снова лепить чего-нибудь?
– Молодец! – восхитился Тагиров. – Это как раз наша партия называет «перестройка» и «интенсификация народного хозяйства». Я бы на твоем месте несколько фигур заготовил, сменных. И в соответствии с событием заменял. Например, как Восьмое марта – фигуру девушки. Можно с веслом. Деда Мороза – к Новому году. Ну, и медведя, если снова Олимпиаду будем проводить. Вместо лунохода – танк, если, скажем, День танкистов. Только на клей не сажай, не отдерёшь потом. Лучше на болтах. Или на булавках.
– Точно, – обрадовался сержант, – а вы головастый! Спасибо, тащ лейтенант!
– Кушай на здоровье. Сундукова у себя?
– Ага, – кивнул сержант и расплылся в улыбке, – ждёт вас.
Тагиров зашёл в Дом офицеров, размышляя: чего это сержант так лыбится? Просто радуется жизни или догадывается о чём?
Ольга сидела у него на коленях, притихшая. Царапала ноготком звёздочку на погоне, думала о чём-то своём.
– Ты сегодня грустная, маленькая. Плохое настроение?
Она слегка отстранилась, поглядела ему в глаза. Вздохнула:
– Есть причина. Ты ведь там был? Видел её?
– Кого, лапушка? – Марат не понял вопроса.
– Ребёнка. Девочку. Весь гарнизон только об этом и говорит.
Тагиров ответил не сразу, помолчал. Наконец, произнёс:
– Да. Видел. Я не хочу обсуждать это.
– Это ужасно. – Ольга порывисто вскочила с его колен, встала к окну. – Я сегодня почти не спала, думала об этом. Не хотела тебе рассказывать… У меня был ребёнок, сын. Очень давно. И я его потеряла.
Ольга Андреевна плакала беззвучно, и от этого было страшно. Не прикрывала лица, не хлюпала в платочек. Стояла, отвернувшись к окну, закаменев, а слёзы катились.
Марат подошёл сзади, обнял за плечи. Шептал какую-то ерунду, только бы не молчать. Что младенец не мучился, просто замёрз и заснул. И если её не хотели родители – может, это единственный правильный выход для девочки. Лучше так, чем расти в мире, где тебя никто не ждал и не любит.
Ольга успокаивалась. Обернулась, уткнулась в грудь Марата. Тихо сказала:
– Спасибо тебе, родной. С тобой так… спокойно, надёжно. Не хочется думать о плохом.
– Вот и не будем, – нарочито бодро сказал лейтенант, – я тут с Димкой Быкадоровым договорился. Он семью повезёт в Улан-Батор, ключи обещал от квартиры. А то надоело уже так, в военно-полевых условиях.
Ольга обрадовалась:
– А когда он уедет?
– Через две недели.
– Это невозможно долго, – Ольга подмигнула, – у меня есть предложение получше.
Тагиров, стараясь не обидеть, осторожно сказал:
– Я знаю, что Николай Александрович уехал в командировку на два дня. Но к вам домой я не пойду. Ни за что. Пойми меня, маленькая.
– А вот и не угадал! – Ольга рассмеялась. Будто и не плакала пять минут назад.
Подошла к своему столу, достала деревянную колобашку с болтающимися на металлическом кольце двумя ключами. Показала Марату:
– Что это, по-твоему?
– Ну, похоже на ключи от номера в гостинице. – Тагиров пожал плечами. – Солнышко, ты же не предложишь нам идти в гостиницу? Где дежурная на каждом этаже. С тем же успехом можно кровать посреди гарнизона поставить – все будут знать через пять минут.
– Ах, это заманчиво – посреди гарнизона, – женщина игриво улыбнулась, – должно доставлять острые ощущения, да и показательный урок для населения будет полезным с точки зрения полового воспитания. Не бойтесь, лейтенант, вашей тайне ничто не угрожает. Это ключи от генеральского люкса, а там, как известно, отдельный вход. И дежурная уходит домой в шесть вечера, а приходит в девять утра. Свидетелей нашего грехопадения не будет.