– Да, Соколов, – ехидно улыбнулась мне Кузя и протянула свою ношу, – сочувствую, что ли…
– Зависть, Кузя, плохое чувство, – отбрехался я наставительным тоном.
– И правда – дурак, – припечатала она, неожиданно пойдя пятнами румянца. – Пошли! А то ещё твоя Мелкая подумает на меня черт знает что – с неё станется.
– Да ну, не фантазируй, – махнул я свободной рукой.
Кузя хотела было что-то мне на это выпалить, но что – так и осталось тайной, потому что она извернулась и смогла в последний момент проглотить фразу, что уже почти соскользнула с кончика языка. Совершив этот трюк, она возмущённо повращала глазами, а потом как-то обмякла и с безнадёжностью махнула рукой:
– Парень. Это диагноз. Пошли, болезный.
Тот же день, чуть позже,
Ленинград, Измайловский проспект
– Соколов… – стонала Кузя, цепляясь подрагивающей рукой за косяк, – ненавижу…
Бока её до сих пор запалённо ходили, хотя мы уже пять минут как не бежали; влажные пряди прилипли ко лбу и щеке. Второй рукой она потирала правое подреберье.
– Потом легче будет, – предположил я неуверенно, – да и пробежали-то всего ничего…
– Скотина… – она тяжело осела на табуретку и наклонилась к кедам. – Вот как чувствовала: не стоит помывка в твоей ванной того…
Мелкая уже скинула обувь и посматривала теперь на Наташу с улыбкой лёгкого превосходства.
– На, твоим будет, – я протянул Кузе большое вафельное полотенце.
С кряхтением и стонами та удалилась в ванную комнату. Мелкая проводила её взглядом и встала в тадасану[11], а потом неторопливо перетекла в позу дерева. Ошибок не было.
– Отлично, – умилился я, – всего за две недели! Ты – большая умничка.
Мелкая довольно блеснула глазами и вдруг, ойкнув, заскакала на одной ноге.
– Опять? – встревожился я.
– Ага, – виновато поморщилась, растирая левую стопу.
– Пошли, – кивнул я в сторону гостиной.
Бегала Мелкая быстро, легко и могла делать это долго, но порой у неё потом сводило стопы.
Я уселся в угол дивана. Мелкая прихромала следом, плюхнулась, перекатилась на живот и привычно закинула на меня голени.
– Сейчас, – сказал я, выгибая ей пальцы и стопу, – сейчас уйдёт.
Мелкая выдохнула, расслабляясь:
– Уже почти.
Я принялся вдумчиво продавливать повдоль, разминая свод. Потом начал поглаживать всей ладонью. Стопа у неё была маленькая, почти детская, тонкая и мягкая. Иногда она начинала мелко трепетать под моей рукой.
– Как там Софи? – поинтересовался, перейдя к вытягиванию пальчиков.
– Весело и грязно, – мне даже по её затылку стало ясно, что она заулыбалась.
– Квартира-то хоть за праздники уцелела?
– Чужих не было, – Мелкая извернулась, оглядываясь на меня, и попыталась развеять опасения: – Да нет, с ней забавно. Заботится. Всё нормально, не волнуйся.
– Завтра заеду, – пообещал я, – акварель готовь, начнём заниматься.
– Хорошо, – Мелкая положила голову набок и о чём-то призадумалась. Спина её напряглась.
– Только не вздумай сегодня метаться и что-то судорожно готовить, – предупредил я, берясь за вторую стопу.
– А, нет… – она покачала в воздухе свободной стопой, – я не о том. Письмо от бабушки сегодня пришло. Зовёт на лето, – Мелкая опять легко изогнулась и серьёзно посмотрела на меня.
– О-о… – протянул я задумчиво.
От беседы с Жозефиной Ивановной в Ташкенте у меня осталось весьма сложное послевкусье: по ходу пришлось немного приоткрыться, а вот что она в эту щёлочку успела во мне подсмотреть, так и осталось тревожащей загадкой. Впрочем, кое-что взамен я получил: внучка, как бы француженка поначалу не изображала равнодушие, была ей дорога.
– И как ты на это смотришь? – поинтересовался я у Мелкой.
Взгляд у неё стал напряжённым.
– А ты что-нибудь уже думал о лете? – она пыталась говорить непринуждённо, но напряжённо поджавшиеся пальцы выдали её с головой.
– Да, – кивнул я, – думал. В июне у тебя переводные экзамены. А на июль-август я бы тебя с Софьей на море отправил, куда-нибудь в Крым.
Глаза у Мелкой радостно распахнулись.
– Ух! – она засияла восторженной улыбкой, а потом легла обратно, устроив голову на сгибе локтя, – как здорово! Я на море никогда не была…
– Хочешь, значит поедешь, – невольно заулыбался и я.
– А ты? Ты с нами? Или?..
Я оторвался от массажа и задумчиво почесал затылок.
– Ну, я же олимпиаду выиграл. В июне буду здесь, а вот июль выпадет – сборы, потом Лондон… А вот август я рассчитывал провести вместе.
– Ура! – свободная стопа Мелкой радостно замолотила воздух. Потом я расслышал негромкое: – Теперь буду мечтать.
Где-то за моей спиной послышался хлопок двери, шлёпанье босых ног, и в комнату зашла Кузя, уже успевшая переодеться обратно в школьную форму.
– Чем это вы тут занимаетесь? – спросила она с подозрением и подошла поближе, разглядывая. – О! Это всё меняет, – воскликнула обрадованно.
– В смысле? – обернулся я на неё.
– Кто крайний? – заозиралась она.
– Да нет, ты не так поняла, – сказал я, – у Томки судорога была. Прошло? – наклонился я к Мелкой.
– Ага! – подскочила та. Блеснула улыбкой, бросила «я в душ» и ускакала.
Я зашевелился, собираясь вставать, но не успел.
– Да нет, – сказала Кузя, придержав меня за плечо, – это ты не так понял.
Сказав это, она рыбкой нырнула мимо меня на диван. Торопливо умостила на меня стопы, провела руками, поправляя сзади юбку и сказала умирающим голосом:
– Андрей, мне та-а-к плохо… Помоги, будь товарищем, а?
– Что, заездил девочку? – усмехнулся я, разглядывая розовые аккуратные пальчики.
Кузя приподнялась на локте, повернула голову и с интересом покосилась назад, на меня. Потом довольно воскликнула:
– Эврика! – и с энтузиазмом ткнулась лбом в подушку, – это ты хорошо и вовремя сказал, – а потом заканючила, требовательно помахивая узкими стопами прямо перед моим лицом: – Ну, давай, Дюш, не вредничай.
Тут я понял, что в такой ситуации человек слаб, очень слаб, особенно если он – мужчина.
– Что «эврика»? – поинтересовался, сдаваясь, и осторожно, будто опасаясь укуса, взялся за стопу.
Наташа вздрогнула, словно по ней пропустили ток, и забыла дышать.
– Щекотать не буду, – успокоил её я.
– Ага, – невнятно пробормотала она, расслабляясь.
Второй рукой я взялся за лодыжку и начал медленно вращать стопу.
– Так что за «эврика»?
– Ты! – Кузя, выбросила руку и не глядя ткнула в мою сторону указательным пальцем, – ты навёл меня на мысль с ещё одним вариантом мсти.
– О, женщины… – вздохнул я, – кто о чём… Между прочим, Тыблоко – далеко не самое плохое, что могло бы быть в нашей жизни.
– Знаю, – откликнулась Кузя разморённым голосом, – классная тётка. Но спуску ей давать нельзя.
Я насмешливо фыркнул и перешёл к вращению стопы в другую сторону. Смотреть при этом старался напротив, на книжные полки в шкафу, заставляя себя читать названия на корешках. Приходилось задирать голову – глаза своевольничали, желая получше рассмотреть трогательно беззащитные девичьи подколенные ямки.
– А наивного ребёнка ты зачем пугала? – спросил я.
– Да не трогала я твою Мелкую! – Кузя удивлённо приподняла голову.
– Я не о ней, – строго сказал я.
– А-а-а… – протянула Наташа после некоторых раздумий. – Поняла. Оно само.
– Само… – проворчал, перейдя к растиранию основания пальцев, – а вот спросила бы Томка, за что тебе наказание, что бы пела? Или меня бы потом спросила о том же…
– А ты что, ей не рассказывал? – неподдельно изумилась Кузя.
– Представь себе.
– П-ф-ф… Я была уверена… – в голосе у Наташи появились виноватые нотки. – Надо же… Удивил.
Она вывернула голову, словно пытаясь разглядеть себя между лопаток, и покосилась на меня.
– Самоуверенность – это основная угроза для тебя, – наставительно сказал я и начал сгибать ей пальцы то в одну и другую сторону.
– Соколов, – мелко захихикала она в ответ и уронила в изнеможении голову, – ты куда-то не туда смотришь. У тебя на потолке фресок нет.
Я молча похлопал ей по стопе, ещё чуть потеребил из стороны в сторону и взялся за вторую. Потом попросил:
– Не дразни Томку. Она пока за себя на должном уровне постоять не может.
– Ох… – тяжело выдохнула Кузя, – да больно смотреть, как ты с ней мучаешься. Скорее бы уж натетёшкался… Ты мне, Соколов, между прочим, благодарен должен быть: я её на нужные мысли навожу. А то так до выпускного и будешь ждать.
Я аж замер, поражённый.
– А, так это была благотворительность… – протянул язвительно и осуждающе покачал головой. – Не надо, само вызреет.
– Парень, – повторила Наташа удовлетворённо. – Упёртый. Неплохо.
Тот же день, раньше
Вашингтон, 17-я улица.
«Ох и страшная бабища, – внутренне содрогнулся Збигнев, принимая папку со входящими, – но не дура, не дура…».
– Да? – слегка приподнял левую бровь и посмотрел сквозь переминающуюся сотрудницу.
В голосе проскользнула лёгкая неприязнь: несмотря на невысокий её рост и широкий стол между ними, эта женщина умудрилась угрожающе нависнуть над ним.
– Мистер Бжезинский, – она чуть склонила голову набок, став до неприличия похожей на сову, – я взяла на себя смелость направить вам одну свою идею. Прошу прощения, но…
Збигнев нетерпеливо кивнул, прерывая, и открыл папку:
– Хорошо, Мадлена, я посмотрю.
– Три последних листа, – уточнила она и обозначила пухлым мизинцем лёгкий указующий жест.
– Обязательно.
Её губы натянулись на зубы – вероятно, она считала это улыбкой. Бжезинский торопливо уткнулся в первый попавшийся документ, и помощница, наконец, удалилась.
«Отослать назад к Маски?[12] – уже не в первый раз за весну пришла к нему эта мысль. – Раздражает, причём – серьёзно, как воспалившаяся заусеница».