Морошкин с сочувствием смотрел на проводника. Ещё бы! Даже ему, человеку двадцать первого века, испробовавшему на себе все виды транспорта (ну, кроме реактивного истребителя да космического корабля), было не по себе после путешествия на «Единороге», а уж стрельцу, для которого даже лошадиный галоп был пределом скорости, и говорить нечего.
– Чтобы я ещё раз сел на эту чёртову телегу!.. – сказал Онфим и замысловато выматерился.
– Очухался? – поинтересовался майор.
Не дожидаясь ответа, помог стрельцу встать. Разлёживаться времени нет, травм и ранений у мужика тоже не наблюдается, а окончательно прийти в себя можно и на ходу.
От деревни Киселёво (от неё остались только название да несколько обгоревших срубов), куда «десантировались» Морошкин со Ждановым, до Смоленска всего ничего – шесть вёрст. На час неспешного шага. Но это по дороге, не прячась. А если учесть, что впереди стоят поляки, идти придётся дольше.
По всем прикидкам выходило, что придётся потратить примерно один день. Так и порешили.
Проводник повёл «серба» не по дороге, а рядом, скрываясь в зарослях.
Так и шли, прячась за мелким кустарником, бурно проросшим на пашнях за последние годы.
Морошкин шагал, поминая незлым тихим словом тех, кто придумал идти в монашеском облачении. Полы рясы постоянно цеплялись за кусты и корни, скуфья сползала на лоб. К тому же в рясе было ужас как жарко! Ведро пота вытечет, пока доберёшься до цели.
Поначалу стрелец запинался, постанывал, но постепенно его шаг становился твёрже, а речь – связнее.
– Нам, боярин, лишь бы Рачевки дойти. Там моего шурина дом. Он тож из стрельцов, бывший, правда, палец на правой руке повредил, ни стрелять не может, ни бердыш держать. Но он все ходы-выходы знает. Если с кем в Смоленск идти, так тока с ним. Мы с ним в прежние времена городские бани держали.
– Ты ж говорил, что в стрельцах служил? – удивился Морошкин.
Жданов поначалу замедлил шаг, удивляясь странному вопросу, потом до него дошло, что серб может и не знать очевидных для русского человека вещей.
– Так ведь у нас как, – принялся объяснять Онфим. – По очереди в караульную службу ходим, а на войну – тут уж как придётся. А за службу нам в год по восемь рублёв плотят, а коли в походах, так ещё и хлебные деньги дают. Но на восемь-то рублёв ещё надо свою одёжу справить, да оружие. Ежели, скажем, пищаль сломалась, самому придётся за ремонт платить аль новую покупать. Знаешь, сколько пищаль-то стоит?
Понятное дело, что таких тонкостей Морошкин не знал.
– Мушкет немецкий али французский – дорогушшые, собаки такие, по три-четыре ефимка. Это, почитай, два рубля долой. Нашенский, если с Устюжны – пятьдесят копеек, но его только дурак берёт. Железо худое, разорвёт после пятого выстрела. Ну, после десятого. Тульские получше, так это рупь. А порох со свинцом? Тут, почитай, не служба, а разорение сплошное. Вот у нас и принято, ежели ты не на войне, не в карауле, то можно своими делами заняться. У нас так: кто мастерит чего, кто торговлю мелкую держит. Ну, а мы с шурином бани держали.
Про публичные бани на Руси майор тоже когда-то что-то слышал. А, вспомнил откуда! Из «Капитанской дочки»! Там говорилось, что некий капрал подрался с бабой из-за шайки горячей воды.
Помнится, в классе долго ржали, а учительница литературы объяснила, что раньше бани были общими для мужчин и женщин.
– Подожди-ка, боярин! – поднял руку стрелец. – Вон ляшский разъезд.
От греха подальше присели, провожая взглядом пятерых всадников. Если смотреть со стороны, так и не скажешь, что ляхи. Ни крыльев за спиной, ни жёлтых кунтушей. Встреть таких в городе – самые обычные русские мужики.
– «Тушинцы» это, – сообщил стрелец. – Как князь Скопин осаду с Москвы снял, толпами к Сигизмунду побежали. Он им серебром обещал платить.
– Платит?
– Да кто его знает? Может, платит, а может, и нет.
Всадники замешкались. Вроде, кому-то из «тушинцев» понадобилось сходить по нужде. К счастью, свои дела он делал на приличном расстоянии от двух разведчиков. Даже в их сторону не глядел, хотя считается, что людям свойственно чувствовать на себе чужой взгляд.
– Онфим, а ты как в Москве оказался? – вполголоса спросил Морошкин стрельца.
– Да как все, – пожал тот плечами. – Когда государь наш, ныне покойный, через Смоленск шёл, мы с ним на Москву и пошли.
– Какой государь? – не понял майор.
– Известно какой – Дмитрий Иоаннович.
– Лжедмитрий?
Морошкин спросил без всякой задней мысли, но стрелец обиделся.
– Ты, боярин, в Сербии своей государей лай, а наших не трожь! Не знаю, отчего Васька Шуйский его Лжедмитрием да Гришкой Отрепьевым обзывал, а для нас он и был, и есть – царь Дмитрий.
Стрелец до того разошёлся, что едва не вскочил и не заорал. Ещё бы чуть-чуть – и драться бы полез.
Андрей едва успел перехватить Онфима, надавить ему на плечо, а потом ткнуть носом в землю.
– Тихо, дурень! – прошипел майор.
Жданов слегка побрыкался, но, поняв, что от хватки сербского воина ему не избавиться, притих.
Дождавшись, когда разъезд тронется с места, майор отпустил стрельца.
– Извини, если я государя твоего обидел, – повинился Морошкин перед стрельцом, но тут же подпустил чуточку металла в голос. – В следующий раз голову оторву, если рядом с поляками голос подашь! Все разборки потом. Понял?
– Понял, – хмыкнул стрелец, выбирая из бороды траву.
– Не сердись, Онфим, – ещё раз повинился Андрей. – Мы ж люди чужие тут. Сказали – был-де такой Дмитрий Самозванец, а нам-то откуда знать? Вот ты сам как считаешь?
– Дык а чё тут считать-то? – хмыкнул стрелец. – Я, государя Димитрия как тебя видел. Ликом светел, чист. Истинный царь. Худо только, что ляхов к себе приблизил. А кого ему приближать-то было, ежели свои, русские, в Угличе его убить пытались? Это мы щас задним умом крепки, а тогда орали – мол, царь католиком стал, в ляхи подался! А Васька-то царь что потом баял? Мол, не Дмитрий-царевич он, а Гришка Отрепьев! Да ведь Гришку-то на Москве хорошо знали! Он у бояр Романовых служил комнатным дворянином. И лет ему было уже изрядно – не то тридцать пять, не то сорок. И матушка евонная – старица Марфа сына признала. Вот ты, серб, скажи-ка лучше, на хрена тебе Васька Шуйский? Ты ж со товарищами своими за Шуйского стоишь.
– Я не за Шуйского стою. Я за порядок стою. Хочу, чтобы на Руси порядок был. А это значит, чтобы царь был один, и чтобы царей не меняли, как бельё исподнее. Ты уверен, что если Шуйского скинуть, да кого-то другого на престол возвести, то лучше будет?
– Не знаю, боярин. Мне бы для начала со Смоленска осаду снять. У меня ж там дом, семья.
– И бани общественные.
– Нету у меня нонче бань, – спал с лица стрелец. – Сожгли мои бани.
Спрашивать, кто сжёг бани у Онфима, было глупо. Но, к своему удивлению, майор услышал:
– Думаешь, ляхи? А вот и нет, боярин. Ни при чём здесь ляхи. Бани-то мои по приказу Шеина сожгли. Меня на Смоленске не было, да и что б я поделать смог? Бани, они за городской стеной были.
Морошкин поначалу изумился, но вспомнил, что в случае осад защитники жгли пригород, чтобы противник не смог воспользоваться строениями. Сказал с сожалением:
– Война…
– Война, – со злостью повторил стрелец. – Бани я, конечно, отстрою, им два рубля цена, а кто мне убытки возвернёт? Это ж, почитай, за кажный божий год двадцать рублёв набегало! Пущай на двоих с шурином, так всё одно – по десять рублёв в год. Да чё там, с одних только блудских чуланов по два рубля.
– Каких чуланов? – не понял майор.
– Ну, блудских, – охотно растолковал стрелец. – В бане все сообща моются, там коли засмотришься – шайками закидают, а ежели кому блуд охота потешить? Вдовица там, али ещё кто. Дело-то житейское. А Смоленск – это тебе не Москва, сводней у нас нету. В бане присмотрит кого кто, перемигнутся. Кому возжелается, так и сговорятся. Силой никто никого не ташшыт. Ежели тишком, так за копейку – всегда пожалуйста, в чуланчик особый. Одна боярыня – её уж на том свете бесы заждались, а всё туда же, свербит у неё промеж ног, молодых парней зазывала, а после, кажный раз, окромя всего прочего, нам алтын совала.
За разговором и не заметили, как поле сменилось старым кладбищем. Потом показалась река. Верно, та самая Рачевка.
– Ты, боярин, меня тут подожди, – сказал стрелец. – Шурин мой, он у самой речки живет. Бани на той стороне были, а дом на этой. Я поперву один схожу, расчухаю, что и как, а потом вернусь.
Похоже, стрелец оправдывал свою фамилию – ждать пришлось долго. Не два часа, как уговаривались, а добрых четыре.
Андрей делал скидку на то, что шурина может не оказаться дома, и на то, что Онфим не чувствует время: два часа для человека, не имеющего часов, – очень приблизительный отрезок времени.
Решив, что если до заката рябой не явится, он пойдёт в город один, а там уж будь что будет, Андрей решил перекусить.
В небольшом заплечном мешке нашлись хлеб и сало.
Пока перекусывал, явился Онфим, слегка навеселе. Стало быть, встреча с шурином прошла успешно.
– Вот, боярин, всё зашибись. С шурином перетолковал, берётся он нас с тобой в город провести. Повезло нам. Чуток бы помедлили – не застали. Шурин всю семью в Смоленск увёл, да и сам сегодня ночью собирался уйти.
– Когда пойдём?
– Так прям щас и пойдём, чё тянуть-то? До сумерек отсидимся, а там в город.
Дом, где жил шурин, был неказистым. Крыша едва торчала из земли, окна заткнуты соломой. Но всё-таки это был дом, а в нынешнее время, да ещё вблизи крепости и польского лагеря, это было настоящим чудом.
– Вота, боярин, сюда, – радушно показал стрелец на узкую дверь.
И тут Морошкин допустил ошибку, шагнув сразу в избу, в темноту, не дав глазам обвыкнуть после яркого света.
В узком пространстве на него напали.
Сколько их было, сосчитать не успел. На руках повисло по мужику, а спереди пытались ударить в лоб.
Тело реагировало автоматически. Упав на спину, Андрей отшвырнул ногами того, кто нападал спереди, высвободив правую руку, «загасил» ударом в глаз того, кто держал за левую. Слева сразу же послышался предсмертный хрип, а справа… А тот, что справа, похоже, получил локтем в горло и уже тоже не боец.