Жизнь неизменно брала вверх над смертью. Казалось, что так будет вечно.
Глава 1
Воскресенье, 7 мая 1978 года. Утро
Новгородская область, окрестности деревни Висючий Бор
Cо своей рыжей действительностью Мэри примирилась не сразу. В детстве эти цвета в зеркале были привычны, как мамина улыбка поутру, но потом девчонка пошла в рост и стала подолгу с подозрением изучать в трюмо свой носик – он был тонок, чуть вздёрнут и очень, очень конопат. Впрочем, скулам, лбу, шее – от солнца всему досталось.
Этот интерес, порой дораставший до болезненного, ушёл, лишь стоило ей пересесть со школьного автобуса в разрисованный фургончик с портретом президента Пигасуса[1] на капоте. Два года на стоянках с типи-вигвамами дали ей немало, впрочем, немало и забрав взамен – хотя последнее она поняла заметно позже. Но приобретённая уверенность осталась, и на своё отражение Мэри смотрела теперь чуть ли не с благодушием.
Так отчего же вдруг вновь вернулся детский взволнованный зуд, и хочется хоть чуть-чуть да подрумянить скулы? Глупость желания была очевидна, как и причина, но легче от того не становилось.
Причина…
Причина ходила по лагерю во флотской форме и носила на дне выразительных зелёных глаз печальную мечту о несложном счастье.
Мэри разобралась в том не сразу, хоть и пыталась, заинтригованная, не раз. Понимание пришло лишь на третий вечер, когда Светка перед сном по секрету нашептала о бывшей, что не дождалась Арлена на берегу.
Ту потаённую мечту, влекущую и сладкую, хотелось разделить. Намерения смутные, но, несомненно, прекрасные, теснились у Мэри в груди, укорачивая дыхание при встречах. Ещё совсем недавно пустота на сердце отдавала тупой тоской о любви – теперь всё было иначе, но почему-то ничуть не легче.
Вот и этим утром радостное возбуждение от пробежки Мэри постепенно разменивала на неуютные мысли о главном. Она уже помусолила в руках размякшее земляничное мыло, торопливо побренчала соском рукомойника, храбро плеснула в лицо обжигающе ледяной воды и осталась собою горда: нет, её такими трудностями не сломить!
«Да я и на большее готова, – рассуждала про себя девушка, протирая покрасневшие кисти на редкость шершавым полотенцем. – Подумаешь, ждать на берегу… И что, из-за этого бросать?! Нет, я бы с ним так никогда не поступила!»
Вернувшись вслед за Чернобуркой в палатку, Мэри оставила брезентовый полог откинутым и уселась на край спальника. Полоса неяркого света падала теперь ей на лицо, и девушка хмурилась, изучая себя в выпрошенном у подруги карманном зеркальце.
Конечно, любовь мужчины очень украшает женщину, но не показалось ли ей, что она может на это надеяться? Что его взгляд тайком ищет именно её? Что голос его теплеет при разговоре с ней?
«И, о черт, как мало осталось времени, чтобы понять! Понять его, понять себя…»
От штабной палатки послышался голос Арлена, и Мэри склонила голову к плечу, пытаясь разобрать слова.
Чернобурка понимающе ухмыльнулась:
– Пошли уж, рыжая бестия!
Скулы у Мэри стремительно затекли румянцем. Она порывисто дёрнула рукой, заправляя за ухо выпавшую прядь, и торопливо нацепила ярко-красную бейсболку.
На улице уже начало теплеть. Около кухни, вдоль врытых в землю столов из строганых досок вовсю шёл завтрак. Парила из вёдер отварная картошка – бери сколько хочешь, и выстроились рядами небрежно вскрытые консервные банки.
За спинами едоков тёрлась разочарованная отсутствием тушёнки боксёриха Фроська. Время от времени собака просовывала лобастую голову между локтями и тяжело вздыхала, изображая неимоверные страдания; её бархатистые брыли при этом надувались и трепетали, орошая всё вокруг слюнями.
– Ря-пуш-ка в томатном соусе, – прочла, взяв в руки банку, Мэри и вопросительно посмотрела на подругу.
– Рыба, – коротко пояснила та и добавила: – Вкусная. Только ударение на первый слог, не на второй.
Мэри уже привыкла к увесистым русским порциям, поэтому картошку накладывала не стесняясь. Вывалила поверх неё рыбу, старательно вытрясла густой темно-красный соус и уселась поближе к торцу стола – туда, где традиционно кучковалось руководство экспедиции. Было интересно послушать, как здесь решаются дела, да и от Арлена недалеко…
– Будешь? – сразу приветливо улыбнулся он ей и качнул в руке литровую банку с мутноватым содержимым.
Вообще-то Мэри была согласна съесть из его рук что угодно, а уж сладковатый берёзовый сок она была готова пить и пить.
– Обязательно! – воскликнула девушка счастливо и подставила кружку.
Прерванный с их появлением разговор возобновился. Арлен, военрук и директриса тихо обсуждали предстоящее захоронение.
– Наряд от комендатуры будет, – загибая пальцы, докладывал Алексеич, – три залпа, как положено. Председатель сельсовета, партийные, ветераны…
Солнце начало пригревать спину, ря-пуш-ка оказалась деликатесом, а голос порой вступающего в беседу Арлена завораживал. О том, что сегодня начался очередной месяц её пребывания в СССР, Мэри сообразила лишь в самом конце завтрака, сливая в кружку остатки из зачернённого сажей чайника.
– Пятый! – негромко выкрикнула она, собирая внимание на себя.
– Что «пятый»? – доброжелательно блеснули в её сторону линзы директрисы.
– У меня пятый месяц пошёл в СССР! – гордо пояснила Мэри.
– Хороший срок… – пробормотал куда-то под стол военрук.
– И как? – коротко покосившись на него, спросила Яблочкова, – что самое интересное?
– Люди, – уверенно кивнула Мэри. – Сначала я решила, что вы совсем-совсем другие. Потом вдруг поняла, что внутри – такие же самые. А сейчас… – она широким жестом повела рукой с кружкой вокруг себя, – сейчас я думаю, что вы – как мы, но другие.
– О, диалектика Гегеля! – звонко засмеялась Чернобурка. – Узнаю!
«А и правда – пятый месяц, – подумала, удивлённо покачивая головой, Мэри. – Вроде и немного, но какая бездна впечатлений!»
Да, самое важное – людей – она разглядела не сразу, их долго заслоняла внешняя непохожесть местной жизни, проявляющаяся во множестве деталей быта. Отсутствие супермаркетов, длинные сугробы по обочинам улиц, множество газетных стендов и обилие красного в наружной агитации… Ко всему этому надо было привыкнуть.
Вообще, она поначалу наивно полагала, что для понимания этой страны нужно обязательно проникнуться духом коммунистических ритуалов, и раз за разом честно пыталась их постичь. А потом однажды ей вдруг открылось, что даже сами их участники считают всё это бессмысленным. Открытие её ошарашило, потому как вера советских людей в светлое коммунистическое будущее, порой переходящая, с американской точки зрения, в жертвенность, не вызывала сомнений.
«Вероятно, – думала она, – они хранят эту веру в сердце, в „церкви, что в рёбрах“, а публичные ритуалы сохранили своё звучание только для поколения, что их породило и сейчас почти ушло. Наверное, это даже уважительно – сохранять всё как есть, пока живы эти люди».
Объяснение выглядело логично. Но всё равно у Мэри оставалось ощущение, что она не успела понять здесь что-то очень важное, и это её беспокоило. Впрочем, время ещё оставалось.
«А если случится… – что может случиться, она даже про себя суеверно не проговаривала, но пульс начинал при этом частить, а щёки вспыхивали, – то времени будет много».
Завтрак постепенно завершился, и отряд, оставив в лагере дежурных, двинулся на последний в этой экспедиции поиск. Стоило чуть пройти по полю, как вокруг стало понемногу темнеть. С востока, гася утреннее свежее солнце, потянулась дымка. Она быстро густела, превращаясь в плотный облачный слой. Пошёл по вершинам, по траве ветер, не стесняясь прохватывать людей своими знобкими касаниями. Потом отряд втянулся в угрюмый ельник, и под ногами зачавкали складки тяжёлой грязи.
Мэри почувствовала, как вокруг этого дивно начавшегося утра начинает что-то сгущаться, скручиваться – тёмное и тягучее, лишающее его всякого смысла и счастья. Куда ни кинь взгляд, всюду были ломаные стволы и неопрятный лесной хлам – местами подсохший, местами облепленный грязью, оставшейся после обтаявшего снега.
Лес в глубине своей был ещё мёртв, даже первые признаки ранней зелени не производили впечатления пробудившейся жизни, уж очень она здесь была тихой и невыраженной. Скорее, это была не жизнь, а смутные намёки на присутствие в мёртвом краю чего-то живого. Казалось, что погибшие и безнадёжно высохшие, здесь перешёптываются, протяжно поскрипывая, сами деревья, неявно и приглушённо, словно бы действительно неживые голоса.
«Как в хоррор-муви, – невольно поёжилась Мэри и заозиралась с опаской. – Хотя, собственно, почему „как“? Сейчас опять примемся собирать черепа как грибы».
Она не знала, сколько убитых тут людей уже никогда не встанут из тяжёлых пластов топкой глины. Но после сегодняшнего рассказа Андрея догадывалась, что их много, очень много. Может быть, ей вообще не дано представить сколько, и от этого становилось ещё страшнее и неуютнее.
Теперь её даже смущали аккуратные и ухоженные мемориалы родной страны. А ведь русские, такое впечатление, даже гордятся этой своей неприбранностью и неухоженностью, своими ужасными потерями в прошлом.
Отсюда, из этого леса, крайне неуместной казалась та просьба, исполнить которую она необдуманно подрядилась. Нет, серьёзно, вот чем она думала, принимая условия своего нелюбимого государства?!
Не оправдались и настойчивые предупреждения консульских о провокациях и вербовке со стороны зловещего КГБ, и не только у неё – коллеги при встречах лишь пожимали плечами. Никто не пытался продать что-нибудь запрещённое или навязать знакомство и залезть в душу. Даже Светка-Чернобурка стала подругой не сразу, и первоначальный ледок в отношениях Мэри приходилось проламывать самой.
И как же ей, Мэри, повезло, что не пришлось предавать! Никто в её школе не подошёл ни под один перечисленный цэрэушниками особый признак! От этого она испытывала крайнюю степень облегчения. А ведь кого ни возьми – что откликающегося на смешную кличку Пашу, что стеснительного до крайности интеллигентного мальчика-армянина или вот этого удивительного Соколова, что походя закручивает вокруг себя и людей, и события – по отношению к каждому из них это было бы предательством. Сейчас, в этом влажном и тёмном лесу она это отчётливо понимала. И пусть такого не случилось, но само то, что она, Мэри, так легко на такое согласилась, вгоняло её в стыд.