– Кстати, о наблюдательности, – мягко зажурчал Карл. – Ты же знаешь, что Земля вращается вокруг Солнца? Приметы этого разбросаны вокруг нас в повседневной действительности, нужно только их заметить. Это привычные нам движения теней, восходы и закаты. Прекрасные закаты и прекрасные восходы, особенно в южных широтах, не правда ли, джентльмены? Когда расслабленно полулежишь в шезлонге и тянешь через трубочку какую-нибудь пину коладу. Ты пила пину коладу, Синти? Прелесть, правда? Помнишь тот особый вкус во рту и умиротворение вокруг? Есть менее броские приметы, которые доступны лишь особо внимательным людям. Ты, Синти, должна нарабатывать наблюдательность и дальше, если хочешь стать отличным специалистом. Вот видишь это колечко? Оно слегка раскачивается взад-вперед. Вроде бы ничего необычного? Но приглядись, плоскость колебания чуть-чуть смещается, правда? Обрати внимание, я ничего для этого не делаю, моя рука неподвижна и расслаблена… А кольцо качается… Взад-вперед… И смещается, незаметно, но смещается… А рука расслаблена… Взад-вперед… Взад-вперед… Расслаблена… Рука расслаблена… Взад-вперед… Взад-вперед… Восемь, девять, десять. Просыпайся, Синти.
– А? – Она ошалело моргнула и пошевелилась, разминая затекшее тело. – Какого черта?
– Все хорошо, – отмахнулся Карл. – Отдыхай.
«Козел!.. – догадалась Синти. – Нет, ну какой козел!»
Тут она вспомнила, чего именно боялась, и сердце ухнуло вниз. Медленно-медленно, осторожно-осторожно обвела взглядом присутствующих. Слава богу, на нее никто не смотрит. Стоят у стола и разглядывают какой-то рисунок.
«Уфф… Кажись, пронесло. Но как развел, скотина… – Девушка с уважением посмотрела на Карла и сладко потянулась, вставая. – Ох и ни черта себе! Четыре с половиной часа прошло!»
– Ну, что удалось из меня выжать? – Синти попыталась просунуться между мужчинами.
– Вот полюбуйся. – Фред протянул плотный шероховатый лист. – Фоторобот получился.
Сначала Синти показалось, что это фотография, лишь потом дошло, что в руках у нее карандашный рисунок.
– Ух… Обалдеть! Здорово как! А кто рисовал?
– Я, – устало улыбнулся Джордж.
– Фантастика! А меня нарисуешь?
– Синти, – одернул ее Фред. – Смотри на портрет. Вспоминаешь?
– Неа… Говорю ж, мельком взглянула. – Она еще раз прошлась взглядом по рисунку и протянула разочарованно: – Да… Мало. Фиг по такому найдешь.
– Уходящий профиль называется, – пояснил Джордж. – Да, лицо видно сбоку и чуть сзади. Щека, глаза, брови, а основание носа прикрыто скулой… А вот ухо было открыто, и ты запомнила его качественно. А между прочим, форма ушной раковины индивидуальна и с течением жизни не меняется. В отличие от черт лица подростка.
– Кстати, – вмешался Фред, туша в воздухе спичку. – Для советских старшеклассников слишком короткая прическа. Обычно они носят волосы заметно длинней. Обратите внимание на улицах.
– Не факт, что он как-то с этим связан, – попыталась придавить нездоровый оптимизм Синти. – Ребенок как связной…
– А что, неплохой вариант, между прочим, – отозвался Фред, выпуская дым в потолок. – На школьников КГБ внимание не должно обращать. Если пофантазировать… Ну, предположим, отец и сын хотят свинтить из Советов… Отец имеет информацию, сын-единомышленник работает как малозаметный связной… Как вариант, а, Карл?
– Всяко лучше, чем было сутки назад, – без энтузиазма отозвался тот. – Как искать по ушной раковине подростка в Ленинграде, я пока не представляю. Даже если убрать наблюдение КГБ за нами. Но эта ситуация с отсутствовавшим, а потом появившимся сигналом… Это пока единственная наша зацепка. Будем разматывать.
Понедельник 5 сентября 1977 года, день
Ленинград, улица Москвиной
Пора. В два торопливых глотка, не чувствуя от волнения вкуса, влил в себя остаток кваса, сунул пузатую кружку краснолицей продавщице и шагнул вперед, выходя из-за белой бочки на середину тротуара. Беззаботно спешащая домой Тома налетела на мой взгляд, как на стену, и, что-то сдавленно пискнув, попыталась сдать назад.
– Ну? – Пристально всматриваясь в девушку, я сделал еще пару шагов навстречу. – Так и будешь всю остатнюю жизнь от меня бегать?
Она промолчала, несчастно глядя куда-то вниз и вбок, лишь на скулах все ярче разгорались пятна нервного румянца да на тонкой загорелой шее над кружевом белоснежного воротничка загуляла жилка.
Мое горло перехватила горькая нежность. Хотелось сгрести девушку в охапку и, забившись в какой-нибудь темный и безлюдный закуток, до самого вечера жалеть эту ненароком контуженную случайным и наверняка мимолетным чувством. Я с большим трудом подавил этот безумный порыв и протянул руку:
– Давай уж портфель, горе… Пошли домой.
Тома мотнула головой и спрятала портфель за спину. Вышло так несвоевременно комично, что я против воли улыбнулся. Теплый ветерок, что хулиганил в переулке, тут же подхватил и уволок вдаль мою печаль, оставив взамен спокойную уверенность.
Все пройдет, и это тоже. Фигня все это. Жизнь прожить – не поле перейти, можно и споткнуться. Один раз.
Я оценивающе посмотрел на фигурку перед собой. Нет, не отдаст портфель.
– Хм… Ну тогда просто пошли.
В молчании мы неторопливо шагали по тихому переулку, а еще не знающее о наступлении осени солнце жарило нам промеж лопаток.
Я осторожно покосился на девушку. Немного изменилась за лето, еще больше похорошела. Или это я подрос и теперь смотрю на нее чуть под иным углом? Или соскучился без меры?
– Слышала, – забросил я удочку, – Набоков умер? В июне.
Тома впервые прямо взглянула на меня.
– Нет, – удивленно дрогнула бровь. – Только про Элвиса Пресли слышала.
– Ну да, и он тоже, – кивнул я, припоминая.
Память сначала сопротивлялась, словно раковина, не желающая расставаться с замурованным сокровищем, а затем, внезапно сдавшись, выплюнула слова, да прямо на язык; не успел я сообразить, как из меня вырвалась громкая рокочущая строчка.
Я остановился, изумленно хлопая ресницами.
– Это что… Я… Я не сфальшивил? Том? Или… Или мне показалось?
Уголки ее губ, до того поникшие, начали задираться вверх, а в милых глазах словно включился теплый свет.
– Нет, стой. – Я опустил портфель, решительно расправил плечи, гордо вскинул голову и пропел. Потом, сконфуженно прокашлявшись, попробовал еще раз. – О, щи-и-ит… – растерянно развел руками. – Но ведь в первый раз получилось, Том? Ну как же так?
Она покусывала губы, пытаясь сдержаться, потом фыркнула, сдаваясь. Наш смех радостно переплелся, слился воедино и улетел, отражаясь от старых стен, в голубое небо. Мы смеялись, наконец-то открыто глядя друг другу в глаза, и это было так здорово, так легко и освежающе, словно в распаренную июльским солнцем комнату ворвался через распахнувшееся окно порыв освежающего бриза и разом выгнал прочь скопившуюся духоту.
Пошли дальше, а расстояние между нами хоть на чуть-чуть, но сократилось. «Сантиметров на двадцать», – прикинул я. Еще намного дальше, чем было в мае, но уже ближе, чем первого сентября. Мне удалось выломить из выросшей между нами стены первый кусочек. Похоже, раствор там не очень качественный.
Тома еще раз усмехнулась, вспоминая мой бенефис, а потом, быстро блеснув на меня глазами, уточнила:
– А при чем тут щит?
– Какой щит? – не понял я.
– Ну… ты сказал: «О, щи-и-ит», – довольно похоже передразнила она меня.
– А… Это такое слово на великом и могучем английском, которое воспитанным леди знать не следует. Кстати, об английском… – Заговаривай ее, Дюха, заговаривай, гони любую пургу, лишь бы молчание не висело. – Покойный Набоков – удивительный случай. Сперва он стал известным русским писателем, а потом, начав с нуля, стал заметным англоязычным писателем. Представляешь, как это сложно – владеть словом на выдающемся уровне сразу на двух языках? Двуязычные писатели бывают, но, по-моему, Набоков единственный из них, кто стал знаменит в обеих ипостасях.
– Здорово… Хотела бы я так язык выучить, – с завистью в голосе сказала Тома и вздохнула. – Да, назадавали нам сегодня по инглишу – мама не горюй.
– Знаешь… Похоже, что выучить его до такого уровня обычным людям не по силам. По последним данным разведки, где-то между двумя и четырьмя годами у ребенка есть окно возможности. Если в этом возрасте постоянно разговаривать с ним на нескольких языках, то он их все схватывает на лету, и они будут для него родными. А потом эта форточка захлопывается, и приходится зубрить языки уже годами. Кстати, редко, но у некоторых эта способность остается на всю жизнь.
– Полиглоты? – Тома ощутимо расслабилась.
– Да, они. Клеопатра, согласно историческим источникам, свободно изъяснялась на десяти языках, Толстой знал пятнадцать, Грибоедов и Чернышевский – по девять. А в доме Набокова в его детстве говорили сразу на трех языках: русском, английском и французском – вот он всеми тремя и владел как родными.
Кончик носа Томы брезгливо сморщился:
– Что-то как-то у меня этот Набоков не пошел. Гадость редкостная.
Мы добрели до ее парадной и остановились друг напротив друга. Тома опустила портфель на землю и продолжила, чуть покраснев:
– Ну… У нас дома была одна его книга. Я потихоньку прочла. Написано красиво, но читать противно. Зачем такое писать? Какую идею он хотел донести? Не понимаю…
– Это ты о «Лолите»?
Глаза девушки забегали, и она, еще гуще покраснев, кивнула. Я продолжил:
– Ну да, есть такое, согласен. Но ты учти следующее. Он был аристократ, сноб и талантливый провокатор. «Лолита» на уровне сюжета – это осознанная провокация, достигшая своей цели. Но как писателя Набокова интересовали не идеи и сюжет, а стиль и слог как способ извлечения эмоций из души читателя. Он инструменталист, разработчик языка. И вот здесь он бесподобен. Именно так его и надо воспринимать.
– Но неужели нельзя было выбрать другой, приличный сюжет! Грязь какая-то отвратительная получилась, прилипчивая… Прочла, и внутри зудело и чесалось, как будто вся я – старый расцарапанный укус. Приличный писатель не должен такие гадости делать. – Глаза Томы возмущенно блестели, она говорила все быстрее и громче.