лько немыслимое, далеко за пределами обычного круга гипотез! – Андропов поддернул, поправляя, манжету, и ровным голосом закончил: – И я буду обязан проинформировать об этом Политбюро.
– Это не рано будет? – спросил, покосившись на Минцева, Иванов.
– Это будет поздно. – Андропов слегка дернул бровью, отметая невысказанное сомнение. – Но, к счастью, еще не слишком.
Иванов чуть слышно хмыкнул. Минцев закаменел.
Юрий Владимирович вернулся в кресло и долил себе из большого термоса, что стоял на краю стола, чая с лимонником. Принюхался к чашке, сделал глоток.
– Все просто, – вдруг усмехнулся он невесело и разъяснил, больше для Минцева: – Вопрос в реализации рекомендаций, что не относятся непосредственно к деятельности Комитета. Экономическая и политическая проблематика, поднимаемая «Сенатором»… Одно дело, когда я выхожу на Политбюро с предложениями от себя, в рамках своего понимания круга задач и способов их решения, и совсем другое дело, когда эти же предложения звучат из вот такого вот источника. Я вполне могу ошибаться, но цели мои прозрачны. А «Сенатор», напротив, с одной стороны, безошибочен. С другой стороны – преследует совершенно непонятные цели. Только ли он содействует СССР? Куда он нас направляет? Ради чего? Только ли нас? Не зря же и американцы в Ленинграде зашевелились… Значит, что-то прошло мимо нас? У него, может быть, и для США есть свои цели? Тогда чей он? Преследуя чьи цели, мы должны выполнять эти рекомендации? Наши или его?
Андропов опустил ладонь на стол, как бы ставя точку.
– И вот эти вопросы, товарищи, мне скоро будут задавать на Политбюро. А значит, нам надо найти на них ответы. И время не терпит. Нет у нас времени, судя по всему. Не осталось. Георгий, – он требовательно посмотрел Жоре в глаза, – считайте, что на календаре пятнадцатое июня сорок первого.
В голове у Минцева слегка зашумело, и волосы на спине встали дыбом.
– Вижу – поняли. – Взгляд Андропова был пронизывающим. – Ищите. Все ресурсы Комитета в вашем распоряжении. Землю ройте. Но осторожно. Нельзя спугнуть «Сенатора». И нельзя навести на него противника. Вот так вот, Георгий… – Он помолчал, а потом перевел разговор на другую тему: – Что с оперативной обстановкой в городе?
– Продолжаем наблюдать признаки повышенной активности со стороны оперативников ЦРУ. Также практически наверняка уверены в том, что прибывшая в город группа русистов задействована в какой-то комбинации, вся или частью. Оперативный контроль зафиксировал, что после посещения консульства две недели назад у них появилось большое количество однотипной фотопленки советского производства. Проверили – действительно наша чистая пленка. Полагаем, что она выдана им для выполнения какого-то задания.
– Прослушать консульство так и не получается?
– К сожалению, осуществить полноценную инфильтрацию средств технического контроля в помещения консульства пока не удалось, начальник этой станции ЦРУ полноценный параноик, – пожаловался Минцев на Фреда. – Сейчас под видом ремонтных работ на теплосетях осуществляем заведение микрофонов в трубы отопления консульства, но есть значительные технические проблемы из-за очень старых конструкций. Преодолеваем. Проводятся работы по ВЧ-навязыванию, но лазерная подсветка стекол затруднена тем, что наиболее важные помещения окнами выходят во внутренний двор и достаточно хорошо защищены.
– Понятно. – Андропов покрутил большими пальцами. – Как контролируете русистов? Что они фотографируют?
– Контролируем стандартно, силами внешнего наблюдения, с привлечением курсантов школы. Пока ничего особого выявить не удалось, вживаются. Фотографируют городские сценки, но в основном в школах – уроки, комсомольские мероприятия…
– Нужно разобраться, что им на самом деле интересно. Обязательно.
– Работаем над вербовкой, Юрий Владимирович, как самих русистов, так и сотрудников консульства. Владлен Николаевич в связи с этим передает две просьбы.
– Так? – Андропов опять взялся за авторучку.
– Во-первых, нужны специалисты по пантомимике. В Ленинграде такие есть, но мало, а тут сразу двадцать объектов, и всех надо проанализировать, прежде чем разрабатывать вербовочные подходы. Во-вторых, нужны свежие «ласточки» из тех, кто пока не на картотеке у противника. Штук шесть. И пара «воронов» поопытнее. Эти непосредственно для вербовки консульских, есть там одна кандидатка.
– Будут, – твердо сказал Андропов. – И «ласточки» прилетят, и «вороны». Константинова из Парижа как раз отозвали. Пусть дома пока поработает. Он, говорят, в морской форме для женщин неотразим. Борис, у тебя какие мысли?
– Что спрашивать-то у «Сенатора» будем?
Андропов с легкой улыбкой посмотрел в окно:
– Есть у меня один вопрос. Его и задам.
Глава 12
Суббота 21 января 1978 года, день
Ленинград, 8-я Красноармейская улица
– Ну, не буду мешать, – завершила свое краткое сообщение Тыблоко. Она даже не пыталась скрыть ехидную улыбку. – Дерзайте. Хуже, чем было, вы агитбригаду все равно не сделаете.
Дверь за ней прикрылась, и я остался наедине с недоумевающим классом. Почти наедине – у самого выхода притулилась на стуле, пытаясь стать невидимкой, классная, да по центру сидели отрабатывающая свою роль «завуч по внеклассной» и рыжая Мэри при ней.
Я вспрыгнул на сцену.
Из актового зала на меня с молчаливым скепсисом смотрели перекормленные топорной пропагандой дети.
Что им сказать? Как расшевелить?
Я громко хлопнул в ладоши.
– Мы начинаем, – произнес самым будничным тоном и сел, скрестив ноги, прямо на пол. – Попробуем сегодня разобраться в одном вопросе. В важном вопросе. Алена, прошу.
На сцену по ступенькам неторопливо поднялась наша солистка – единственный человек, с которым я поделился своим замыслом. Я вжал тугую клавишу, и из динамика полилась знакомая мелодия.
– «Бессаме, бессаме мучо…» – легко полетел по залу хрустальный девичий голос, и на задних рядах кто-то негромко захихикал.
Я мысленно поморщился – будет нелегко.
Отзвучали – прекрасно отзвучали два куплета. Я вдавил «стоп» и встал, глядя поверх голов, куда-то далеко за белый мрамор с фамилиями.
– Сороковой год, – уронил негромко и задумчиво. – Еще в целом мир, но над Землей уже встают коричневые тени. Где-то на далеких границах загораются первые пожарища. В воздухе витает предощущение большой, кровавой войны. Тогда и родилась эта песня-предчувствие, песня-проводы. «Бессаме мучо» – значит «целуй меня крепче». Почему она просит об этом? – Я сделал небольшую паузу, а потом, возвысив голос, продолжил: – Да потому, что эти проводы для миллионов станут проводами навсегда, и вкус последнего поцелуя – это порой все, что останется у женщины от ушедшего мужчины. Сороковой год, – повторил я мрачно и прогулялся вдоль авансцены. – Очень скоро и на русском языке зазвучит песня-прощание. Нет, там другие слова и другая мелодия, но наши дедушки и бабушки пели о том же. Послушаем?
Я наклонился и снял вертушку со «стопа».
– «Темная ночь, – с шипением и шелестом поплыло из динамика, – только пули свистят по степи…»
Зацепит? Нет?
Вслушиваются ли – быть может, впервые в жизни – в эту песню?
Я стоял, страшась встретиться взглядами с одноклассниками. Опять нажал кнопку и встал лицом к тишине зала.
– А мужчины… Почему они уходят? Да потому, что бывают такие моменты, когда мужчины, если они, конечно, мужчины, должны браться за оружие. Потому что им есть что защищать и есть кого защищать. – Я зло усмехнулся и впервые позволил себе посмотреть в глаза сидящих. – Помните, мы ездили на Пулковские высоты перед Девятым мая? Ара, ты запомнил, когда мы становимся мужчинами? – Я покивал своим мыслям, а потом жестко отчеканил: – Да, именно тогда – когда находим, что будем защищать.
Слушают! Никто не ухмыляется глумливо, не глядит безучастно в пол. Да, еще не готовы верить, но уже слушают.
– Что мы готовы защищать? Кого? Кто наши герои? Поговорим сегодня об этом. Ведь нам есть что сказать?
Я медленно поднял руки и опять громко хлопнул.
Сел, свесив ноги, на край сцены, глядя в глаза напротив. Много-много серьезных глаз напротив.
– Вот как-то так, ребята… Между хлопками было начало нашего выступления. – Я посмотрел на часы. – Первые пять минут. Остальные двадцать пять мы должны сделать вместе. Не надо ждать, пока кто-то вложит нам в рот чужие слова. Мы должны говорить сами.
В третьем ряду кто-то отчетливо хмыкнул.
Я спрыгнул вниз и неторопливо, демонстрируя столь недостающую мне уверенность, прошелся по проходу.
– Сема, – вздернул бровь, – тебе что, действительно нечего сказать? У тебя нет своего героя?
В его глазах что-то мелькнуло.
– Кто? – навис я над ним. – Говори.
– Хара, – словно через силу вытолкнул он.
– Отлично, – кивнул я, принимая. – Будешь Виктором. Как раз и типаж похож. Встань, Хара.
Вытащил его в проход и обошел по кругу, оценивающе разглядывая. Сема смотрел на меня, как на пришельца.
Я остановился напротив и, глядя глаза в глаза, ткнул его пальцем в грудь:
– Ты – Виктор Хара. От других людей ты отличаешься тем, что твои пальцы порой живут своей жизнью, и тогда они извлекают музыку из ветра, девичьих теней и звездного света. И вот палач хунты отрубает тебе кисти.
Я отступил на шаг и помолчал. В зале висела мертвая тишина. Меня не только слушали – меня разглядывали.
– И ты, Виктор, должен выдохнуть ему в лицо свое сокровенное: «И выбор прост – свобода или смерть». Иначе все зря. Все! Ты понял?
Побледневший Сема заторможенно кивнул.
– Запомни, что ты чувствуешь. Запомни, как вызвать это чувство. Это твой якорь. Когда перед тобой встанет серьезный выбор – вспоминай о нем.
Я прошелся взад-вперед, в возбуждении постукивая кулаком по ладони.
– Вот так мы, ребята, и будем делать наше выступление: собирать, как картину из мозаики, по фрагменту. Сначала ищем живые, еще не истоптанные символы, на которые реагируют наши сердца. А уж в каком порядке их уложить и чем соединить – это дело техники. Паша? – наставил на него пальцы пистолетом.