– Значит, так, – заговорил он. – Как откинулся, осел в своем родном Курске. Не в самом, понятно – там отсвечивать приходилось. Приспособился шофером в совхозе, при тамошнем МТС. Там, чтоб ты знал, тоже жить можно и дела такие крутить… Ладно, то отдельная история, когда-нибудь расскажу. В сорок первом кидают меня на фронт, баранку крутил на полуторке. Ближе к осени налетели немцы, фронт прорвали, попал я в плен. Что мне, больше всех надо? Выкликали, кто хочет послужить великой Германии – вышел из строя. Удавить хотели – не дался. В общем, отправили меня вместе с другими такими же, глубоко в тыл: Ковель, Ровно, Винница. То лагеря охраняли, то еще какие ихние объекты… Ну, тоже история другая. Закорешился с такими, как сам, начали дела потихоньку налаживать. Кинут нас на облаву, жидов, к примеру, искать. А у тех золота во рту! Да и прятать они всякого «рыжего» барахла горазды, что угодно суют, лишь бы откупиться. И не только жидята: золота и серебра у хохлов да русских тоже попрятано – будь здоров! Не надо замки ломать да в форточки лазить – сами все тащат.
– Мародеры, – вставил Копыто.
– Как хочешь, так и называй. А мне больше другая присказка по душе: кому война, кому – мать родна. О как! Ну, зарвались мы один раз. Кто заложил – не знаю, да и не важно это теперь. Грозил нам концлагерь – это ведь мы, получается, у немцев добычу отбирали. Другое важно: я один успел вовремя ноги сделать. Из Житомира сюда пробираюсь.
– Сюда? В Харьков?
– Дальше. Тут до Курска недалече, а там я – как жаба в болоте, бульк – и нету меня. Форма – так, маскировка. Другой не было.
– И как же ты тихаришься?
– Не поверишь, Копыто: считай месяц по ночам иду. Как говорят, огородами. Везде люди живут, кого припугну, кто пожалеет, вот так сюда и добрался.
– Фартовый ты, Соловей, – теперь во взгляде, да и во всем тоне Вени Копытова читалось уважение. – И всегда фартовым был, я ведь помню… Так что дальше?
– Дальше? А вот нанюхал я, что есть тут, в Харькове, на Благовещенском базаре такой себе одноногий, через которого можно с деловыми связаться. Получается, не обманули – ты меня нашел раньше, чем я тебя.
– Верно тебе сказали, Соловей. Чего надо-то?
– Не спеши, Копыто. Я тебе про себя рассказал. Теперь понять хочу, могу тебе верить или нет, ты ж вон, – кивок на повязку, – господин полицейский?
– У меня все проще, – махнул рукой Копыто. – По моему приговору я лет десять хозяину должен. Не захотел ждать, пошел как-то по весне сдуру в побег. Поймали, добавили, как водится. Тут – война. А прошлым летом приехал гражданин начальник, построил зону на плацу, давай сулить золотые горы: кто пойдет воевать, тому через три месяца срок скостят. Если, конечно, живой останешься. Штрафная рота называется, слыхал?
Как не слыхать, подумал Чубаров, вслух же сказал:
– Не. Откуда?
– Только нашли дурня, слышь, Соловей? Я тогда, как ты, два шага вперед из строя. Сразу накормили, форму выдали, с оружием, правда, не очень, наш брат для краснопузых – пушечное мясо. Только я все равно воевать ни с кем не собирался, при первом же случае сдернул. Тебя, говоришь, душить хотели – известное дело, по мне гражданин политрук не меньше диска патронов выпулял. Сдался я в плен, вот с прошлой осени за немцев и держусь. Годится?
– Годится. Хорошо, Копыто, что я тебя тут встретил. Сам же сказал – фартовый я, вот тебе и пример. Поможешь?
– Говори.
– Из города бы мне выбраться, а, корешок? Я тут узнавал краем уха – особое положение, специальные аусвайсы с какой-то хитрой полосой… Цивильный клифт имеется, повязочку, как у себя, добудь, я с этим всем за такого же господина полицейского сойду, под это дело проскочу заставу, или нет?
Копыто поскреб подбородок.
– Дело налажено, – проговорил он наконец. – Тебе точно везет: сунулся наугад, а попал, куда надо. Допустим, достану я тебе такой аусвайс. Это даже не аусвайс, а что-то навроде пропуска. Бумажка надежная будет, гарантия полная, падлой буду, – Копыто чиркнул себя ногтем большого пальца по нижним зубам. – Только я что с этого поимею?
– Не обижу, Копыто! – теперь Чубаров заговорил горячо, как человек, цепляющийся за свой последний шанс мертвой хваткой, что, собственно, так и было. – Не обижу, бля буду! Говорю же – рыжья, серебра, цацок всяких не так много, как хапанули, но на всех хватит! Долю свою получишь, как мама не горюй!
– Чем докажешь?
– Что?
– Цацки покажи.
Чубаров предвидел такой поворот и подготовился.
Сунул руку в карман гимнастерки – Копыто невольно напрягся, ожидая подвоха, – вынул оттуда кольцо. Не кольцо даже – перстенек женский, настоящая старинная вещь, Ольга носила вроде памяти о своем погибшем немецком возлюбленном, как подарок. Уйдя на нелегальное положение, сняла кольцо, но не выкинула, с женской бережливостью спрятала подальше. И сейчас оно пригодилось.
Много видел драгоценностей бандит Веня Копыто за свою бандитскую жизнь. Ювелиров грабил, артистов, прочих людей зажиточных, знал цену золоту.
– Не самоварное? – спросил на всякий случай, но просто так, для порядка – сам видел, что кольцо старинное и дорогое.
Не хотелось полицаю выпускать кольцо из рук. Он и не выпустил: запросто сунул в карман своих темных штанов.
– Сколько у тебя еще такого добра?
– Хватит.
– С половины, Соловей. По-другому никак.
– Когда документ сделаешь? Сгорю я здесь, Веня…
– Когда надо?
– Сегодня к вечеру. Успеешь?
– Как мама не горюй, Соловей! После комендантского часа сюда подгребай.
– Как стемнеет. Часиков в десять, справишься?
– Лучше после двенадцати. Тогда я верняк дежурство сдам.
– Заметано.
– Лады. Ты товар не забудь, слышь, Соловей? А за мной не заржавеет.
– Только слышь, Копыто… Один приходи…
– Это обязательно. Ведь делиться придется. И учти, Соловей: ты хоть и в авторитете ходил, только не теперь, когда война.
– Ты зачем сейчас это сказал?
– Затем, Соловей: тут нет авторитетов, здесь другие законы. Попробуешь фармазонить – я тебя на перо сжать не стану. Я тебя в гестапо сдам и хоть как свое поимею. Веришь?
Обратно Чубаров выбирался сам.
Анна поджидала в условленном еще раньше месте, сразу заметила испачканное кирпичной пылью плечо гимнастерки, зачем-то оглянулась воровато в разные стороны, быстро и старательно почистила ладонью, довольно сказала:
– Теперь хорошо, – и, встретившиь вопросительным взглядом с Максимом, чуть смутилась и пояснила: – Мало ли… Идет по улице немецкий солдат в грязной форме. Где валялся? Аккуратная нация, сразу в глаза такое бросается.
– А ты молодец, соображаешь, – оценил Чубаров.
– Так жизнь научила. У нас люди без документов в подвалах прятались. Не просидишь так долго, приходилось когда-никогда выбираться. Кто не почистил одежду – тех сразу замечали. И знаешь, тут не столько немцы старались, сколько наши… полицаи.
– Не наши это, – строго заметил Чубаров. – Ладно, пошли назад.
Эта часть города как раз оказалась малолюдной. Чтобы снова передвигаться дворами и окольными путями, нужно было пересечь открытый участок улицы – свернуть и укрыться от посторонних взглядов здесь некуда. Аня пристроилась к Чубарову по левую руку, уверенно взяла его за локоть, даже прижалась плечом – солдат в увольнительном отпуске и его подружка из местных неразборчивых девиц, так эта пара и должна выглядеть.
Шли по тротуару молча. Разговаривать нельзя, Чубаров должен отвечать и, если от человека в немецкой форме будет исходить курский говорок, ни к чему хорошему это не приведет. Но не встретили никого, ни партульных, ни гражданских, только однажды наткнувшись на неприветливый взгляд случайной прохожей, пожилой женщины в линялом платье, которая сразу же отвела глаза и поспешно прошла в сторону базара.
А когда улица снова опустела, громыхнул одинокий выстрел.
Стреляли в них – сомнений не было.
Когда Чубаров с Анной ушли, Ольга уже через полчаса поняла: она не может находиться под одной крышей с Михаилом Сотником. Пусть даже в доме – две комнаты, кухонька и небольшие сени.
Пока здесь были все четверо, обстановка хоть как-то разряжалась. Она могла обратиться к Сороке, даже спросить о чем-то самого командира разведчиков, и Сотник ответил бы ей, поддерживая разговор: пусть даже для создания видимости единства команды и согласованности действий.
Оставшись с Михаилом под одной крышей, Ольга очень скоро поймала себя на мысли: прикидываться в общении с врагами, выполняя очередное задание, ей намного легче, чем оставаться собой в закрытом помещении под одной крышей со своим. Она почувствовала тяжесть в атмосфере, видела, как Сотник демонстративно игнорирует ее, расположившись за столом и углубившись в процесс чистки оружия. Немного походила по дому и наконец нашла себе единственно возможное применение – снова спустилась в подвал, к пленному.
Майор Крюгер еще не окончательно пришел в себя. Но после разговора, состоявшегося сегодня, смог наконец, лежа в темноте и тишине, как следует оценить собственное положение. И постарался, собрав мысли в кучу, определить линию поведения. Ведь он не мог позволить себе слепо подчиниться приказам женщины, так дерзко взявшей его в плен, и не собирался отдавать себя в руки двум суровым и отчаянным с виду переодетым русским солдатам.
…Агентурный отдел Генштаба он возглавил совсем недавно, всего пять месяцев назад. И не потому, что больше других подходил для такой должности. Наоборот, служа в разведке без малого восемь лет, Фриц Крюгер как здравомыслящий человек с высшим философским образованием вполне отдавал себе отчет: он – не великий стратег, совсем средненький тактик, а вся его ценность – в умении системно подходить к выполнению рутинной бюрократической работы, которой хватало в разведывательных службах всего мира. И только на ней, а не на умеющих стрелять по мишеням с завязанными глазами и воровать копии секретных документов агентах держался каркас