– Вот так мы отпечатываемся в памяти подрастающего поколения, – смахнув слезу с уголка глаз, сказал папа. – Нет, то Володя был. Здорово мы тогда, да, Кеш?
– Определенно. Ну, между первой и второй…
И они повторили. Было очевидно, что сегодня правило здешних застолий «открытая бутылка в любом случае допивается» нарушено не будет.
– Ну, Андрей… – Иннокентий с видимым удовольствием зажевал лимон «а-ля Николя». – Рассказывай, как живешь-можешь. Девчата в классе не обижают?
– Да что ж вы такое на наших комсомолок наговариваете, товарищ Иннокентий, – делано возмутился я. – Как они могут забидеть такого гарного хлопца, как я?! Я на один бутерброд вас обездолю, да?
– Что, наоборот, отбоя нет? – Иннокентий пододвинул мне тарелку с бу́тиками.
Я коротко призадумался. М-да, а ведь накрутилось на меня этих отношений с подковырками, как змей на Лаокоона.
– Ну, время такое… Молодое. – Я развел руками. – Мы выбираем, нас выбирают.
– И выбрал? – Гость неожиданно остро глянул на меня.
– Да, – сказал я твердо.
– Мм? – протянул папа заинтересованно. – Скажешь?
«Собственно, что скрывать?» – подумал я.
– Афанасьева.
– А! – без малейшей паузы с немалым энтузиазмом откликнулся папа. – Рыжая мама. Такая… Видел на собраниях. Да, одобрям-с.
Я многозначительно поиграл бровями.
– Ну в смысле дочка ж на маму, наверное, похожа? – заюлил папа, отводя от себя подозрения, и, потупившись, потянулся к бутылке.
– Хм… Ну понятно, – ухмыльнулся Иннокентий и пододвинул свою рюмашку под разлив. – И хобби себе нашел, да? Или будущую профессию? Думаешь стать великим математиком?
– Хобби у меня – кройка и шитье. А как с математикой отношения сложатся, неизвестно. Но наука красивая.
– Кстати, – вмешался папа, – представляешь, Кеш, он себе сам за неделю джинсы сшил, от настоящих не отличить, даже пуговицы и нашлепку на карман настоящие нашел. И на меня две рубашки сшил. Во, смотри, на мне одна как раз!
Иннокентий пощупал, поцокал и вновь повернулся ко мне:
– В математике-то ничего пока не открыл?
– Какое «открыл»! Грызу основы.
– По пять-шесть часов в день, отец говорит?
– Силы есть – грызу. Заканчиваются – отдыхаю. – Я посмотрел на гостя с легким недоумением, что-то происходящее допрос начинает напоминать.
– Да нет, Володя, все нормально, – невпопад сказал Кеша, повернув голову к папе. – Я тебе уже сейчас могу сказать. Ну почти… Но кто не без странностей?
Папа отчетливо выдохнул и чуть порозовел.
– Ну и слава богу. – Мне показалось, что он сейчас перекрестится, но вместо этого папа решительно тяпнул рюмку. – Отрицательный результат – тоже результат. И какой хороший!
Я приподнял бровь, показывая, что потерял нить беседы.
– Да напугал ты меня! – воскликнул папа, гневно двигая бородой. – Этим своим математическим энтузиазмом!
Горлышко бутылки чуть постучало по рюмашке, и несколько капель пролилось мимо.
– Тьфу! – с чувством констатировал папа. – Аж руки дрожат. Я ж шизу у тебя заподозрил. Бред изобретательства или величия.
– Хм… – Я с трудом удержался, чтобы не засмеяться. – Бред величия? Я сильно чем-то хвастал?
– Ну… – Папа неопределенно поводил рукой в воздухе. – Скрытый бред.
– Скрытый бред? – переспросил я и, не сдержавшись, заржал.
– Хех, скрытый бред – это бред, – поддержал меня Иннокентий.
– Да откуда ж я помню! Я нормой занимаюсь. А психиатрию аж когда проходили… – начал папа оправдываться.
– Ладно. – Я поднялся. – Раз со мной все выяснили, я пойду?
– Погодь. – Папа качнул головой. – Себя надо знать. Садись послушай анализ.
Я сел и посмотрел на посерьезневшего Иннокентия.
– Ну что. – Тот поскреб щеку. – Продуктивной симптоматики нет. Обычно манифестируют с нее, с бреда или навязчивых идей. Но тут все чистенько. Кроме того, что более важно, нет негативных симптомов. Понимаете, когда неспециалисты говорят о шизофрении, то в первую очередь упоминают именно бред или галлюцинации. Потому что это – ярко и необычно. Но они заметны не постоянно, в период рецессий этой симптоматики может и не быть. Поэтому для нас, психиатров, важнее негативная симптоматика. Ослабление интеллектуальных, волевых и эмоциональных функций при шизофрении определяется всегда.
Иннокентий говорил четко, размеренно, с акцентированными смысловыми ударениями. Сразу видно опытного лектора.
– Само название «шизофрения» означает «раскол». Обычно считают, что это раскол сознания, будто бы у человека появляется две личности. Но это глубокое заблуждение, так не бывает. Шизофрения – это раскол, расщепление души. Часто сложно сформулировать, в чем именно раскол, но он ощущается как особая странность. Возникает интеллектуальная расщепленность – утеря единства мышления, восприятие каких-то мыслей как отдельных от себя «голосов». Волевая расщепленность – желание что-то сделать и одновременно нежелание это делать. Эмоциональная – одновременное присутствие несовместимых друг с другом эмоций. Причем это совсем не похоже на переживания обычного человека, запутавшегося в своих чувствах, который, например, любит и ненавидит одновременно. У больного нет ощущения внутренней борьбы. Противоположные чувства, мысли и волевые движения, как рыбы, ходят рядом, не мешая друг другу.
Иннокентий поправил очки, задумался, потом продолжил:
– Вот, например, вчера. Больная сердится на меня, кричит, рвет листок бумаги, где я написал, как лекарство принимать, топает ногами из-за того, что ей пришлось немножко подождать, а я смотрю ей в глаза и вижу, что она ко мне тепло относится, по-своему любит меня. И как бы в доказательство она вытаскивает из своей сумки смятый букетик фиалок и протягивает мне, еще продолжая топать ногами и ругаться. И эти две вещи происходят одновременно! Она кричит на меня и дарит цветы… Чудно, правда? Вот это и есть раскол души. А еще шизофреники обычно инертны и равнодушны, отгорожены от мира… Им лень напрягаться, запоминать что-то – а зачем? Тяжело поддерживать контакты с людьми. Какая любовь, какой интерес к девочкам? Душа выцветает, выгорает, и опытный взгляд видит это в первую очередь. У Андрея с этим все в порядке – жизнерадостен, шутит, активно участвует в беседе, интересуется девочками, на хобби оригинальное еще хватает сил. – Гость с легкой улыбкой посмотрел на меня, но на дне его глаз мелькнула настороженность, и я передумал расслабляться.
– О как, – протянул папа. – Я думал, ты буйных лечишь, а тебе, оказывается, приходится быть психологом. А что ты про странность там говорил? Чрезмерное увлечение математикой, да?
Иннокентий вздохнул, снял очки и начал их тщательно протирать платком.
– Ну как сказать «странность»… – протянул он, водрузив наконец оптику на место. – Да, кто-то другой начал бы рассуждать о сверхценной идее. Любят у нас сейчас это модное словцо. Эта страсть к математике, которой Андрей отдает столько часов в день, – отличный повод, чтобы придраться. Но я вообще к этой концепции сверхценной идеи отношусь со скепсисом. Что это такое на самом деле? Когда человеку становится очень важно то, что большинству таким не кажется. Если человек жертвует многим ради какой-то необычной цели, то он в глазах большинства становится странным. Но выдающиеся люди – писатели, художники, музыканты, ученые – творили страстно и самозабвенно. Акт творения, он такой… Часто требует отрешения от земного. Нет! – решительно заявил Иннокентий. – Как раз это для меня странностью не является. Чертой характера, проявлением личности, но не странностью.
– А что тогда? – с интересом уточнил папа.
Я сидел тихо, навострив ушки.
– Да взрослый он у тебя очень, – задумчиво сказал Иннокентий, и я почувствовал, как у меня непроизвольно подвело живот. Прокололся? – Необычно взрослый. И не только в рассуждениях. Взрослые для него не имеют автоматического авторитета. Не смущается там, где надо в этом возрасте смущаться. Про девочек говорит, не краснея… Нет даже следа наивности.
– Ну так хорошо, – с энтузиазмом рубанул папа. – Взрослеет парень.
Мы с Иннокентием переглянулись, я придавил улыбку и опустил очи к полу.
– Ладно, – поднялся со стула, – пойду я, солнцем палимый. Раз умом не скорбен, то надо работать. Пап, ты это, смотри… Симпозиум надо ограничить одной бутылкой, а то мама будет недовольна.
– Ну вот, что я тебе говорил?! – возопил Иннокентий. – Разве ребенок так будет взрослым говорить?
– Смотря какой ребенок, дядя Кеша… Ответственный – будет! – ухмыльнулся я и стремительно улизнул с кухни.
Психиатр, мать его… Только такого интереса мне не хватало.
Плюхнулся на стул и замер, сосредотачиваясь. Мир дрогнул, теряя резкость, звуки слегка поплыли, а прямо из стены выступила, причудливо играя красками, дзета-функция Римана в комплексной плоскости. Поехали дальше.
Среда 19 октября 1977 года, вечер
Ленинград, угол Лермонтовского проспекта
и проспекта Декабристов
– Фёдорыч, тут пацан до тебя. – Моя провожатая отодвинула замусоленную шторку, и я буквально втиснулся в небольшое, плотно заставленное помещение.
Несмотря на приоткрытое окно, в комнате было жарко; пахло куревом, клеем и немного тканями. С высокого потолка самодельной россыпью свисали стоваттки; вниз падал яркий, практически не дающий теней свет, почти как в операционной. За стеклами уже клубился синеватый ноябрьский сумрак, и оттого эта теплая и залитая светом комната казалась, невзирая на загромождение, уютной и обжитой.
– Ну? – рыкнул мастер, вдавливая окурок в стоящую на подоконнике консервную банку.
Я еще раз огляделся. Все, что надо, есть. Хорошо снабжаются наши Дома быта. Мысленно улыбнулся, узнавая трехполосную заготовку под прессом. Повернулся к уже набычившейся фигуре и, указав на улику, произнес:
– На ком кроссовки «Адидас», тому любая девка даст?
Фёдорыч построжел лицом и стремительно двинулся на меня. Я встревоженно напрягся, однако он лишь молча протиснулся мимо и, откинув многострадальную шторку, высунулся в полутемный пустой проход. Повертел головой, прислушался, затем чуть слышно хмыкнул и уже вальяжно вернулся к станку. Сел, одернув полы темно-синего халата, помолчал, потом резко спросил: