Резко обернулся – это был Паштет, жизнерадостный до отвращения.
– Дюх, ты что тут застрял? Пойдем! Там сценарий принесли, сейчас роли распределять будут!
«Спокойно, – сказал я себе. – Спокойно. Это – Паштет. Он – хороший».
На плечо опустилась ладонь. Я почувствовал ее тепло даже сквозь форму.
– Все в порядке. – Позади раздался голос Мелкой, и мое раздражение начало было улетучиваться. – Иди… Пой и танцуй.
Я стиснул зубы и окаменел.
Ладошка сначала пугливо дернулась, а потом как-то обреченно поползла с моего плеча.
– Андрей… – начала Мелкая робко, но я взмахнул рукой, и наступила тишина.
Паштет смотрел на нас округлившимися глазами.
– Паш… – сказал я проникновенно. – Иди. Я доверяю тебе получить на меня эту чертову роль.
Он приоткрыл было рот, собираясь что-то то ли спросить, то ли, наоборот, сказать, но благоразумно промолчал.
Затихли вдали его быстрые шаги, отзвенел отчаянно звонок, и в коридор пришла тишина.
– Извини, – проговорила Мелкая мне в спину сдавленным голосом. – Я сорвалась… Извини, извини…
Я повернулся, и она тут же ткнулась лбом мне в грудь.
«Только не обнимать! – рявкнул я себе свирепо и отвел руки за спину. – Сразу всю получишь, с потрохами».
– Тебе не за что извиняться, – начал я негромко ворковать куда-то в матовый блеск волос. – Я ж понимаю, как тебе тяжело. Ты прекрасно держишься. Все пройдет, и это тоже…
От нее хорошо пахло. Этот запах, безымянный, но правильный, тихо веял откуда-то из-за шиворота, словно теплый мягкий бриз. До боли хотелось обнять, но я лишь покрепче сцепил кисти за спиной и продолжил в темечко, стараясь быть убедительным:
– Я хочу помочь, как-то облегчить… Подумай, может, что-то надо купить? У меня есть возможность, правда…
Мелкая замерла, словно размышляя. Потом подняла голову и с каким-то недоверием, будто ослышалась, посмотрела на меня снизу-вверх, и было в том взгляде столько горечи, что у меня заныло сердце.
Она шла ко мне совсем не за этим – ей просто надо немного тепла, а я вместо этого пытаюсь откупиться. Как глупо все опять получается…
– Извини, – пробормотала она потерянно и чуть отодвинулась назад. Мотнула головой, отбрасывая сбившуюся челку, и проговорила, криво улыбнувшись: – Да, тяжело… Вот и фантазирую всякое – про себя… Про тебя…
И она продолжила тихое, буквально по четверть шажочка, отступление, глядя куда-то мне за спину.
– Ты тут ни при чем. Так что извини.
Я болезненно дернул щекой.
– Стой, – сказал глухо и придержал ее за плечо. – Стой.
Время затормозило ход, с интересом поглядывая на меня. Будущее зарябило, ветвясь вариантами.
– Ох… – Я притянул ее к себе и прошептал, зарывшись носом в волосы: – Горе ты мое…
Тремя часами позже, школа
Из полутемного сводчатого подвала, что служит школьным гардеробом, я вышел за Томой и сразу ускорился, обгоняя. Замелькали под ногами крутые щербатые ступеньки, и к портфелям, что рядком дожидались нас на подоконнике, я поспел первым. Сразу по-хозяйски взялся за ее, но Тома стрельнула взглядом на идущих вместе с нами одноклассников и сделала мне страшные глаза. Я умилился.
– Ох… – начал я, но тут же запнулся, припомнив Мелкую, и подавился остатком фразы. Безнадежно махнул рукой: – Ладно, тогда давай мне учебники.
Я бесцеремонно распотрошил ее портфель, перекладывая тяжелые книги себе. Тома крутилась вокруг, пытаясь скрыть происходящее от окружающих. Получалось не очень.
– Привыкай, – улыбнулся я, отдавая ей почти невесомый портфель.
Тома вцепилась в него, как в спасательный круг, со вздохом облегчения, и мы двинулись на свежий воздух.
Я с благодушием покосился на девушку, что вышагивала слева от меня, и подумал, что в общем-то жизнь налаживается. Запланированный объем для Андропова на каникулах отработан. Да, на когтях, с зубовным скрежетом, через «не могу», но вытянул. И, похоже, после того прокола у метро до меня не дотянулись – сколько я не проверялся на улицах и в проходных дворах, никакого наблюдения не обнаружил. Не смогли. Повезло. Еще побегаем…
А в перерывах между писаниной я успел разобраться с группами симметрии и пэ-адическими числами и стал еще свободнее, ибо математика освобождает. Восприятие физического мира может быть искажено, восприятие математических истин – никогда. В этом математическое знание отлично от любого иного – оно объективно, вечно и незыблемо. Пройдут миллиарды лет, но и на другом конце Вселенной, даже в центре черной дыры, эти абстрактные объекты и их свойства будут нести все тот же смысл, что и сейчас.
Но не это грело мне душу, не это. На фиг все – Томка мне рада! Это вам не то треклятое первое сентября! Хоть людная школа и не лучшее место для первой после двухнедельной разлуки встречи, но любимые глаза с первого взгляда в упор сумели поведать о многом. Там, сквозь разноцветную зелень, просвечивала и тонкая горчинка прошедшей разлуки, и настоянная терпкость ожиданий, и, конечно, сладкая радость от, увы, лишь сдержанной встречи.
Мы завернули за угол школы.
– И как тебе режиссер? – спросила Томка, и я заприметил в глубине ее глаз веселую хитринку.
– Тухлая посредственность, – отбрил безапелляционно. – Да и какой он режиссер? Студент с режиссуры. Наверное, из Института культуры. – И мстительно добавил: – Целевик, похоже.
– По-моему, ты его недолюбливаешь, – хихикнула Тома довольно, и я поморщился.
Ну да, а то я не видел, как его наглые, чуть навыкате зенки останавливались на ней! А это многозначительно-маслянистое: «Некоторые роли мы будем отрабатывать в индивидуальном порядке»?
Так не пойдет.
– Халтура, – отрезал я. – Ничего нам с таким сценарием и с таким режиссером не светит на том конкурсе. Может, оно и к лучшему.
– А куда ты на пятом уроке пропал? – внезапно поинтересовалась Тома, направляя разговор в новое русло.
– Да… – протянул я, формулируя, – решал одну проблему. Не свою.
– А чью? – Тома не сводила с меня заинтересованных глаз. – Мне из Пашки только междометия удалось выжать.
– Молодец какой! – искренне восхитился я.
– Не, ну правда? – Она слегка подтолкнула меня локтем в бок.
– Да мелкой тезки твоей. – Я с огорчением махнул рукой. – Мама у нее умирает. Все плохо. Вот совсем плохо.
– Ох… – выдохнула Тома, и над переносицей у нее нарисовалась складочка.
Она над чем-то глубоко задумалась и молчала, глядя себе под ноги, целый квартал. Уже на подходе к переходу опять повернулась и спросила, испытующе глядя:
– Но чем ты-то тут можешь помочь?
– Только попытаться утешить, – сказал я и протяжно вздохнул. – Больше, увы, ничем.
Томка отвернулась к приближающимся слева машинам, но я успел заметить, как она озабоченно прикусила уголок губы.
«Забавная привычка», – усмехнулся я про себя и проводил глазами новенький трехдверный троллейбус. Он промчался мимо, торопясь на зеленый, и из-под рогов у него искрило.
– Пойдем, – скомандовал я и на всякий случай прихватил Тому за рукав.
– Но почему именно ты? – спросила она ровным голосом.
– Потому что могу? – предположил я мягко.
Через несколько шагов Тома пришла к какому-то выводу – я понял это, когда она чуть заметно кивнула своей мысли и, слегка порозовев, посмотрела на меня с неясным вызовом.
Прошли еще пару метров, и я скосил глаза на памятный по новогодней ночи сугроб: снега в последние дни не было, и отпечаток моего тела сохранил почти первозданную четкость. Теперь он, как магнит, притягивает мой взгляд каждый раз, когда я иду мимо, и мои губы растягивает двусмысленная ухмылка, а в уме проступают контуры безумных авантюр.
– Ты чего?! – воскликнула Тома преувеличенно-испуганно. – Ты чего так лыбишься, словно… Словно Серый волк?!
– А вот почувствуй себя в гостях у сказки, – мурлыкнул я, поплотнее прижимая ее руку к себе. – Девочка, где твои пирожки?
– Да какие пирожки! Мне теперь с тобой в подъезд страшно будет заходить. А ведь хотела… – Она на миг запнулась, но потом решительно продолжила: – Хотела пригласить на обед… Бабушка блинчики с фаршем сделала и разрешила привести «своего проглота». И как ты к ней подход нашел?
Я пылко пообещал:
– Я буду преисполнен благочестия! Пойдем быстрее, что-то я твоему Ваське не очень-то и доверяю. Он из бабушки веревки вьет. Сожрет ведь, как есть весь фарш выест. – Я потянул входную дверь на себя, пропуская повеселевшую Тому вперед.
Мы поднялись до предпоследней площадки, и тут Томины шаги стали как-то особо неторопливы. Вызывающе неторопливы. Или… призывающе?
Я заглянул в зеленые глаза – там за приопущенными густыми ресницами резвился подзадоривающий огонек. Ну так я всегда готов!
Освободил руку от портфеля и притянул послушную Тому к себе. Неверный свет раннего вечера уже потерял алую дерзость и теперь окутывал нас зыбкими преходящими тенями.
– «Одной картины я желал быть вечно зритель…» – прошептал мечтательно, любуясь милым лицом, и провел, почти не касаясь, пальцем по скуле, щеке, подбородку.
А затем приник к Томе губами. Колени мои быстро ослабели. Я привалился спиной к стене, Томка прильнула ко мне… Было очень хорошо.
Она целовалась неумело, отрываясь, чтобы торопливо напиться воздуха, но трогательно, нежно и очень искренне.
Я же словно сразу нырнул на предельную глубину, где и оглох, и ослеп, и стал задыхаться, но вместо испуга перед бездной меня переполнило счастье. Мельком подумалось, что от поцелуев, быть может, умирают: сердце колотило в ребра так, словно вознамерилось проломить их изнутри. Потом мысли и вовсе ушли прочь, а перед закрытыми глазами взошел неяркий рябивший свет – так видится бронзовый диск солнца из-под толщи морской воды.
Мы впали в сладкое безвременье, и океан упоительной нежности мягко покачивал нас в своих ладонях.
Я пришел в себя, когда Томка чуть подалась назад.
– Пора, – сказала чуть виновато, и я нехотя ослабил руки.
Она мягко высвободилась, поправила растрепавшуюся челку и озабоченно провела пальцами по рту: