уной, и ты тонешь, теряя ощущение четкой границы между реальностью и вымыслом; но родные глаза напротив держат тебя, не давая погрузиться в бездну, и по странному выражению в них ясно, что она сейчас тоже в этом мире на двоих, там, где нет ни зачуханной коммуналки за порогом, ни одноклассников в полушаге.
Порывисто втянул воздух, осознав, что забыл дышать. Голова сладко кружилась, и я притянул Тому поближе. В этом не было ничего плотского – просто хотелось ее тепла.
Прозвучал последний аккорд, и мы на пару секунд замерли в тишине – я никак не мог выпустить ее из рук. Потом совершил над собой насилие и сделал шаг назад.
Полумрак тем временем немного истаял – глаза привыкли к темноте.
На нас смотрели. Кто-то удивленно, кто-то с завистью, кто-то, как Кузя, с легкой одобрительной улыбкой.
Я приподнял правую бровь, и взгляды рассеялись, словно и не было.
Демис Руссос запел «Сувениры», и я опять шагнул к Томе.
Хочу, хочу, хочу еще! Чтобы нас залило прозрачной и вязкой, словно желе, музыкой, как двух мух в кусочке янтаря, и чтобы от этой близости опять обморочно-сладко кружилась голова и слабели коленки.
Мы танцевали песню за песней, учредив свой уютный мирок на маленьком пятачке истертого паркета. Все, что вовне, было фантомом – еще две танцующие пары, Яся, что-то втолковывающая Зорьке у стены, и далекий свет одинокого фонаря.
Кассета доиграла последнюю песню. Я с сожалением оставил Тому, включил свет и пошел ставить следующую подборку композиций.
– Можешь белый танец не объявлять, – хмуро заявила, зайдя со спины, Зорька.
– Уверена? – Я повернулся и серьезно посмотрел ей в глаза.
– Абсолютно, – отрезала она и криво улыбнулась.
После чего стремительно собралась и выскользнула за дверь.
– Пойду провожу, – пробормотала, глядя в пол, Яся и рванула за ней.
Ирка схватила за руку двинувшегося было за девушками Паштета.
Я с болезненной гримасой почесал затылок:
– Перерыв? Давайте по чаю? Тетя Дина говорила, что хворост испекла. А это, други мои, такая вещь, которую ну никак нельзя оставить без внимания.
– Ага, – согласилась Кузя, деловито выставляя на стол здоровенный таз, прикрытый скатертью.
– Я на кухню, – сказала Тома. – Я знаю, где тут чайник.
Естественно, я увязался за ней. Не мог же я позволить ей в одиночку путешествовать по этому лабиринту – вдруг какой Минотавр выйдет из темного угла?
Добравшись до кухни, мы прогнали тараканов и занялись делом.
– Ну что, развязался? – невесело усмехнулась Тома, ставя чайник на плиту.
– Развязался… Завязался… – Я наклонился, зажигая конфорку. Поднял спичку к глазам, пристально наблюдая, как, корчась в огне, обугливается дерево. – Жалко ее.
– Жалость унижает человека, – обхватила себя руками Тома.
– Ладно, проехали, – сказал я, чувствуя, как улетучивается легкость бытия.
– А, вы здесь… – На кухню заглянула озабоченная Яся. – Правильно, давайте чай пить.
Когда мы вернулись в комнату, я вовремя сообразил отложить хворост мамам на отдельную тарелку – тонкое хрустящее лакомство расхватали из таза за пять минут. А потом, дурачась и смеясь, собирали со дна сахарную пудру и, не стесняясь, слизывали ее с пальцев. За этим нас и застали вернувшиеся мамы.
– Чинно-благородно, – одобрительно оценила обстановку зарозовевшаяся на морозце тетя Дина. – Мы тоже почаевничаем с вами.
Я в благодушной сытости молча наблюдал за почти семейными сценками.
Держа Ирку за ручку, что-то шепчет ей на ушко светящийся счастьем Паштет. Ира в ответ смешливо косится на него. Эх, совет да любовь вам в этот раз…
Семе дозволено взять соседку по столу за талию, и он от этого тихо млеет, а Кузя исподтишка отслеживает мою реакцию.
«Ну это совсем детские игры», – улыбаюсь я расслабленно в ответ и перебираю под столом Томины пальчики.
Что-то быстро шепчет, прикрывшись ладошкой, Томе на ухо ее мама, и до меня долетают короткие обрывки: «Представляешь… сам…»
Нет, в голове моей не зазвенел тревожный звонок – не успел. Я лишь ощутил легкую тень неправильности, когда Тома изумленно воскликнула: «Да ты что!» и быстро обернулась, оценивающе глядя на Ясю.
Ее мама дернула было рукой, пытаясь привлечь внимание дочки, но из Томы уже вылетело, аж звеня от восторга:
– Андрей, это что, правда – это ты Ясино платье сшил?
Над столом повисла удивленная тишина.
Яся ткнулась взглядом в тетю Дину и молча всплеснула руками; та виновато покраснела. Томина мама с огорчением чуть слышно цокнула языком и с неодобрением посмотрела дочке в затылок.
– Ну… да, – вытолкнул я из себя, когда молчание затянулось. – Хобби у меня такое теперь.
– Ух… – выдохнул Паша, и на меня со всех сторон посыпались вопросы.
Впрочем, некоторые молчали: Яся, обе мамы и, что меня насторожило, Кузя. Я, пошучивая, отбивался – это было не сложно, а в уме прикидывал размер ущерба.
Конечно, если по правде, этого следовало ожидать. Чтобы женщины да смогли удержать такое в тайне… Нет, им легче на Луну запрыгнуть.
«Ладно, – подумал я с некоторым облегчением. – Признайся, тебе же этого втайне даже хотелось. А кому ж не хочется восторженного признания заслуг? Ох, все мы остаемся немного детьми, а уж я сейчас – особенно».
Меня вдруг передернуло, и на губах выдавилась злая улыбка – злая на самого себя. Какой смысл обвинять в чем-то Тому, если я сам этого в глубине души хотел? И что мне сейчас, лупить себя по затылку?
Я расслабился – пусть будет что будет. Ничего страшного.
– Последний танец! – объявила тетя Дина. – И пора по домам.
Ткнул наугад кассету, выпали жизнерадостные «Самоцветы».
Выдернул Тому на середину, и мы, сопровождаемые озабоченным взглядом ее мамы, закружили.
– Ты чего нахмуренный какой-то стал? – спросила Тома и заглянула мне снизу в глаза.
Я вдруг понял, что это произошло впервые, – снизу, и чуть повеселел, разглядывая ее. Нечасто, ох нечасто мне удается вот так вот, не скрываясь, в упор, при ярком свете, скользить взглядом по милому лицу.
– Не надо печалиться… – предложили «Самоцветы», и я согласился с ними.
Ну ошиблась, ляпнула… А все почему? Потому что нет в ней сучьей жилки. И это замечательно. Так бы и законсервировать.
– Боишься, что парни засмеют? – уточнила Тома, порозовев.
«Ага, чует кошка, чье сало съела», – умилился я ее смущению, а потом озабоченно признался:
– Нет, что девчонки на лоскутки раздерут.
– О! – Глаза ее округлились, и она дернулась, испуганно оглядываясь на Кузю. – Об этом я как-то не подумала.
– Вот-вот, – кивнул я. – Подумай.
– Мир не прост, совсем не прост… – практически без перерыва пошла новая песня, но я нажал кнопку «Стоп». Все. Действительно – стоп.
Попрощались с хозяйками на пороге.
– Все будет хорошо, – шепнула мне в ухо Яська.
– С днем рождения, подружка, – чмокнул я ее в завиток у уха.
Мы вывалились на улицу гурьбой, но быстро разбились на сцепки. Я привычно взял Тому под руку, другим моим плечом тут же мягко завладела Кузя. Пашка незамедлительно спарился с Иркой, а закрутившегося в недоумении Сему ловко прихватила Томина мама. Так и пошли.
– Наташа, ты только не говори в классе никому про то, что Андрей шьет, хорошо? – попросила, заглянув через меня Кузе в глаза, Тома.
– Конечно-конечно, – широко улыбнулась та и охотно пообещала: – Я никому ничего не скажу… Пока не переговорю с Андрюшей. – И поплотнее прижалась к моему плечу.
– Спасибо, – чистосердечно поблагодарила Тома и с облегчением выдохнула.
Кузя негромко фыркнула и снисходительно посмотрела на нее.
– Мы ведь поговорим, Андрюш… потом? – негромко уточнила она.
– Ты губку-то нижнюю закатай, – посоветовал я. – В том платье материалов на четвертак.
Наташа посмурнела, но через несколько шагов ей в голову пришла какая-то мысль. Она аж взметнулась:
– Да откуда это у те… – и клацнула, не договорив, зубами.
В глазах у нее зажглось напугавшее меня понимание.
– Ах-х… – выдохнула Кузя и блеснула белозубой улыбкой. – Как… как это интересно… Мы обязательно, обязательно поговорим, – промурлыкала она мечтательно. – Потом.
Воскресенье 11 декабря 1977 года, день
Около границы Ленинградской и Новгородской областей
«Ровно месяц назад», – в сотый, наверное, за сегодня раз удрученно подумал я, скользя взглядом по проплывающей мимо заснеженной равнине. Окно вагона густо заиндевело изнутри, и пришлось долго дышать в одну точку, чтобы увидеть, как жмутся к стволам деревьев зализанные ветром сугробы, а черные от времени деревянные домишки на редких станциях с трудом удерживают крышами толстые пласты снега.
Поезд вырвался на высокую насыпь, и кроны деревьев поплыли далеко внизу. Загрохотало, и потянулся длинный мост через Волхов.
Я поелозил отсиженным за эти часы задом по жесткой скамье и успокоил себя: «Уже скоро», а потом мысль опять свалилась в штопор: «Ровно месяц… дурак…»
Да, вот уже месяц прошел, день в день, с того момента как идущая навстречу молодая женщина непринужденно довернула сумочку, ловя меня в фокус закамуфлированного фотоаппарата.
Теперь я живу странной жизнью. Да и живу ли? Словно скачу, обезумев, с камня на камень по самому краю пропасти, ожидая на каждом прыжке предательства от опоры под ногой. Раз, и уже лечу, выдыхая крик… Да разве это жизнь?!
Паника первых дней, когда я постоянно протирал потные ладошки о штаны, сменилась нудным, болезненным, словно глухая зубная боль, ожиданием. Хаос в мыслях прошел, сменившись чередой однотипных вопросов.
С замиранием духа думаю: «Придут, не придут?» – и сердце начинает стучать в адамово яблоко.
«А если придут, то когда?» И вслед за этим глупые мысли (как будто это имеет какое-то значение): «А как придут? Домой? В школу? Выскочат на улице из машины? Утром? Вечером? Ночью?!»
Раз за разом переживать ответы на такие вопросы – словно со сладостным мазохизмом ковыряться в чуть поджившей ране. Теперь я это знаю.