Ночь я благополучно проспал. Правда, проснулся рано, еще шести не было. Часика два повалялся…
И вот подошло время, мы едем в Пулково… Не верю!
Да, уже пробивается дикая, сумасшедшая радость: «Выпустили! Свободен!», но упрямый скепсис топит ее в бочке вонючего дегтя…
Все наши вышли из автобуса… И меня, слабеющего в коленях, не отвели в сторонку, к черной «Волге» с двумя штырями антенн.
Все прошли паспортный контроль… Не веришь? Сам не знаю…
– Объявляется посадка на рейс «Аэрофлота» 637 Ленинград – Копенгаген – Лондон…
…Теплый ветер гуляет по бетонной полосе, развеивая духоту. Белый «Ту-154» в синей «аэрофлотовской» ливрее будто привязан к земле парой трапов. Самолет безмятежно ждет, готовясь разжечь турбореактивное пламя.
– Летим, что ли? – хмыкает Разборов, и Хлебутин нервозно прыскает в кулак.
– Мальчики, мальчики… – беспокойно теребит нас Савин наверху. Мишин шпыняет отставшего Лысёнка на нижних ступеньках трапа…
Я через силу улыбаюсь стюардессе, механически переставляя ноги. Мое место. С краю. У окна устраивается Рудковский, чуть виновато на меня поглядывая.
А я не сел. Я плюхнулся в кресло, совершенно обессилев. Нервишки, однако… Шибко-шибко разгулялись…
Снова встав, уложил свою сумку на багажную полку. Там у меня полный набор от заботливой мамы, начиная с «выходной» рубашки и кончая запасными носками. А в широком кармане лежат три запечатанных конверта.
Письмо кардиналу Джузеппе Сири. Попугаю его высокопреосвященство планами ватиканских «либералов», подтолкну к принятию нового папства…
Ну, и еще пара посланий, раз уж такая оказия: письмо в САВАК относительно предстоящей двадцатого августа провокации с поджогом кинотеатра в Абадане, и письмо в болгарское посольство («Мы знаем о ваших планах покушения на Маркова. С уважением, МИ-5»).
Самолет вздрогнул – и я дернулся. Аэропорт за иллюминатором уползал назад. Форсаж… Разбег… Взлет…
«Теперь-то веришь? Верю… Выпустили! Значит, не нашли…»
«Ту-154» с гулом набирал высоту.
Глава 10
Вторник, 4 июля. День
Лондон, Мейпл-стрит
Я тщательно запер дверь в туалет, и рывком вытащил из-под футболки злополучное третье письмо. Первые два – кардиналу Сири и для САВАК – я благополучно сунул в красный почтовый ящик-тумбу еще в воскресенье, когда нашу команду возили на экскурсию.
Думаю, зловещий «Кей-Джи-Би» не настолько всесилен, чтобы проверять почту Святого Престола или шахской охранки. А вот третье письмо, в болгарское посольство…
Спрашивается, где я был раньше? Чем думал?
Лишь в Хитроу меня ошпарило тоскливым пониманием. Болгары же давно на побегушках у КГБ, и они мигом доложат чекистам о странном послании! Я, помню, даже зашипел тогда, в аэропорту, отчаянно жмурясь.
Сашка Разборов дивится: «Ты чего?» – «Палец зашиб!» – мычу в ответ. Ох, срам-то какой… Да тут даже Чернобурка разобралась бы влёт!
«И кто же это у нас такой хитроу-умный? – промурлыкала бы. – Ну, хоть не зря мы тебя выпустили, Андрюша!»
Отпустив пару неласковых в свой адрес, я чиркнул зажигалкой «Ронсон». Письмо занялось, бумага чернела, скручиваясь трубочкой. В унитаз ее…
Спалив заодно и конверт, я спустил воду. Крыльчатка вентилятора тихонько загудела, стоило включить свет. Подумав, я подошел к окну, и поднял узкую раму – сквозняк мигом выдул запах гари.
Вдо-о-ох… Вы-ыдо-ох… Всё в порядке, Дюша. Улик больше нет.
Кисло улыбнувшись, я вышел в коридор. Нас поселили в общежитии «Рамзи-Холл», аккуратной пятиэтажке, замыкавшей в квадрат обширный внутренний двор.
Студенты Университетского колледжа Лондона, отвергая общаговый коллективизм, занимали комнаты на одного или на двоих. Я наивно рассчитывал на одноместку, но она досталась Щукину, «научному руководителю» нашей группы, человеку очень спокойному и молчаливому. Но, уж если Павел Мефодьич заговаривал, то голос его был тих, как подмосковный вечер.
Щукин ничем не выдавал своей принадлежности к Комитету, но и не мешал жить. Лишь в день приезда собрал нас, и негромко зачитал простые правила: по одному не гулять; всегда держать «тренеров» в курсе, куда собрались, и зачем; не поддаваться на провокации, не болтать, не спекулировать…
А на следующий день торжественно выдал каждому по двадцать пять фунтов в руки, пообещав свозить нас на Оксфорд-стрит – отовариться в дешевом магазине «Примарк».
«У советских собственная гордость…»
Я на рефлексе ощупал маленький внутренний карман пиджака – там лежали двести «куидов», экспроприированных у «Хунты», – и оглядел длинный коридор. Все двери заперты, кроме одной, откуда валил нудный джаз.
По итогу, все наши «въехали» в двухместные «номера», тесные, зато с непомерно высокими потолками. Даже «Палыч» с «Иванычем» делили одну комнату.
На моих губах заплясала ухмылочка: а удобства в конце коридора! И чем, спрашивается, Черноголовка хуже?
Я болезненно сморщился – память о «брошенке» саднила, лишая покоя. Сначала меня мучали бурные переживания – вот, не попрощался с девушкой, и даже адреса не спросил! Ко второй неделе муть в душе улеглась, изгладилась смирением, но теперь я томился по Олиному телу… Мне всё острей не доставало близости и той приятной свободы, когда отброшены любые табу.
Зато до чего ж остервенело я решал задачи! Иезуиты были правы – напряжение ума пересиливает либидо…
Матолимпиада длится с понедельника по среду, четыре часа с утра, две задачи в день. Вчера я заработал четырнадцать баллов – это максимум. Правда, первая задача считается легкой – для разгона, что ли? А вторая – так, средней тяжести.
Интересно, что Илье Захаревичу и Сашке Разборову как раз за «легкую» насчитали шесть баллов. А всего у них по тринадцать – нормально! Рудковский, вон, за вторую всего три балла выхватил. Золотой медали ему уже точно не видать, но за «серебро» стоит побороться…
Хорошо шли еще двое, как бы свои – маленький юркий вьетнамец Ле Ба Хань и кучерявый чех Ян Нековарж. Но они нам не противники, и даже не соперники – золотых медалей хватит на всех. Должно хватить…
Сегодня выпали простая задача и сложная. Ничего, справился. Пришлось, правда, поднапрячься. Можно было бы применить комбинаторную теорему о нулях, но Алон еще не доказал ее…
Отворив дверь в свою комнату, я незаметно сунул зажигалку в ящик стола – видать, прежний жилец оставил. А мой руммейт, Мишка Рудковский, усиленно штудировал Лемана – он напомнил мне правоверного, что выискивает на страницах Корана разгадки тайн бытия.
– Брось, Михайло, – скорбно посоветовал я. – Перед смертью не надышишься!
– Ты прав… – уныло вздохнул Рудковский, нерешительно захлопывая сборник. – И так полночи не спал! А вчера… Помнишь, на экскурсии? Меня Серый в бок пихает: «Как тебе Тауэр?», а я вылупился на него: «Чиво-о?» Не видел ни фига, прикинь! Одни цифры на уме…
Дверь открылась без стука, и к нам заглянул Савин.
– А, вы здесь? – зайдя, он нервно-зябко потер руки. – Андрей, молодец! Четырнадцать баллов!
Руммейт замер, сжался весь, немотно глядя на Анатолия Павловича, и тот рассмеялся:
– Всё в порядке, Миша! Тринадцать у тебя!
– Уф-ф! – облегченно выдохнул Рудковский, разом веселея.
– Ну всё, отбились! – хлопнул в ладоши тренер. – Айда на ихний ланч! Сегодня в меню суп-пюре из зеленого горошка, картошка-фри и… – «Палыч» выхватил из кармана сложенный листок. – М-м… «Фиш энд чипс»!
– Рыба в кляре, – перевел я.
– А-а… Миша, хватит тюленить! Обед стынет!
Я первым покинул комнату. Шагал и тужился разбудить в себе восторг: «Ух, ты! Лондон! Блумсберри! Фиш энд чипс!»
Не получалось…
Тот же день, раньше
Москва, Курский вокзал
Фирменный поезд «Нева» прибыл на Курский вокзал в восьмом часу утра, однако свежесть ощущалась не слишком – июльское солнце палило вовсю, изгоняя малейший след ночной прохлады.
В купе они ехали втроем – Жозефина Ивановна и Софи заняли нижние полки, а Тома залезала на верхнюю. Ей это было в радость.
В истинное удовольствие!
«Взрослые» скучно бубнили о долгом пути к Севастополю, а девушка лишь улыбалась, бережно храня в себе счастливые приметы дороги. А сколько всего впереди!
Тула, Орел, Харьков! Крым! Море!
С трудом согнав блаженную улыбку с лица, Тома села, и обулась. Широковатые «походные» джинсы, сшитые Дюшей, были очень удобны – не мялись, и не сковывали движений. А в полукедах только и носиться – толстые подошвы будто сами подбрасывали длинные ноги, пуская в бег.
– Не доверяю я вагонам-ресторанам, – брюзжала нечаянная «бабушка», – травануться легче лёгкого…
– Ох, и не говорите… – вздохнула Софи, изображая «Софию Ивановну». – Надо будет по дороге выходить – на станциях вареную картошечку продают!
– С укропчиком! – понятливо заулыбалась Жозефина Ивановна. – Тома, а ты куда собралась?
– Да выйду, – нарочито беспечным голосом ответила Тома, – хоть по перрону погуляю!
– Не отстань только! – озаботилась Ёлгина.
– Да ты что! Стоянка – двадцать минут!
– Может, тоже пройтись? – неуверенно произнесла Гессау.
– Пройдись, бабушка! – с легким усилием вытолкнула Тома.
Коварный прием сработал – глаза Жозефина Ивановны повлажнели, все еще густые черные ресницы запорхали…
– Курточку накинь! – смягчилась Софи.
– Ага!
Отвернувшись к зеркалу, Тома мимолетно улыбнулась. А куда ж ей без куртки… Там, в большом кармане, лежало второе письмо, переданное Андреем. Сколько раз она проверяла и перепроверяла, какое бросить в ящик в июне, а какое в июле – запоминала по картинкам на конвертах. На первом краснел и цвел Первомай, а со второго печально глядел «великий русский поэт А.С. Пушкин»…
Откатив тяжелую дверь, девушка вышла в коридор, еле удерживая порыв, осторожно спустилась по крутым дырчатым ступенькам. На перроне топталась проводница, толстая и добродушная, запуская пассажира – седоусого дядечку в наглухо застегнутом костюме, и в шляпе.