– А главбух говорил вам, что мы можем принять вас бухгалтером-расчетчиком, но… м-м… только с двухнедельным испытательным сроком?
– Говорил, – с готовностью кивнул Щербина. – Я не против. Что, меньше выходит?
– Да-а… – протянула пышечка, будто извиняясь. – Не двести, а сто восемьдесят. Но это только на полмесяца!
– Любой организации охота сэкономить, – Богдан Алексеевич улыбнулся понимающе и снисходительно.
– Тата! – сердито окликнула пышечку крашенная блондинка, мазнув по Щербине неприязненным взглядом. – Тебе не попадалось дело Лоскутова? Найти не могу…
– Глянь у Зиночки на столе! – отозвалась пышечка через плечо.
– Точно, точно… – кудрявая, тяжело ступая, переместилась к столу у окна. Солнечный луч запутался в блондинистых кудрях, высвечивая блеклую рыжину.
– Тата? – изломил бровь посетитель.
– Сразу видно, что вы нездешний, – мягко улыбнулась кадровичка. – Сама удивлялась! Мою тетю Машу в Горьком звали Маней… Ну, а здесь я – Тата. Наташа!
– Очень приятно! – отзеркалил улыбку Щербина.
Блондинка возмущенно фыркнула, роясь в бумагах, а Наталья тихонько засмеялась – робкое веселье будто вымыло карие зеркальца души, стерло удрученность от несбывшегося – и вот протаяла смутная надежда.
– Когда… м-м… выходите на работу?
Задав вопрос, пышечка неприступно сомкнула губы, но Богдан Алексеевич уже знал, что эта отчужденность – всего лишь хрупкая защита от горестей внешнего мира. Отчего и расплылся в самой открытой из своих улыбок:
– А прямо с понедельника! Чего тянуть, правда?
И Наталья, смешавшись, кивнула в ответ.
Тот же день, позже
Ленинград, наб. Обводного канала
Старая поликлиника выглядела громоздко, но и величественно. Приземистое снаружи, здание поражало высотой потолков внутри – тревожный гомон болящего народу метался в темноватых сводчатых коридорах, перемежаясь визгливым скрипом деревянных диванчиков вдоль стен. Фанерные откидные сидушки колотились об спинки, добавляя нервозности общей сутолоке.
Самыми невозмутимыми выглядели врачи и медсестры – затянутые в белые халаты, они ступали по-хозяйски, как будто не замечая хворой толпы, храня на лицах бесстрастие и скуку.
Старушки, что терпеливо высиживали у дверей кабинетов, с азартом обсуждая недуги, мигом встрепенулись, углядев меня, юного нахала.
Однако я их сильно разочаровал, увернувшись от радостной ругани и поношений – не стал ломиться без очереди, не заклинал: «Мне только спросить!»
Независимо держа покер-фейс, я постучался к заведующему поликлиникой, и сразу вошел, не дожидаясь начальственной реакции.
Кабинет не поражал величиной, да и в обстановке ничего особенного: по сторонам – забитые бумагами шкафы; грузный сейф, выкрашенный салатной краской; на гвоздиках – пара кумачовых вымпелов с бахромой, а в глубине, у окна – основательный, фундаментальный стол, блещущий лаком.
За столом сидел румяный здоровяк в выглаженном, накрахмаленном халате, с шуршаньем черкая в ведомости. Сутулясь, заведующий сильно клонился над зеленоватой бумагой, будто обнюхивал чернильные строчки. Оторвав полное лицо от писанины, он недовольно забрюзжал:
– Ведь было же ясно сказано, что…
– Вячеслав Николаевич! – я мигом перехватил инициативу, нагло подсаживаясь к столу и дублируя текст льстивой улыбочкой. – Всё понимаю! Я не займу много вашего драгоценного времени… – мой голос утих до интимного журчанья. – У вас тут работает Ёлгина София Ивановна… Нет-нет, ни малейших претензий! Отчетливо работает, ударно! Просто один… э-э… высокопоставленный товарищ… – я красноречиво возвел глаза к беленому потолку, – …поручил мне передать его ма-аленькую просьбу – освободить Софи на июль и август от обязательной отработки. Пусть учится молодой специалист, пусть постигает, так сказать… берет на себя и с честью это несет…
Бусинки глаз напротив, что пронзительно синели по сторонам хрящеватого носа, уже не копили тяжкое недовольство – зрачки полнились пугливой алчностью, воровато шаря по кабинету.
Я угодливо прогнулся.
Самое главное в коррупции – изображать немую благодарность и холуйски заискивать. Чиновник должен брать взятку, как будто оказывая великую милость и делая вам одолжение.
– Поня-ятно, понятно, что участковых не хватает, а заменить некем, и всё же… – жарко ворковал я. – Войдите в положение, Вячеслав Николаевич! А это вам за беспокойства…
Я аккуратно положил на полированную столешницу пухлый конверт. Заведующий удушливо покраснел, но всё же закогтил пакетик неловкими пальцами, глянул внутрь…
Зелень новеньких трешек подействовала на него благотворно.
– Ну, разумеется, – добродушно запыхтел Вячеслав Николаевич. – К-хм… Пусть постигает. Пойдем навстречу молодежи, изыщем внутренние резервы… К-хм…
– Большое вам спасибо! – с чувством сказал я, и откланялся…
…Из духоты коридора, пропахшего лизолом, вырвался на свежий воздух. Теплый ветерок тянул вдоль канала, будто подлащиваясь.
Губы сломались в недоброй усмешке. Роль взяткодателя, конечно, ругательная, зато Мелкая и Софи отдохнут у Черного моря, фруктов-овощей налопаются вдосталь.
«Надо будет, еще и не так прогнешься! – хмыкнул я, шагая прочь. – Не переломишься…»
Воскресенье, 4 июня. Утро
Ленинград, Измайловский проспект
Плотные шторы не пускали в комнату утреннее солнце, но светило все равно пробивалось, тиская сполохи в каждую щелку, шаря лучами по потолку, укалывая глаз иглистыми высверками.
«Подъем…» – дремотно отозвалось в голове.
Я с вечера выключил радио, чтобы пионерские горны не подняли спозаранку, и проспал до девяти. Имею право, у меня каникулы. А завтра…
Протерев глаза, я зевнул и уставился в потолок. Сквознячок еле-еле колыхал шторы, отчего отсветы на побелке то расплывались, пригасая, то ужимались в яркие скобки.
А что завтра? Еще одна страничка моей биографии будет перелистнута…
Меня мало волновал выезд в Черноголовку, как и тамошняя скучная «учебка». Одна надежда, что не растеряю зря время – месяц без малого. А вот Лондон…
Я скривился. Подумаешь, Лондон. «…Из зэ кэпитэл оф Грейт Бритн». Главный вопрос решится задолго до посадки в Хитроу…
Выпустят ли меня вообще за пределы нашей советской Родины?
«Ждите ответа…»
Кряхтя, я встал и потянулся, подрыгал руками и ногами. Поотжимался, голым животом касаясь ворсистого ковра. Раскрутил белое рубчатое колесико радио, добавляя громкости. Невнятное бормотание диктора стало членораздельным:
– …В интервью газете «Коррьере делла серра» Павел VI одобрительно отозвался о политике разрядки, проводимой Советским Союзом, призвав все страны следовать курсом мира. Папа римский, в частности, сказал: «Мы с надеждой смотрим и благословляем сотрудничество держав, в том числе придерживающихся существенно разных взглядов, нацеленное на мир и благополучие людей, и связываем свои надежды на лучшее со сближением их позиций. Каждый должен пройти здесь свою часть пути, и манихейское представление о происходящем может только навредить нашим надеждам»…
Я усмехнулся. Всё правильно. Почему бы и международной напряженностью не обеспокоиться? Ведь папе невдомек, как и почему изменился баланс добра и зла… Посмотрим, выдюжит ли миокард его святейшества в августе! Как минимум, стресс после гибели лучшего друга Альдо сердце понтифика точно не испытает…
Мне на мгновенье стало боязно, я даже поежился от нервного морозца.
«Глубоко же ты, Дюша, окунулся… – мои зубы закусили губу. – В самую „реал политик“… По колени, по пояс, по горлышко… Опытные дяди, поднаторевшие в глобальных мерзостях, долго думали, как бы еще напакостить человечеству. Каждый элемент учли, рассчитали, выделили финансы и назначили ответственных, а некий мелкий, мельчайший актор под фамилией Соколов взял, да и всё испортил…»
Ну, это уже зазнайство! Не всё… Да, не всё…
Глупо было полагать, что хватит одного-единственного действия или противодействия – и сразу наступит мир да благоволение во целовецех. Куда там…
Выжил Альдо Моро? Замечательно. А кто сказал, что данное изменение реальности – к благу? Моро по-прежнему в политике? А надолго ли? С Альдо не сумели расправиться с первой попытки, так почему бы не испробовать еще разок?
Павел VI не умер от горя? Ну, так еще «контрольный срок» не наступил. Да, вполне возможно, что спасение Альдо Моро продлит жизнь понтифику – и сменит порядок наследования Пап. Вот только… Не грешил ли посмертный эпикриз, памятный одному мне, мрачным романтизмом? «Не вынес смерти друга»! Как же…
Между прочим, Павла гнетет девятый десяток тяжких лет! И мне все равно придется расшевелить курию, чтобы Кароля Войтылу не возвели на престол.
«Польский папа» станет тем толкачом, тем локомотивом, который уведет Польшу со «светлого пути» в тупик на задворках Европы, ведь крест для пшеков значит куда больше, чем серп и молот.
Если история повторится, и горбатая тень Иоанна-Павла II накроет Ватикан, Польская Народная Республика сгинет. Операция «Полония» завершится полным триумфом Бжезинского, а «силы мира и социализма» потерпят страшное, воистину глобальное поражение, от которого уже никогда не оправятся. Десять лет спустя грянет либеральная контрреволюция, и об идеалах Октября придется забыть на долгие, долгие годы…
Я осторожно прижался лбом к окну, ожидая холодного касания, но стекло было теплым.
Надо будет обязательно отправить письмецо из Лондона осторожному Джузеппе Сири! Хотя бы с компроматом на группу прыткого Джованни Бенелли. «Раскрою» кардиналу планы ватиканских «либералов» относительно модификации доктрины… Может, хоть тогда его высокопреосвященство согласится занять Апостольский дворец?
И так со всем, чего не коснись! Сплошные надежды и сомнения! Хуже того – разобранные, вроде бы, политические заторы сплачиваются в новые затыки…
Слили «Хальк»? Отлично! Не грянула Саурская революция, позиции СССР в Афганистане укрепились, да и устойчивость вдоль южной «дуги нестабильности» повысилась, как не крути. Хорошо же!