Воистину, самая простая пища – самая вкусная!
Я прислушался к голосам, доносившимся с гулкой веранды. Томин папа, большой любитель спорить «о политике», негодовал:
– Мы этим китайцам столько помогали, целые заводы строили даром! А сколько чертежей передали?! А они теперь с американцами сговариваются… Отблагодарили, называется!
Посмеиваясь, порог переступил Вадим Николаевич.
– Страны – не люди, – сказал он, тщательно вытирая руки вафельным полотенцем. – Даже понятие дружбы не годится, если между народами. Тут в ходу иные категории – выгода, стратегический интерес… Да, Андрей?
– Согласен, – лениво кивнул я. – Только вот…
– Ну, ну… – подзуживал папа Томы, горящими глазами охватывая накрытый стол. – Договаривай, молодежь!
– Просто мне кажется, что китайцы вовсе не сейчас переметнулись к Штатам, а еще при Мао, – сформулировал я свое видение.
– Вот как? – вздернулись брови дяди Вадима.
– А вы вспомните события на Даманском, – опасливо выложил я. – К чему Китаю было затевать это противостояние? Лишь бы с нами пободаться? Или чтобы продемонстрировать Америке свою враждебность к СССР? Мол, мы с вами одной крови…
– Ну-у… Не знаю… – затянул Афанасьев-старший, и пожал плечами в недоумении: – Но… зачем?
– Выгода, – спокойно улыбнулся я. – В январе шестьдесят девятого Никсон намекнул в инаугурационной речи, что не прочь замириться с КНР, а уже в марте китайцы послали ему ответный сигнал, затеяв конфликт с нами. И получите обнимашки на высшем уровне! Не удивлюсь, если у них скоро начнется двухсторонняя дипломатия, пойдет рост торговли и раздача слонов… Я имею в виду – передача технологий.
Вадим Николаевич посмотрел на меня внимательно – и, как мне показалось, одобрительно. На этом политические дискуссии были завершены – явились женщины.
– Садимся, садимся! – суетилась бабушка.
– Накладываем, накладываем! – захихикала Тома.
– И побольше, побольше! – сказала мама Люба, смеясь.
– А наливаем, наливаем? – изобразил Томин папа озабоченность.
– Так мы ж еще не докопали, не докопали! – отшутилась Любовь Антоновна.
Я, как ударник труда, положил себе на тарелку три здоровенные картофелины, и столько же кусков «сельди тихоокеанской баночной». И вкусил…
…Кто не участвовал в уборке, тот не поймет, какое наслаждение доставляет простая сельская еда. Я не обедал, я лакомился! И настолько был поглощен процессом, что лишь краем сознания пребывал в реале.
Тома, вроде бы, погордилась, что меня выбрали в комсорги – я покивал, утвердительно мыча. Мне даже было немного стыдно за то, что животные желания одолели мои романтические позывы.
Впрочем, поев и отдохнув – тупо высидев полчаса на гулкой дощатой ступеньке, что вела на веранду – я снова был готов к труду, обороне и любви. Правда, судьба предлагала лишь один вариант – труд, труд и труд…
Часам к пяти мы собрали всю картошку. Еще и проборонили деляну граблями, сыскав полдесятка клубней, а сухую ботву вместе с бурьяном сгребли в пару куч – гори, гори ясно…
Наступила очередь самой нудной части уборки – все вооружились ведрами, окружили кучу сохнущей картошки, и начали ее перебирать.
Мелочь отдельно, гнилье – в будущий костер, средний размер – на семена, а крупнячок про запас. В мешки ссыпали по три ведра, чтоб не надрываться зря.
«Всё!» – выдохнул я, отряхивая и сворачивая брезент.
Запас на зиму погрузили в райкомовскую «Волгу», и дядя Вадим с Томиным папой убыли.
– Перетаскают в гараж, и наверняка остограммятся… – ворчала бабуся.
– Ну, не без этого, – улыбнулась мама Люба, прихорашиваясь.
Она только что покинула душевую будку – это сооружение, увенчанное черной бочкой, светилось свежеоструганными досками в углу дачного участка, там, где буйно разрослась малина с колючками, как у опунции. Судя по бодрому журчанию, нагревшаяся за день вода иссякала… Или мне тоже достанется?
Хлопнула дверь. Сияя чистотой, по тропинке вышагивала Тома, заматывая голову полотенцем.
– Неужто не всё слила? – забрюзжал я, перенимая местные селянские привычки.
– Литра два осталось! – хихикнула девушка, проходя.
Неожиданно она обняла меня за шею, прижимаясь накрепко, и поцеловала с какой-то неутолимой жадностью. Сердце мое заколотилось чаще – руки стиснули узенькую талию, ощущая горячее тело под тонкой тканью. Ладони опустились гораздо ниже дозволенного, но Тома не отпрянула, а промурлыкала, щуря зеленые шалые глаза:
– Спасибо, что помог! Не то бы и завтра ехать пришлось! Бабушка тебе ведро картошки отсыпала в сумку – самой отборной. Порадуешь маму…
Чмокнув меня напоследок, она мило улыбнулась и продефелировала к дому, а я побрел в душ.
Теплая вода, чтобы смыть пыль и пот – это, конечно, здорово. Потом мы вчетвером потащимся на станцию с чувством исполненного долга; разумеется, успеем на электричку, а она прикатит полупустая, и мы, довольные, займем сидячие места…
Но все эти приятные мелочи жизни тускнели, стоило мне провести языком, слизывая тающий вкус Томиных губ.
Раздевшись, я повернул кран, и на меня брызнула благословенная теплая вода.
Мыло… Остаток в тюбике «Шампунь „Крапивный“»… Хватило!
Ведра три пролилось на меня, смывая грязь. А смута осталась.
Я вытирался полотенцем и глядел в окошко. Тома натянула пошитые мной джинсы, и, в новенькой блузке-батничке, крутилась на веранде перед старым трюмо.
Зеленые Томины глаза…
Серые глаза Оленьки…
Кузины светло-карие…
И черные глаза Мелкой…
Я запутался.
Глава 14
Вторник, 12 сентября. День
Ленинград, улица 8-я Красноармейская
Уроки закончились, и школа утихла. Обычно, после переменки, в коридорах гуляет шумок – из-за дверей доносятся голоса учителей или же лепет тех несчастных, которых вызвали к доске; хиханьки да хаханьки, множественное движение…
Но прозвенит звонок, последний за день, и классы будто взрываются – толпы гавриков с гаврицами, оглушая мир воинственными криками, радостным смехом, конским топотом, вырываются на свободу. Минует совсем малое время, и слух улавливает лишь стук швабр да звяканье ведер – это дежурные наводят чистоту…
Продленка? Ее почти не слышно. Учительская? Там одна Эльвира задержалась – проверяет тетради. А на нашем этаже…
– Дюха-а! – пронзительно заорал Резник. – Глянь – ровно?
Сёма с ногами забрался на шаткий стул, и прижимал к стене деревянный брусок, длинный и тонкий, оструганный лично учителем труда и ошкуренный нашими «умелыми руками».
– Чуть-чуть на себя… Еще… Стоп!
Паштет сунул отвертку в заранее просверленное отверстие, и покрутил ею, скрипя штукатуркой. Выставил метку.
– Готово! Убирай… Дрель где?
Ара с готовностью подал ему увесистый агрегат с дополнительной ручкой, потертый в школьных ремонтах, а я сноровисто подтянул удлинитель – пару обычных розеток, прикрученных к фанерке. Гибкий провод змеился от древней эбонитовой розетки, невесть когда заляпанной брызгами краски.
Дрель взвыла и злобно завизжала, копотя пылью.
– Всё, всё! – запереживал Акопян. – Там дальше щит из досок!
– А я человек увлекающийся! – ухмыльнулся Паштет, картинно пристраивая электроинструмент на плечо. Крупный, круглолицый, он так и просился на эпичное полотно.
– Твое истинное увлечение ждет тебя! – пропел Сёма, подпуская иезуитскую улыбочку. – И это не Ирочка, а Наждачка! Правда же, романтичное имя?
– Ничего без меня не могут… – добродушно проворчал Андреев, откладывая дрель. – Где тут…
С усилием оторвав полосу наждачного листа, он прошелся им по бруску, сглаживая шероховатости.
– Последний! – пропыхтел он.
– Крайний! – хмыкнул я, пройдясь вдоль стены.
Семь брусков, от пола до потолка. От двери класса начальной военной подготовки – до кабинета географии. Свет из окон падает идеально, как раз на будущий стенд. Обошьем его фанерой, закрасим, пристроим застекленные витрины, а внутрь – пробитые каски, останки винтовок и пулеметов, пугающие тушки мин…
Маленький музей получится, зато емкий! Да и многие ли зайдут в отдельное помещение, если бы даже и нашлось такое в школе? А тут поневоле будут мимо проходить – и зацепится взгляд, пройдет по коже холодок, сожмет юное сердечко давняя тоска…
– Дюх! – воззвал Паштет, оглаживая ладонью брусок. – Знаешь, что Ирка предлагает? Постелить в витринах… как бы бумажный газон! Вроде искусственных цветов на венках! Представляешь? Каска в траве валяется! Или, там, штыки…
– Умно, – заценил я.
– Тогда надо Ярика позвать, мазилки из восьмого «Б»! – вдохновился Резник. – Мы сейчас фанеру приколотим, заолифим, а он пусть раскрасит! Ну, там, стволы сосен распишет… Ёлки… А на самом верху – кусочки голубого!
– А еще можно пару горбылей прибить! – загорелся Армен.
– Дельно, – кивнул я, впадая в благодушие. – Паха, крепи брусок! Ара, поможешь ему. А мы с Сёмой – за фанерой!
Поправляя рабочий халат сурового синего цвета, я вышел на лестницу.
– Дюх! – окликнул Резник, догоняя меня. – Верхонки взял?
– С собой! – гулкий ответ заметался долгим эхом.
Таскать листы дефицитной фанеры – то еще удовольствие, особенно по узким лестничным клеткам…
«Надо, Дюша, надо!»
Прыгая по ступенькам, Сёма поравнялся со мной.
– Слушай… Я, знаешь, что придумал? А если на стенде парочку динамиков спрятать? И на переменах пускать запись – негромко…
– Музыку?
– Да нет! – небрежно отмахнулся Резник. – Такую, знаешь… Как бы фронтовую запись, звукоряд войны! Отдаленная канонада… Пулеметная очередь… Или, там, пуля прозудела, самолет пролетел вдалеке… Главное, чтобы неясно, фоном!
– Годится! – заулыбался я.
А фанера – это такая мелочь…
Там же, позже
Толевые гвозди с широкими шляпками держали фанеру цепко. Я отложил молоток и прижался к стене, оценивая стенд сбоку – никаких вздутий и выпираний, всё гладко.