Я отмер, молча развернулся и ушел. Страсть, как хотелось «оглянуться посмотреть, не оглянулась ли она», но я выдержал характер…
Тот же день, позже
Ленинград, проспект Огородникова
На улице зарядил нудный снежок — пушистые комья опадали плавно и завораживающе, царственно сходя на землю, пока не задул хулиганистый ветерок. Легкие маховые порывы гонялись за снежинками, охватывая их турбулентной сумятицей, крутя и заметая.
Дома напротив расплылись за белой шаткой рябью, утрачивая недвижимую основательность и четкость, а редкие прохожие нахохлились. Ёжась от льдистых касаний, они поднимали воротники или опускали капюшоны, и ускоряли шаг.
А в райкоме тепло… Уютно щелкает батарея под широким подоконником, заваленным пухлыми разлохмаченными папками… Лапчатые листья пальмочки в кадке подрагивают от восходящих токов… Хорошо!
Я глядел в окно и до того увлекся процессом, что вздрогнул от ленивого голоса Минцева.
— Часть твоего разговора с Вудроффом удалось записать, хоть и пополам с помехами, — сказал он, развалясь в кресле Чернобурки. — Я еще, помню, удивлялся, когда пленку прослушивал: чего они так быкуют-то? Теперь понятно — американцам политназначенца навязали… А ты почему ушел?
Если у Георгия Викторовича и было желание застать меня врасплох, то оно не исполнилось.
— Я ж математик, — мне удалось в меру дурашливо улыбнуться, и тут же скривить уголок губ в спокойной иронии, — да и вычислить было не сложно: останусь если, Вудрофф может посчитать, что это КГБ играет! А так… Да вы не переживайте, они на меня обязательно выйдут, слишком много в это дело вложено — и сил, и времени, и денег. И пусть подумают, кому выходить, кого светить, с какими плюшками и когда! — заважничал я, тут же изображая тяжкий вздох: — И вообще… Приличная девушка раньше третьего свидания в постель не ляжет.
— Ишь ты! — восхитился Минцев. — А опыт есть?
— Да как вам сказать… — вытолкнул я из себя, концентрируясь на четкости формулировок. — Запросики у них, конечно… Но, всё равно, надо их отработать. И подбросить в условном месте… Я прикинул — это должна быть именно записка. Где я им пишмашинку возьму? Но и расписывать на квадратные метры — зачем? Всё четко и по делу, краткость — сестричка таланта…
— Поддерживаю и одобряю! — ухмыльнулся мой куратор. — Садись тогда, пиши.
— Здра-асьте! А чего это я?
Мне кажется, что недовольство, испуг и возмущение я сыграл очень похоже, даже талантливо…
«Какой великий артист пропадает!»
— Ну, ты же у нас «Источник»! — оскалился Минцев
— Ага, щаз-з! — Фыркнуть тоже удалось натурально. — Вы спецов привлекайте, экспертов всяких! Пусть они мне черновичок набросают, а я уже перепишу.
— Привлечем, не беспокойся. А разве у тебя нет собственных идей? Своего взгляда на эти их запросы? — Георгий Викторович сел, и сложил руки на столе. — Нет, понимаешь, Андрей… — в его голосе звучала задушевная вкрадчивость. — Можно и переписать, но тот же Вудрофф должен привыкнуть не только к твоей манере изложения, но и к стилю, а эти вещи узнаваемы, их не подделать. Ну? Ну, вот представь, что ты на самом деле «Источник» — молодой, подающий надежды Нострадамус! Да еще и математик!
Я резко пожал плечами — просто, чтобы сбросить напряжение.
— Да тут математика не поможет — нечего экстраполировать, не от чего отталкиваться. Если только…
— Ну, ну! — подзуживал меня Минцев.
— Ну, я бы рискнул — и предложил бы методы нового президента. Картер — мямля. Он пыжится, изображая из себя сильную личность, но двадцать против одного, что продует выборы Рейгану! А вот тот, по всему видать, товарищ жесткий, и загодя похвастал, что обложит «Тойоты» с «Датсунами» стопроцентной пошлиной! — Я тут же подстелил себе соломки: — Это все знают, даже у нас печатали, в газете «За рубежом», по-моему… От этого и отталкиваться! А мы это предвыборное обещание выдадим за знание будущего — и пусть дожидаются, пока Рейган его выполнит.
— Логично, — согласился мой куратор. — А с Китаем как?
— А там еще проще. В Америке высокие налоги и высокая зарплата, китайцы же готовы вкалывать за миску риса, от темна до темна. Выгодно! Если американцы с Китаем договорятся, то их завалит дешевым импортом.
— Логично! — Минцев шлепнул по столешнице, и выдал мне два листа бумаги. — Пиши! Пиши, пиши… Я покажу твой черновик спецам, пусть они добавят цифири, хорошо бы секретной… Но им ведь тоже надо от чего-то отталкиваться! Вот ручка…
Я похолодел. А ведь он действительно покажет мою писанину спецам… Графологам!
«Спокойствие, только спокойствие… Главное, не думать…»
Начнешь сосредотачиваться — вернется навык имитации… Нет уж, Дюша, пиши, как «классную работу» — корявеньким, пьяненьким почерком, своим!
Вечер того же дня
Ленинград, Литейный проспект
Люстра светила ярко, отчего сумерки за окном чудились глубокой ночной синевой. Из-за приоткрытой двери доносились шумы «Большого дома» — шаги, голоса, колкий треск пишущих машинок.
Генерал Блеер сидел за столом в свободной позе, давая отдых не телу, а уму, «отпуская» мозги, осаживая суетные мысли. Хватит на сегодня.
— Что, Жора, проверочку затеял? — ухмыльнулся Блеер, щурясь.
— Самому неприятно, Владлен Николаевич! — поморщился Минцев. Он сидел за столом, хмуро шелестя бумагами из пока еще тонкой папки.
— Старое правило, Жора, — наставительно сказал генерал. — Доверяй, но проверяй! Ну, что графологи?
Подполковник откинулся на спинку скрипнувшего стула, и развел руками:
— Вердикт однозначный — подделке почерка не обучен. А ведь я его и сам просил — попробуй, говорю, измени манеру письма!
— И что? — с интересом спросил Блеер.
Минцев показательно загрустил.
— Эти… почерковеды дружным хором заявили: «Пытался, но не смог!»
— Вот и радуйся! — генерал выбрался из кресла, со стоном потянулся и, грузно шагая, выстраивая стулья по линеечке, обошел длинный стол для заседаний. — Теперь у тебя есть твердые, материальные, так сказать, основания доверять Соколову.
— Да, вы, конечно, правы, Владлен Николаевич! Но, все равно, осадочек остался…
Жестом патриарха генерал положил руку на плечо Георгию.
— Наша служба не только опасна и трудна, Жора, как по телику выпевают про коллег из МВД, — усмехнулся он, — но еще и очень специфична. А ты не до конца изжил в себе привычку к «прямым действиям», где все предельно ясно и понятно: вот мы, а вон — они, мы хорошие, а те — редиски! Тут же, у нас, как мой Попов выражается: «Не разбери-пойми что!» Просветил ты человека? Рентгеном? Просветил. Дефектов не обнаружил? Не обнаружил. Стало быть, доверял не зря. Вот и радуйся!
— Да я радуюсь… — кисло усмехнулся Минцев.
— А как там твоя-то? — Блеер по-дружески пришатнулся.
— Занемогла! — Георгий умилился. — Обещает к марту родить.
— А кого? — заинтересовался Владлен Николаевич. — Пацана или девку?
— Ну-у… — стыдливо закряхтел подполковник. — Света о сыне мечтает, а я… не знаю даже… Что-то меня все больше к дочке тянет…
— Да это вторично, Жора. Главное, чтобы людьми нормальными выросли. Так что, обеспечь!
— Слушаюсь, товарищ генерал!
Пятница, 24 ноября. День
Московская область, Внуково
Громыко усмехнулся, выглядывая в окно. Двумя пальцами раздвинув гардины, он наблюдал, как охрана принимает Густава. Машину гостя — «Жигули» со странным прозвищем «копейка» — корректно, но тщательно осмотрели, а самого водителя вежливо обыскали и проводили к крыльцу.
Понемногу это стало традицией — встречаться именно на госдаче. Максимум приватности и той самой секретности. В своих прикрепленных министр иностранных дел был уверен, а чужие здесь не ходят.
Слыша шум вторжения, Громыко пошел встречать.
— Здравствуйте, Андрей Андреевич!
Густав, как всегда — доброжелательно спокоен и слегка ироничен.
— Проходите, — скупо улыбнулся хозяин дачи. — Садитесь.
— Из ваших слов, сказанных по телефону, я понял, что предмет беспокойств — всё та же чванливая шляхта? — гость непринужденно устроился на привычном месте — в уголку пухлого дивана.
— Если б только чванство, — проворчал Андрей Андреевич, — так там еще и редкостная тупость!
— Понимаю… — Густав усмехнулся уголком рта, и заговорил несколько смутно, что за ним обычно не водилось: — Я немного подсобрал информации в кругах… близких и далеких. Польские верхи в недоумении, в партийном и милицейском аппарате растет недовольство странной пассивностью Герека в борьбе с политическими противниками. Поэтому он стал всё больше восприниматься внутри партии как человек, подрывающий позиции номенклатуры и дестабилизирующий основы режима. Возникла парадоксальная, ранее немыслимая ситуация: в государстве, где господствует одна партия, власти терпимо относятся к оппозиционным, по существу, нелегальным организациям с собственной прессой, книжными издательствами и «летучими университетами»! Нонсенс! Практически все члены Политбюро ЦК ПОРП выступают за жесткие репрессии против оппозиции, но вынуждены терпеть «чудачества» Герека. И, по некоторым оговоркам, я сделал вывод, что партийный аппарат и органы безопасности постепенно приходят к выводу о необходимости отстранения Герека от власти…
— Верхушечный переворот? — заворчал Громыко, усаживаясь в кресло напротив. — Да, бродят у пшеков такие настроения… Мы на днях, в Политбюро, обсуждали положение в ПНР и приняли позицию Устинова: «Польша сама не выберется из сложившейся ситуации!» Но полагаться мы по-прежнему можем только на Ярузельского. Как выразился Русаков: «Фигура Ярузельского является единственно приемлемой фигурой для руководства этой страной»…
— А ваше мнение, Андрей Андреевич? — с интересом спросил Густав.
Задрав голову, Громыко смотрел в окно, на пушистую сосну, с которой опадал искрящийся снег. Хвойные лапы качались, словно радуясь облегчению, и мерещилось, будто это огромная зеленая кошка отряхивает шерстку.