Не дожидаясь, пока капитан Крюков окончит свой скулеж, опять загудел факс-аппарат. Я машинально глянул на выползающий лист.
«Зум зум, — добросовестно печатал аппарат, — зум зум зум зум зум зум зум зум зум зум...»
Мною овладело абсолютное спокойствие. Теперь я знал, что мне следует делать. Ни шагу назад, твердо сказал себе я. Ни шагу. Капитуляции хотите? Не дождетесь, господа шпаки: полковник Панин из тех, кто сражается до конца. Начатое будет довершено, пусть даже все мраморные слоники мира пойдут атакой на мой бастион. Я в порядке. В полном порядке. Броня крепка. Все движется по намеченному плану. Мелкие трудности устранимы.
— Андрей! — Впервые за сегодня я обратился к генеральскому адъютанту по имени. — Перестаньте вы реветь, черт вас возьми. Ну-ка, выпейте... — Я достал из личного сейфа фляжку с коньяком и заставил сопляка сделать несколько глотков. — Вот, уже лучше... Теперь отвечайте: вы еще кому-то об этом успели рассказать? Кому-нибудь в Кара-Юрте? На аэродроме? Пилоту «сессны»? Говорили, ну?
— Никак нет! — Поролоновый манекен вспомнил уставные слова. — Они все думали, я пьяный...
— А здесь, в штабе, вашего прихода никто не заметил? — Спрашивал я скорее для проформы: в эти утренние часы здесь не бывает никого, кроме дежурного. Но дежурного Богуша я сам же отпустил. Как чувствовал.
— Никак нет! — доложил Крюков и вытер слезы. — Кроме вас, товарищ полковник.
— Очень хорошо, — сказал я, прислушиваясь. В коридоре было тихо. — Да не кисните вы, капитан! На войне как на войне. Приказываю сделать еще три глотка из фляжки... Выпили? Тогда идемте, вы мне покажете на карте точное место, где это произошло.
Я выключил факс-аппарат и, прихватив планшет, повел с собою Крюкова в нашу секретную комнату. Карта Кавказа у нас висела только одна — дерьмовая и мелкомасштабная. Сейчас мне это было только на пользу. Адъютанту Генерала пришлось подойти к карте вплотную, почти упереться в Кавказские горы своим сопливым носом. Я тем временем расстегнул планшет и не торопясь запустил туда правую руку.
— Кажется, вот здесь... — проговорил Крюков, но обернуться ко мне не успел.
— Зум зум! — С этими словами я дважды выстрелил из своего «стечкина» ему в затылок.
40. ЗАМ. ГЕНСЕКА ТОВАРИЩ СЫРОЕЖКИН
Полночи и все утро я провел в комнате с задернутыми шторами в компании пяти дебилов: четырех живых и одного покойного. Дорого бы я заплатил, чтоб эти четверо дружно гикнулись, а пятый, наоборот, открыл глаза. Но с костлявой такой бартер не пропирает. И покруче меня пробовали сторговаться — бесполезняк. Раз уж забрала, то с концами.
А зря, между прочим. В наше время четыре к одному — высокодоходная ставка. Другой бы на ее месте костьми лег за такой профит, с руками бы отхватил. Но нет чудес и мечтать о них нечего. На обратный ченч старуха никогда не идет, даже по самому выгодному обменному курсу. Упрямая дура.
Я посмотрел на перекошенное лицо покойника. При жизни тот не отличался особым шармом, а уж после смерти запросто мог сделать заикой любую комсомольскую лахудру из обслуги. Спасибо, его хоть затащили сюда под покровом темноты, обернув в газеты. Вспомнили, слава Богу, про элементарную конспирацию. Могли бы не вспомнить: притаранили бы свежего трупака у всех на виду — как ильичево бревно на субботнике. С них бы сталось. Гляньте, мол, дорогие товарищи. Наш генеральный секретарь слегка окочурился по пути домой. Может, съел чего-нибудь?
Телохранители, мать их растак, про себя выругался я. Дуболомы безрукие. Совки позорные. Бодигарды дырявые. Одно тело вчетвером не могли сохранить. А теперь даже не способны рассказать, отчего вдруг любимый вождь взял и откинул копыта. У них выходит очень просто: генсек был живой, потом стал дохлый. Типа того ежика, который разучился дышать и помер.
— ...Хватит! Начинаем заново! — сурово потребовал я, прерывая глухой коллективный бубнеж. — Будете теперь говорить по одному... Сперва ты! — Я показал на Матвеева, который сидел у стенки с краю.
Бодигарды стихли. Трое из них начали сверлить глазами крайнего. Усатый Матвеев беспокойно завозился на стуле.
— С самого начала? — переспросил он.
— С самого, с самого! — нетерпеливо кивнул я. Мои японские часики пожирали утренние минуты одну за другой. Скоро могли явиться Царькова и прочие штаб-активистки. — И быстрее, пока комсомолия сюда не набежала.
— Ага. — Матвеев нервно распушил свои усы. — Сначала. Понятно. Ну мы, короче, вчера утром загрузились в машину, чтобы двинуть в этот колхоз. И повезли мы с собой наглядную агитацию, флаги с символикой, значки, а еще партийную прессу в количестве двухсот штук газет. И сказал нам Товарищ Зубатов, заглянув в багажник: возьмите же еще листовки — и взяли мы пять пачек листовок, но вы велели: лучше семь — и положили мы к пяти еще две пачки, без базара, раз надо, так надо...
Усач-охранник завел свою шарманку слишком уж издалека. Он бы еще начал с ветхозаветной истории: с Адама Смита, бородатого дедки Маркса и первого съезда РСДРП.
— Ближе к делу! — перебил я. — Чего я говорил, я и сам пока помню. Не тяни резину, давай о главном.
— О главном, — тупо повторил за мной рассказчик. — Ага. Врубился. Ну мы, в натуре, прибыли на место, а там уже этих колхозников как семечек. Никто не сеет, не пашет — все ждут. И уже трибуна на ихней горке готова для Товарища Зубатова. И взошел он на горку, и обратился с речью к труженикам села, и поведал он им...
— Все, заткнись! — обрезал я. — Лишаю тебя слова. Так мы до вечера не кончим... Рассказывай теперь ты, — мотнул я головой в сторону следующего. — Только в темпе.
Я уже понял, что от Матвеева ничего путного не добьюсь. Поглядим, будет ли прок от Маркова.
Второй телохранитель шустро вскочил с места, едва не сметя на пол двух соседей.
— Во-во, товарищ Сыроежкин, все прям так и было, падлой буду! — скороговоркой зачастил он, размахивая руками. — Как приехали, генсек сразу на митинг, а потом уж в трудовые коллективы, по плану, с наглядной агитацией, с выступлениями, а в одной хлебопекарне все семь пачек листовок раздали, тем более она все равно простаивала, туда муки не завезли, потому что на этой самой машине поехали за школьной самодеятельностью, чтобы концерт провести в честь дорогого гостя... — Марков перевел дыхание, облизал губы и добавил: — ... А мы с него глаз не спускали, охраняли, каждую минуту были начеку, хоть товарища Иванова спросите...
Если учесть, что вернули они генсека в дохлом виде, добавление было чистой шизой.
— Умолкни и сядь, недоумок, — велел я. — Ты исчерпал свой регламент... Лукин, тебе слово.
Третий из четверки опасливо глянул на меня снизу вверх. Затем снова приклеил свой взор к полу.
— Да чуваки уж все сказали, — произнес он, старательно вытирая потные руки о штаны. — Про митинги, про агитацию... Об чем говорить-то?
— О деле, дубина, — нежно ответил я. — Про митинги мне больше не надо. Расскажи про обратную дорогу. Вот вы сели в машину, выехали из колхоза в город... дальше? Что лично ты видел?
— Больно мне надо глазеть по сторонам, — забурчал Лукин, не переставая утюжить ладонями штанины. — Я-то сам баранку кручу, товарищ Сыроежкин. Мне на дорогу смотреть положено, а не в салон. Вы этих спросите, кто сзади был, с генсеком и корзиной...
— Ты что несешь? — удивился я. — Сдурел? Какая еще корзина? Потребительская, что ли?
Похоже, и от Лукина сегодня толку было, как от осла молока.
— Я спереди, я баранку кручу, — тускло повторил водитель и покосился на соседей справа. — Пусть чуваки скажут, кто сзади...
Матвеев и Марков вторично оказались крайними. По команде моего указующего пальца им пришлось отдуваться по новой.
— Ну мы, в натуре, опять полезли в машину, — заунывно затянул Матвеев. — И сел я на заднее сиденье, и генсек сел туда же, и пришли к нему прощаться колхозники, и узнав, что ему тут понравилось больше всего, возгордились они и дали ему в дорогу полную корзину...
— Вернее, не полную, а половину, — подхватил за ним Марков, — и не корзину, а так, легкую корзинку. Вообще корзиночку, товарищ Сыроежкин. Маленькое такое лукошко, плетеное, там сливы были, не очень много, товарищ генеральный секретарь сказал, что он еще покушает в пути, поскольку очень любит это дело: вкусно, витамины, и косточки там совсем мелкие... почти все...
Это неосторожное «почти» разом объяснило мне все.
Я поочередно обвел мрачным взглядом каждого из охранников. Чуя недоброе, главный телохранитель генсека стал медленно отползать вбок вместе со стулом.
— Иванов! — Я поймал его глазами, с намерением испепелить на месте.
— А чего я, я-то спереди сидел... — попробовал увильнуть тот.
— Иванов! — страшным голосом сказал я. — Отвечай! Куда генеральный девал косточки от слив?
— Это... в открытое окошко бросал... — забегал глазками бугай-телохранитель.
— Все он бросил? До одной?
Четверо бодигардов — от Иванова до Матвеева — трусливо затаили дыхание, еще не решаясь признаться. Тогда я чуть раздвинул шторы и впустил в комнату немного утреннего света. Плотные серые тени съежились и побледнели. Сразу стал заметен синюшный оттенок лица мертвого генсека. Такой, я слышал, бывает у удавленников.
Сомнений не осталось.
— Продажная желтая пресса, — печально сказал я, обращаясь к охране, — плетет о нас всякие небылицы. Якобы мы, придя к власти, вернем тридцать седьмой год... Что за бред сивой кобылы! Да вас бы, остолопы, в тридцать седьмом за одну лишь ссадину на мизинце вождя шлепнули бы мухой, без суда. А я тут с вами разговоры разговариваю. И, возможно, ограничусь вычетами из вашего жалованья...
Охранники задышали нормально. Зная мой строгий характер, никто из них не думал отделаться так дешево. Однако мочить четырех шестерок сейчас не было времени. За два дня до выборов раскол в партии нерентабелен. Тем более когда биржевый курс доллара довольно высок, а котировка политических репрессий на фондовом рынке еще крайне низка.