– Carthaginem esse delendam!
– Понятно, – у Хантингтона наконец получилась одобрительная улыбка. Потом глаза его хитро блеснули сквозь щёлки припухших век. – А от меня-то ты чего хочешь?
Збигнев свёл ладони, задумчиво постучал кончиками пальцев друг по другу, потом посмотрел прямо в глаза собеседнику и твёрдо сказал:
– Поддержки в Совете национальной безопасности перед президентом по этому вопросу.
Хантингтон посмотрел на него удивленно.
– То есть, – сказал с сомнением в голосе, – ты хотел бы моей поддержки в СНБ перед президентом против сенатского комитета в делах, явно задевающих интересы Израиля? Невозможно, ты сам всё понимаешь. Несопоставимые весовые категории, даже если действовать через президента. Особенно сейчас… Республиканцы вообще могут нацелиться на реванш за отставку Никсона.
– Погоди, – Бжезинский помахал успокаивающе рукой, – я всё же не первый год в Вашингтоне. Я не собираюсь размахивать флагом, де, давайте «сольём» шаха, потому что Хомейни лучше уязвит Советы. Это, конечно, было бы глупостью. Но ты же понимаешь, что моя позиция в Администрации позволяет, к примеру, тихо придерживать наиболее громкоголосых защитников Пехлеви?[27] Просто мы могли бы вроде как порознь им оппонировать, опираясь на вполне разумные доводы. К примеру, шах давно уже закрывает глаза на деятельность коммунистов из Туде[28] и, вообще, глядя на Афганистан, готов сейчас работать с СССР даже в столь чувствительной для нас области, как военная. А поставки вооружений – это и советники, которые заодно – советская резидентура. Это же разумная оппозиция Вэнсу[29] и Госдепу?
– Разумная… – задумчиво согласился Хантингтон, и тут же предупредил: – но многого от меня не жди.
– Всё же я буду надеяться на тебя, – многозначительно заключил Бжезинский.
На самом деле, он был доволен этой частью беседы. Даже нейтральность Хантингтона в этом вопросе стоила многого. Сэмюэль не был его человеком. Состоявшийся корифей политологии вообще был той «кошкой, что гуляет сама по себе», сохраняя свою автономность и достаточное влияние независимо от конъюнктурных покровителей и номинального положения в государственной системе.
У него, как и Джозефа Ная,[30] был свой «конёк», свой взгляд, в рамках которого находились вполне убедительные решения для большинства профессиональных вопросов: «цивилизационный подход» у одного и «мягкая сила» у второго. Это были умные люди, смотревшие на вещи под своеобразным углом, а потому способные увидеть важные моменты, незаметные иным советникам и экспертам. Идеи Джозефа уже дали немало в копилку «Полонии». Да и для работы с советскими «друзьями» они подходили прекрасно – «размягчать» Советы придётся долго, но начинать это делать надо уже сейчас.
Однако это были пусть и необходимые, но дальние перспективы. А вот давно задуманный и набравший ход польский проект нуждался в прикрытии уже сегодня. Отказываться от него было уже поздно, а провал его означал немалые, возможно, и не компенсируемые потери статуса, а, значит, и влияния.
Отложить «Полонию» на время тоже было никак не возможно. Многое упиралось именно в темп, основывалось на непрерывной динамике вполне революционного образца – надо будет постоянно опережать неразворотливую и тугодумную советскую систему принятия решений. Кроме того, отзывать ставки, сделанные в самой Польше, тоже было уже поздно. Нельзя было упускать волну революционного вдохновения, отставать от неё. Збигнев не был любителем сёрфинга, популярного на обоих побережьях, но кое-какие правила себе представлял. В общем, пришлось бы не просто навёрстывать потерянный темп, а фактически строить проект заново. В этой ситуации никакой, даже самой искренней помощи «друзей» из СССР не хватило бы…
– Збиг? – Хантингтон позвал глубоко задумавшегося Бжезинского, – это всё?
– Нет, – выдохнул Бжезинский, – нет. Мне нужна твоя поддержка ещё по одному вопросу.
Он откинулся на спинку дивана, закинул на неё руку и рассеяно посмотрел в окно, обдумывая, с чего бы начать.
– Понимаешь, Сэм, – начал он доверительным тоном, – меня смущает этот новый русский источник. Информация от него идёт, конечно, весьма ценная, но в стратегическом смысле обрывочная. Целеполагание его, мотивация – непонятны, перспективы взаимодействия – неизвестны, – Збигнев замолчал, приложив согнутый палец к губам. Он почувствовал, что вступление не задалось.
– Бывает, – Хантингтон посмотрел на него с некоторым недоумением, – обычная ситуация на начальной стадии контактов с высокопоставленным инициативником.
– Да тут другое, – поморщился недовольный собою Бжезинский, – ты обрати внимание на то, что последние три досье от него пошли нам в плюс лишь формально. Про халькистов я уже говорил… С Альдо Моро тоже понятно – мы бы по нему не рыдали. А вот сейчас, ты сам слышал разговор, надо ещё как-то гасить возгоревшееся желание нашего израильского лобби расширить контакты с Советами. Я задумался: а что, если этот новый источник – не союзник нам, а новый и умный противник? Уж больно поперёк горла становятся мне сейчас эти его утечки. Как будто Москва стала играть на опережение, да не в лоб, а непрямыми операциями.
– Хм… – в глазах у Хантингтона мелькнуло понимание, но тут же сменилось сомнением, – такие финты раньше не были свойственны Кремлю. Способен ли на это СССР – весьма неочевидно.
– Сталин умел сдавать «пешки за качество позиции», – напомнил Збигнев.
– Да, – легко согласился Хантингтон, – дядюшка Джо мог. Я, правда, так и не понял, по каким критериям он оценивал искомое качество. Но действующее руководство страны этого вообще не умеет: посмотри на их шаги в Африке или на Ближнем Востоке. Более того, они даже не понимают, где «качество позиции», а где – пешки.
– А вдруг там появился и вышел на действительно значимый уровень кто-то умеющий?
– Или в головах кремлёвских старцев произошло жестокое просветление? – ухмыльнулся Хантингтон.
Бжезинский даже задумался на несколько секунд.
– Да ну, нет, – отмахнулся потом, – это уже мистика и обскурантизм. Понимаешь, – он наклонился к Хантингтону и напористо продолжил: – У меня складывается ощущение, что этот источник связан с этим необычным поведением СССР в целом. Как будто этот «хрен его знает кто» набрал такой вес, что его информация, наконец, была представлена в Политбюро. И, судя по тому, в какой форме всё это протекало оттуда вниз, к нашим «друзьям», хоть его там, в Кремле и признали всерьёз, но не вполне ему пока доверяют.
– То есть, – медленно начал Сэмюэль, – ты хочешь сказать, что это может быть какая-то очень узкая группа «умников», которые недовольны тем, что не всем их идеям дают полный ход? И они затеяли эту игру с нами в обход Политбюро, но преследуют при этом свои вполне советские цели?
– Да! – горячо выдохнул Бжезинский и в чувствах пристукнул ладонями по столу.
Хантингтон задумчиво поморгал.
– А ты знаешь, это было бы неплохо, – сказал он потом, – в смысле, поумневший Кремль. Он тогда будет и более договороспособный. Ну, это если твоя «Полония» не сработает, – добавил он быстро, заметив, что клювообразный нос Збигнева начинает боевито раздуваться.
Бжезинский уткнул взгляд в стол и поводил по нему руками, пытаясь успокоиться. Потом поднял будто бы помертвевшие глаза на Хантингтона:
– Сэм, нам надо определиться с этим русским источником в кратчайшие сроки – до эскалации кризисов в Польше и Иране. Нам остро необходим прямой с ним контакт. А для этого нужна санкция Президента на возможное обострение оперативной работы. Помоги мне, Сэм…
Глава 4
Четверг, 11 мая 1978 года, утро
Ленинград, 8-я Красноармейская улица
Кузя шла из гардероба нетвёрдой походкой, иногда шаги её укорачивались. На лице у девушки застыло отстранённо-задумчивое выражение – она словно поставила целью донести себя до класса максимально бережно, и не желала отвлекаться более ни на что.
Тыблоко, верная своим повадкам, косолапила на пятачке у входа на лестницу; поток школьной живности обтекал её и устремлялся отсюда вверх, к истокам знаний. Пропустить болезную рыбёшку мимо директриса никак не могла. Выцедила взглядом ещё на подходе и поинтересовалась с добродушной усмешкой:
– Кузенкова, а ты чего это в раскоряку идёшь?
На миг на лице у Наташи промелькнул торжествующий оскал, но тут же сменился заготовленной маской скорби и печали:
– Соколов совсем заездил! – громко поделилась она своим горем.
Порой слово способно творить чудеса: школьная суета вокруг нас замерла на полушаге.
– Вы же приказали ему меня дрючить, а он просто зверь какой-то оказался! Всё тело теперь ломит-болит… – под конец звонкий голосок Кузи страдальчески задрожал.
Глаза у Тыблока остекленели, в горле что-то хрипло булькнуло. Она стремительно налилась дурной краснотой, медленно повела головой и очень, очень нехорошо посмотрела на меня в упор.
– Бегала она, Татьяна Анатольевна, бегала, – невольно замельтешил я, – вокруг квартала, – и метнув многообещающий взгляд на Кузю, добавил: – А сегодня будет по тому же маршруту вприсядку ходить.
– Соколов… – улыбнулась Наташа почти счастливо, – ненавижу.
Четверг, 11 мая. День
Ленинград, Литейный проспект, «Большой дом»
С утра над городом сошлись тучи, сбиваясь в клубистую пепельную хмарь. Похолодало, но по радио уверенно вещали: осадков не ожидается.
Блеер стоял у окна, насупясь на пасмурное небо. С высокого восьмого этажа во всех своих неприглядных деталях был виден ржавый лабиринт крыш Нового Арсенала, что раскинулся на целый квартал напротив. Фасад, выходящий на Литейный, время от времени еще обновляли, накатывая слои свежей краски на копоть, однако внутри, в нагромождении корпусов и налипших на них пристроек ничто не менялось как бы не с тех пор, как молодой Калинин бегал здесь учеником токаря.