Но сейчас все горизонтали зализаны снегом. Лишь кое-где встают на дыбы старые стены и рвут своей темно-желтой охрой это белое безмолвие, словно напоминая нам об особом ленинградском гоноре.
Я высмотрел в этой мешанине маковку колокольни, что пристроил Кваренги к Владимирской церкви, и стал мысленно распределять в пространстве хронотопы: вот тут, правее, скрывается Музей Арктики и Антарктики, втиснувшийся в единоверческий храм странной, почти кубической стереометрии. Через квартал от него – фабрика Крупской, и поэтому при западном ветре здесь умопомрачительно пахнет шоколадом. Чуть левее же сходятся Пять углов. Быть может, прямо сейчас там, в закусочной «Дрова», на вечно мрачной улице Рубинштейна неторопливо похмеляется еще не уехавший Довлатов.
А вот за той трубой с осыпающейся штукатуркой – последняя квартира Достоевского, и обстановка вокруг нее на редкость соответствующая: у ограды недействующей церкви просят милостыню калеки, отираются у рынка дешевые проститутки, деловито проходит сам рыночный люд, жесткий, тертый жизнью. Забавно получается: это, пожалуй, самый несоветский пятачок города.
– …Дюха, – развернувшаяся со своей парты Тома потеребила меня за рукав, – ты что застыл?
– А? – очнулся я от дум.
Взгляд ее был исполнен укоризны:
– Сидишь с остановившимся взглядом, не откликаешься… Смотришь не на меня. – В глубине ее глаз резвились бесенята. – Я тебя спрашивала, сможешь ли сегодня в семь вечера ко мне зайти?
– Да я и раньше могу! – сразу воспылал я энтузиазмом. – А что будет? Родители уйдут в театр до полуночи и бабушку с собой прихватят? Ну наконец-то!
Своего я добился – на Томиных щечках заиграли столь любезные мне улыбчивые ямочки.
Она попыталась принять грозный вид – свела брови и прихлопнула ладошкой по парте:
– Я тебе дам «до полуночи»!
Я пару раз беззвучно приоткрыл и прикрыл рот, торопливо проглатывая рвущиеся с языка фразы, но это не спасло: пошлая улыбка, растянувшаяся от уха до уха, с потрохами выдавала ход моих мыслей. Томка пару секунд непонимающе ее разглядывала, а потом, сообразив, ярко вспыхнула, словно кто-то повернул выключатель, – раз, и запылала, от линии волос на лбу до ямочки на шее.
– Соколов… – прошептала она, в изнеможении роняя голову на руку. – Ты невозможен, Соколов… Я на тебя в комитет комсомола пожалуюсь! И в пожарную дружину!
Я рассматривал случившуюся композицию с законной гордостью Праксителя: сверкала глазами смущенная донельзя Томка, а за ней на заднем плане давилась всепонимающей улыбкой Кузя.
– Что, не угадал? – с фальшью в голосе огорчился я.
– Чуть-чуть ошибся, – съехидничала Тома, а затем, вмиг посерьезнев, добавила: – Дядя Вадим хочет с тобой поговорить.
– О! – невольно вырвалось из меня. Я приподнял бровь, ожидая разъяснения.
– Понимаешь… – она куснула уголок губы, что бывало с ней в моменты волнений, – я передала ему твои слова о сценарии и режиссере.
– Ага… – протянул я задумчиво, пытаясь понять, к добру ли этот проснувшийся ко мне интерес. – Приду, конечно.
– Я не специально. – Тома сейчас выглядела и встревоженной, и виноватой. – Так получилось, просто к слову пришлось. Я ж не знала, что он этим заинтересуется.
– Да ничего страшного, – отмахнулся я. – Не съест же он меня. Он вполне разумный мужик – понимает, что все равно ничего лучше для своей племянницы не найдет.
– Соколов… – простонала Тома и оглянулась на Яську, словно ища поддержки.
Та, с трудом удерживая постную мину, мелко закивала, соглашаясь то ли с подругой, то ли со мной.
– Да, – со сдержанной гордостью согласился я. – Правда, девчата, хорошая фамилия? Нравится?
От необходимости что-то отвечать Томку спасли звонок и шагнувшая одновременно с ним в класс Эльвира. Класс тихо загудел – она пришла не одна, а вместе с рыжей Мэри, успевшей за короткую неделю стать местной достопримечательностью.
– Добрый день! – Эльвира с ходу включила английский. – Можете убрать учебники и тетради, сегодня у нас будет не совсем обычный урок. Потом программу наверстаем. Знакомьтесь – Мэри Ирвин из университета Лос-Анджелеса. Она приехала в Советский Союз, чтобы углубить свое знание русского языка и своими глазами увидеть жизнь советских людей. Но сегодня она любезно согласилась пообщаться с вами на английском, поэтому у вас есть редкая возможность послушать интонации и произношение носителя американского языка. Прошу вас, Мэри.
Эльвира указала на стул за учительским столом, но Мэри качнула головой:
– Мне на ногах удобней. Добрый день! – Она обвела нашу небольшую, всего двенадцать человек, группу глазами и чуть заметно улыбнулась мне, узнав. – Давайте сделаем так: я расскажу вам немного о себе, а потом мы поговорим о вас. Мне действительно интересно, как вы живете в школе и дома, что едите, что смотрите по телевизору, что читаете, какими видами спорта занимаетесь. Какие у вас есть хобби, куда вы ездите отдыхать на каникулах, жили ли вы в других городах Советского Союза и кто у вас по профессии родители. В общем, что такое советские люди, чем вы похожи на нас и чем от нас отличаетесь. Хорошо? – Она оглянулась на присевшую Эльвиру, и та одобрительно кивнула.
Я слушал чуть архаичный для меня американский английский, запоминая его особенности, и пытался договориться с разыгравшейся паранойей. Ладно, то, что в прошлый раз этой американки не было у нас в школе, можно связать с изменившимся из-за меня режимом работы ленинградского КГБ. Но вот как объяснить подкачанное знание о том, что в прошлый раз Мэри вообще не бывала в Союзе? Тут моя фантазия терялась.
Поэтому я сидел тихо и размышлял не столько о том, что говорит Мэри, сколько о том, как она это делает.
Вот почему в ней чувствуются внутреннее напряжение и легкая неестественность? Только ли от непривычной аудитории или за этим стоит что-то еще? Мне кажется или она чем-то озабочена? Почему она заулыбалась с каким-то непонятным облегчением, узнав, что мы все родились и выросли в Ленинграде? Неясно.
«Тут что-то не так, – нашептывала моя осторожность. – Она здесь неспроста. Не забывай, тебя ищет не только КГБ».
«Как?! – восклицало в ответ мое второе «я». – Ну как ЦРУ могло бы вычислить в анонимном отправителе единственного послания школьника, учащегося именно в этой школе?! Придумай, по каким признакам?!»
Осторожность морщила лоб и честно признавалась:
«Не знаю. И знать не хочу! Сиди не отсвечивай, смотри в парту».
«Ага, – парировал я. – Очень естественное поведение. Оглянись».
Урок шел живо и уже незаметно для присутствующих перевалил за экватор. Мэри то сыпала именами неизвестных в Союзе американских литераторов, то вспоминала о детстве на пыльном ранчо. Наши в ответ наперебой рассказывали о летних поездках к морю, о советских кинокомедиях и мультфильмах.
Я, расслабившись, тихо улыбался. Зря.
– Андрей, – вдруг включилась Эльвира, – а ты что весь урок молчишь? Давай поговори немного.
Все уставились на меня.
– Кхе… – Я стремительно перебрал в уме темы, уводящие от меня подальше. – Мэри, а что это у вас за вещица такая необычная? – Я указал глазами на выглядывающую из-под манжеты фенечку. – Это то, о чем я подумал?
– О! – Мэри неожиданно смутилась. – Вы знаете, что это?
– Дети цветов?
– Знаете. – Она с интересом посмотрела на меня, и я мысленно чертыхнулся.
– Что это? Что это? – прошелестело по рядам.
– Хиппи, – ответил я, с усмешкой спуская на рыжую лавину детского любопытства.
Ту чуть не смело вопросами.
– Ну да… – призналась Мэри и подняла руку вверх, показывая всем замусоленную полоску. – Такие вещи дарят на память близкие друзья, те, кто для нас действительно важен. Ее нельзя снимать, она должна сама сноситься. И, перетершись, потеряться. Эту я уже пятый год ношу.
– Я читал, что цвет имеет значение. Что у вас тут? – Я наклонился вперед, рассматривая простенький узор.
Мэри чуть покраснела.
– Ну… Э… Оранжевый – это пацифизм. Мы выступали против войны во Вьетнаме.
Класс одобрительно зашумел.
– А что насчет желтого? – негромко уточнила Кузя.
– Желтый… – Мэри растерянно взглянула на фенечку. – Вот, кстати, не знаю, как перевести на русский «a little bit crazy»?
– Оторва… – негромко фыркнул в парту Сема, и Эльвира немедленно сожгла его взглядом.
Я решил вмешаться:
– Женщина с сумасшедшинкой.
– Су-ма-сшед… – Мэри запнулась и вопросительно приподняла бровь, прося подсказки.
Я повторил по слогам, и со второй попытки она справилась.
– Да, – сказала Мэри и с легкой мечтательной улыбкой посмотрела на желто-оранжевую фенечку. – Это была я.
Вечер того же дня
Ленинград, Измайловский проспект
Разнообразия ради дверь в квартиру открыла Томка, причем сразу, как я позвонил. Ждала она под дверью, что ли?
Неяркий свет, изящная девичья фигурка в легком домашнем платье… Совершенный абрис мягкостью и незащищенностью своей парадоксальным образом навеял одновременно и греховные желания, и возвышенные мысли.
Я навострил ухо, оценивая обстановку. Кто-то тихо позвякивал посудой на кухне, за поворотом в гостиной о чем-то негромко спорили два мужских голоса. Никто не приближается.
Руки сами торопливо притянули Томку, и я чмокнул подставленный висок. На миг заколебался, раздираемый противоречивыми намерениями: соблазнительно было сосредоточиться на лакомой мочке, но не менее волнующие перспективы открывал и неторопливый спуск по нежно белеющей шее.
За углом послышались, разбивая чаяния, быстрые шаги, и я отпрянул.
Это была будущая теща. Она с интересом посмотрела на нас, и в ее глазах мелькнуло веселое одобрение.
«Тени, – сообразил я, оценив расположение бра, и мысленно отвесил себе подзатыльник. – Тени на стене, балбес».
– Добрый вечер, Любовь Антоновна. – Я наклонил голову, пытаясь скрыть смущение, впрочем, незначительное.
– Здравствуй, Андрюша, проходи. Ты не ужинал еще? – Она озабоченно обернулась в сторону гостиной. – Что-то там мужчины совсем свои дела затянули.