Мы зашли в безлюдную комнату. Кузя закрыла дверь, и стало тихо. Обернулась:
– Ну, налюбовался, пока шел?
– Ох и язва ты, Кузя, настоящая язва. Бедный твой будущий муж, – с сочувствием к этому несчастному человеку закатил я глаза к потолку.
– Да что бы ты понимал! Мой муж будет счастливым человеком, – вдруг вырвалось у нее, и слова эти прозвучали так неожиданно искренне, что у меня брови полезли на лоб.
– Мм… – промычал я, пристально разглядывая Кузю. – В целом я догадываюсь, о чем ты.
– Дурачок. – Она улыбнулась и соблазнительно отвела плечико назад, но в глазах ее блеснуло холодное презрение. – Не тем думаешь.
– Да нет, – примиряюще выставил я ладони. – Я думал не о том, о чем подумала ты, что подумал я.
Кузя посмотрела на меня с большим сомнением, но я был спокоен, словно гладь горного озера. В глазах ее мелькнул было какой-то новый интерес, но тут же сменился опаской, а потом вернулась пробующая свои зубки молоденькая стерва.
– Так ты работать собираешься, Соколов?! – вызверилась она на меня.
Я промолчал. Поставил коробку на стол и снял расстеленную сверху пыльную пожелтевшую газету. Под ней россыпью лежали елочные игрушки, настоящие, из хрупкого стекла, которые надо брать бережно и вешать осторожно. Тут же были бусы из разноцветных стеклянных трубочек и шариков и самодельная гирлянда из лампочек, окрашенных цветными лаками. Были даже старые игрушки из прессованного картона.
– Подавай игрушки, – спокойным голосом велела Кузя.
«Надо же, моментально вошла в берега. Вот уж точно, молчание – золото».
– Вешать буду я, ты все испортишь, – сварливым тоном ненаскандалившейся вволю супруги опровергла она мои измышления.
– Как будет угодно прекрасной госпоже, – фыркнул я благодушно и вытащил из картонной коробки матрешку на прищепке в платочке из тонкого поролона. – Держи. Только подожди, я сначала гирлянду повешу.
Сделал свое дело и отошел, освобождая место у елки. Кузя молча пристроила игрушку поближе к стволу.
– Забавно, – повертел я в руках две следующие, тоже на прищепках. – Смотри: восточный принц и восточная красавица. На, пристраивай.
Заглянул в коробку, выбирая следующее украшение. Взять трехцветный светофор или избушку с белым напылением на крыше? Или шар-фонарик с круглой впадиной?
– Эй! – удивился я, повернувшись. – Вместе их вешай.
Кузя отрицательно помотала головой.
– Это же пара подобралась! – настаивал я.
Она упрямо присобачила принца на противоположной от красавицы ветке.
– Вот. – Кузя отошла и посмотрела на дело рук своих. – Теперь можно гадать, встретится ей принц или нет. И если встретится, то где. Как посмотрит, что скажет… Как за ней побежит…
– Ну могла бы на Новый год и подсобить людям, – пробурчал я и протянул ей следующую игрушку.
– Нет-нет-нет… Пусть сами, по-настоящему, как в жизни. А в жизни, знаешь ли, принцев рядом не бывает.
– Проверяла? – с насмешкой спросил я.
– Да прячутся, мерзавцы. Маскируются. – Кузя искоса мазнула по мне взглядом.
– А чего тебя все на принцев тянет? – уточнил я, роясь в коробке.
– Это разве ненормально? – искренне удивилась она.
– Среди пролетариев, говорят, очень приличные мужчины встречаются.
Кузя громко, от души засмеялась.
– Юморист ты, Дюша, – сказала она, отвеселившись.
– А что? – не отступался я. – На заводе высококлассный рабочий не хуже профессора получает.
– Не в деньгах счастье, – поразила меня Кузя, а потом взглянула снисходительно. – Ты как ребенок. Где-то уже совсем взрослый, даже удивляешь, а где-то… А, давай следующую.
– Нет, объясняй. – Я вложил ей в ладонь золотистые колокольчики.
Кузя потрясла ими, звук был тусклый.
– Деньги, конечно, должны быть, – пояснила она деловито. – Но этого недостаточно. Их еще надо иметь возможность потратить. Да и не все деньгами можно купить.
– Понятно, – протянул я разочарованно. Стеклянные трубочки бус тонко звенели у меня в руках. – Материалистка. Держи.
Странно, но Кузя не обиделась, не взвилась, не закричала, лишь пожала плечиками. Дальше мы работали молча, думая каждый о своем, и скоро в коробке показалось дно.
– Хватит, – сказала Кузя, заглянув внутрь. – Остальное будет лишним. Вот, еще вот эти три повешу, и все. А ты за вату берись.
Я стал послушно раскидывать на ветки лоскутки. Очень медитативное занятие.
– А знаешь, мы до школы в гарнизоне жили, – неожиданно вполголоса поведала Кузя, мечтательно уставившись на елку. – Я каждый Новый год верила папе, что ракеты после курантов пускают в мою честь. Махала в окно рукой и чувствовала себя принцессой. Папка у меня молодец был.
Я стоял, механически отщипывая кусочки ваты, и бездумно бросал их на хвою. Зла не хватало на прилипшую к моему лицу нейтральную полуулыбку – сначала я не сообразил ее стереть, а теперь было явно поздно.
Кузя опустила глаза, а потом присела на корточки и полезла пристраивать перламутрового крота к основанию нижней ветки.
– Знаешь, – так же негромко сказал я, глядя на нее сквозь ель, – чем хорош именно советский Новый год?
– Ну, – остановилась она, – чем же?
– Всеобщим ощущением того, что все лучшее еще впереди, – сформулировал я.
Игрушка встала на место. Теперь крот, казалось, тревожно озирался, спрятавшись за ствол.
Кузя посмотрела на меня из-под елки взглядом подраненной газели и ответила в тон:
– Значит, я вот уже второй раз буду встречать не советский Новый год. – Она вылезла, поправила слишком свесившиеся бусы и севшим голосом подвела итог: – Такой вот праздник и такая вот сказка.
Я дернулся, ведомый противоречивыми порывами. Нет, умом-то я понимал, что собираюсь сделать глупость, но успокоил себя, мысленно шепнув: «Решай сердцем».
Кузя принялась отряхиваться, старательно не глядя на меня.
– Встань сюда, – приказал я ворчливо, указывая на свободный участок пола под люстрой.
– Ты чего? – Она взглянула на меня почти испуганно.
Я молча достал из кармана скрученный портняжный метр и, взяв за кончик, напоказ распустил. Пошел, обходя девушку по кругу, придирчиво рассматривая с ног до головы. Да на нее почти все отлично сядет, но надо выбрать что-то одно, ударное. В голове замелькали варианты один соблазнительнее другого. На такую фигурку шить, право, сплошное удовольствие.
Кузя поворачивала голову, провожая меня взглядом, и недоверие в нем сменялось разгорающейся надеждой. Когда я зашел за спину, она опустила голову вниз и неожиданно громко шмыгнула носом, но тут же прерывисто втянула воздух и вскинула голову. Я вышел с другого бока: ее глаза блестели сильней обычного, но она смотрела на меня с вызовом, словно боясь насмешки над секундной слабостью.
– Мы будем строить корабли. Большие, серые корабли, – сказал я веско.
– Что? – поразилась Кузя, распахнув глазища на пол-лица.
– Давай уж корму замерим, – ухмыльнулся я.
– С-с-соколов!
– Да-да… И торпедные аппараты…
Ноздри у Кузи начали гневливо раздуваться, но в глазах заискрился долгожданный смех.
Сначала в меня полетела растрепанная упаковка ваты. Потом схваченный с чьего-то стола тяжелый угольник. Потом ей под руку попалась увесистая, словно бильярдный кий, указка, и я счел за благо осуществить тактическое отступление за диван.
– Удушу, зараза мелкая! – с азартом вскричала Кузя и полезла через него, неумело обозначая фехтовальные движения.
– Я уже крупная зараза, – хрюкнул я, пытаясь укрыться за спинкой.
– Да все равно! Скотина! Все ж нервы вымотал! – Кузя орудовала указкой, словно это кочерга, а ей надо вытащить залетевшую под диван тапку.
Я изловчился и перехватил указку, а затем дернул на себя. Это возымело неожиданный эффект – вместо того чтобы выпустить деревяшку, Кузя вцепилась в нее обеими руками, а затем начала заваливаться на меня вместе с переворачивающимся диваном.
– Ох… – выдохнул я, когда ее колено чувствительно воткнулось мне в живот. – Какая ж ты неласковая…
– Ох… – вторил мне от двери Зиночкин голос. – А у вас тут сказка в самом разгаре, как посмотрю. Аж душа поет.
– Ох… – Кузя поднялась с меня, одернула юбку и повторила когда-то данное обещание: – Ты у меня взрыднешь, Соколов.
Глаза ее сияли.
Вторник 27 декабря 1977 года, вечер
Москва, Кремль, объект «Высота»
Кабинет был огромный, под триста метров. Четыре высоких окна смотрели с последнего этажа Сената на Арсенал и поверх его крыши – на самую высокую в Кремле рубиновую звезду Троицкой башни. Посередине, в простенке между окнами, – портрет Маркса, напротив, на длинной светлой стене, – Энгельса и Ленина. Мебель, окна – все из светлого ореха, лишь пол дубовый. Длинный стол для совещаний со знаменитыми на всю страну часами в форме штурвала. В самом углу еще один небольшой рабочий стол.
Но хозяин кабинета предпочел сесть за маленький кофейный столик, что стоял под портретом Ильича. Компанию ему составили два старика, похожие, как братья, – сухие, жилистые, с костистых лиц смотрят одинаково светлые глаза, а в речи неуловимо скользит прибалтийский акцент. Только и разницы, что один из них лыс и глаза его глядят холодно и оценивающе, словно выискивая цель, и даже Генеральному от этого бывает неуютно; по лицу же второго, что с залысинами, скользит робкая, будто неуверенная улыбка, а глаза все время норовят застенчиво посмотреть вбок.
– Ну хватит уже, Арвид Янович, – буркнул ему Брежнев. – Возвращайтесь.
– Что? – встрепенулся Пельше, а потом робко улыбнулся: – А, сейчас…
Он помял ладонями лицо, словно пластилин.
– Проклятье, пристает, потом и не отодрать… Самое страшное, что внутрь передается, – пожаловался Пельше. – Я себя таким и чувствовать начинаю – слабым и неуверенным. Яну хорошо, маскироваться не надо.
Пельше от лица отвел руки и чуть погримасничал:
– Ну вот, другое дело. – Он улыбнулся по-волчьи, и даже голос его окреп, а в глазах вдруг проявились светло-голубые льдинки.