Картинка.
Сжав губы, я утопил пожелтевшую клавишу старомодной настольной лампы и расписал авторучку. Зябкая, щекотная боязнь прошлась по нутру ледяным паучком — «Сенатор» умело структурировал свои послания, пользуясь наработанным опытом. Но я-то «Волхв»! Я лишь играю в «Сенатора», изображаю «Источник»! Лучше всего, пожалуй, математиком прикинуться… Расположу аргументы по логике, увязывая их сухими «отсюда следует…», да всякой канцелярщиной, типа «в связи с тем, что…»
— Георгий Викторович… — сжимая круглое, скользкое тельце ручки, я старательно выводил строки, смахивавшие на кардиограмму инфарктника. — Знаете, что я придумал? Ответить грубостью на грубость!
— Это как? — заинтересовался Минцев, поерзав в мякоти скрипучего кресла.
— Ну-у… Не просто вбросить записку за приспущенное окно «Хонды», а… Что, если всю эту мою писанину свернуть в трубочку, и засунуть в дырку… в перфорированном кирпиче — и аккуратно положить его на капот?
Куратор смешливо фыркнул и покачал головой.
— Ну, юмор в такой ситуации присутствует… хулиганский юмор! Думаю, что выступать в роли мелкого пакостника всё же не стоит. Хотя бы потому, что кирпич на капоте привлечет внимание, засветив и адресата, и отправителя…
— Совершенно верно… — мне пришлось сосредоточиться, чтобы не сбиться в выкладках неведомого эксперта, и точно списать индикаторы волатильности. — Но… я же не профессионал! Вот, смотрите, — я отвлекся от записки. — Мне проще всего выйти из вестибюля метро и… Где они там выставят «Хонду»? Ну, или в Кузнечном, или напротив собора. И вот я, застегнутый на все пуговицы, прохожу мимо — и незаметно подкидываю записку. Так? А теперь представьте, что подкладываю кирпич! В каком варианте заметна самодеятельность и злопамятный характер «агента»? И, как по-вашему… заподозрит ли Вудрофф игру КГБ после такой вот, чисто мальчишеской выходки? Ну, нет же!
— Хм… — Минцев глянул на меня внимательно, но с изрядной долей растерянности. — Надо подумать…
— Думайте, — дозволил я великодушно, — у вас еще сутки на размышления…
* * *
Часа мне хватило, чтобы переписать послание набело, без помарок и отпечатков. А тут и куратор явился, хмур и взвинчен, волосы встрепаны, галстук набок. Я расселся у стола, с интересом наблюдая за его эволюциями — Минцев расхаживал по диагонали, от двери до пальмы в кадке, морщась, хмурясь, задирая брови. Он словно продолжал спор с невидимым собеседником.
Внезапно остановившись, покачавшись с пяток на носки, комитетчик забурчал, знакомо поведя шеей:
— Твой способ… э-э… подачи, в принципе, одобрен, но с одной оговоркой — передавать записку будешь не ты, а курсант, загримированный под тебя.
— Да зачем⁈ — изумился я.
— Ну, мало ли… — забубнил Георгий Викторович, перечисляя явно начальственные доводы: — Вдруг не в меру глазастый милиционер узрит… Или прохожие возмутятся. А грим… Да, мы не знаем, будет ли кто сидеть в «Хонде», но, в любом случае, «друзья» не оставят машину без наблюдения. Так что… Завтра, часикам к двум, изволь явиться — попозируешь!
— Весь выходной испортите… — забрюзжал я недовольно.
— Терпи, агент, — криво усмехнулся куратор, — резидентом станешь!
— Да не дай бог… — вырвалось у меня, и Минцев резко, искренне рассмеялся.
Воскресенье, 3 декабря. После обеда
Ленинград, улица Марата
Знакомый «Москвич» гулко вздрогнул на трамвайных путях, добавил газку, и юркнул под сумрачную, будто закопченную арку. Миновав еще одну сырую, облюбованную сквозняками подворотню, машина скрипнула тормозами.
— Приехали, — миролюбиво сообщил Минцев, двигая стояночным. — Вон тот подъезд!
— Парадное, — непримиримо буркнул я.
— А, ну да. Светик тоже правит меня постоянно, хе-хе…
Мы пересекли скучный темноватый пустынный двор и поднялись к явочной квартире… А, может, и к конспиративной — желание уточнять пропало у меня вместе с настроением.
Копившееся вчера раздражение никуда не делось за ночь, лишь устоялось, легло на душу тяжким, ёдким осадком.
Такое со мной бывает. То я легко и просто чувствую себя в компании Минцева, подшучиваю над «кровавой гэбнёй» или даже ёрничаю, а то вдруг вся эта ситуация начинает меня бесить. Хорошо интеллигенции абстрагироваться от соперничества спецслужб, да мямлить про свободы с правами! А мне кисло! КГБ с ЦРУ сцепились, как борцы сумо — и я между ними, мелочь пузатая… Вот и бешусь.
«Ладно… — мой вздох остался неуслышанным. — Спишем на шуточки переходного возраста…»
За порогом «нехорошей квартиры» чувствовалось, что жилплощадь необитаема — может, и вовсе со времен НКВД. Лишь скорбными россыпями чернеют мушиные трупики на подоконниках, да колышется пыльная паутина, заткавшая лепных амурчиков-грязнуль.
Жильем не тянуло совершенно — пахло отсыревшей штукатуркой и спертым, застоявшимся воздухом, а в пустых комнатах гуляло эхо.
Куратор завел меня в просторную залу. Сюда через два полукруглых окна проникал тусклый серый дневной свет, процеженный облачностью, а с высокого потолка свисала роскошная люстра, сиявшая куда щедрее солнца.
Перед массивным трюмо, отливавшим большим овальным зеркалом, забранным в резное кружево рамы, сидела молодая девушка, стриженная «под мальчика», с простым и симпатичным лицом, мелованным белилами, как у гейши.
«Вот тебе и курсант… — недовольно подумал я. — Курсантка!»
Меня будет играть девчонка? Это мелкое обстоятельство почему-то сильно задевало мою чувствительную натуру. Проклятый возраст…
— Здравия желаю, товарищ подполковник! — девушка звонко приветствовала Минцева, и даже напряглась, вставая, но пожилой гример в накрахмаленном и выглаженном халате, с шикарной гривой седых волос, усадил ее обратно.
— Я же сказал: лицом не двигать! — гневливо воскликнул он.
А мои губы растянулись в довольной ухмылке — наконец-то я узнал, в каком звании «товарищ куратор»!
— Сиди, сиди, Лидочка… — успокаивающе заворковал Георгий Викторович. Принеся и выставив гнутый венский стул, он обратился к гримеру, чуток подлащиваясь: — Сюда, Эммануил Генрихович?
— Левее, — придирчиво глянул тот. — Иначе — тень.
— Понятно… Садись, Андрей.
Я присел, сойдясь взглядами с Лидой.
«Глаза — почти мои, — мелькнуло в голове. — И цвет, и разрез… Только волосы черные».
Словно услышав мысли, Эммануил Генрихович напялил на курсантку светлый паричок, умело скрывая темные пряди.
— Молодой человек, — властно пропел он, — посмотрите на меня… Ага… Благодарю.
Несколько пассов, пара мимолетных касаний — и сходство девчонки со мной разом возвелось в степень.
— Материал сыроват… — гример критически осмотрел Лиду. — Но годится. Дистанция — метров двадцать, не ближе.
— А ближе и не надо, — покивал Минцев удоволенно.
Мучали бедную курсантку больше часа — объемный грим. Выщипали брови, округлили щеки при помощи тампонов, изменили идеальную форму носика пластмассовыми вставками…
А главное — «слепили» те самые уши, один в один с моими лопушками. Эммануил Генрихович долго колдовал с накладками из пенолатекса, и вот — я смотрю на Лиду, как в зеркало.
Девичьи губы дрогнули, но курсантка дисциплинированно сдержала улыбку.
— Так… — подполковник глянул на часы. — У нас еще минут двадцать… Андрей, походи по комнате, как ты обычно двигаешься на улице! Лида!
Девушка серьезно кивнула. Я принялся ходить, как тот мудрец перед Зеноном, а курсантка следила за мной, как за маятником, водя глазами и запоминая движения. Потом стала копировать мою походку. Так мы и провели четверть часа — маршируя по рассохшемуся паркету.
— Время! — прервал наше хождение Минцев, и учтиво подал Лиде куртку, точно такую же, как у меня.
Они вышли первыми. Я видел в окне, как подполковник усадил девушку на заднее сиденье, и «Москвич», уминая колесами ночную порошу, выехал со двора. На задание.
— Не волнуйтесь, Андрей, — негромко молвил Эммануил Генрихович. — Лида — девушка тренированная, да и опасности нет…
— Вот именно, что нет, — забрюзжал я в миноре.
Гример понятливо улыбнулся, снимая с вешалки стильное кашемировое пальто. Подхватив трость из эбенового дерева, он звякнул ключами.
— Пойдемте, наш выход.
* * *
До дому меня подбросил Эммануил Генрихович, на своих рыжих «Жигулях» — незачем агенту под оперативным псевдонимом «Волхв» светиться, пока его двойник на задании.
Слушая тишину родной, «хорошей» квартиры, я порадовался, что родители резвятся на катке. Пускай еще покатаются, вдоволь нарежут кругов, «троек» и заходов на тулуп. Как раз дождутся того момента, когда выражение унылого каприза сойдет с лица их дитяти…
А у меня даже аппетит пропал. Я глубокомысленно воззрился на янтарно-багряный борщ, что теплился в недрах кастрюли, да с разморенными фасолинами, путавшимися в капустных извивах — и опустил крышку. Послонялся по затихшим комнатам, но ничего такого, что требовало моего непременного участия, не обнаруживалось.
«Домашка» сделана еще в субботу — с этим ритуальным действом я справлялся минут за пятнадцать. Модный батничек — мой «деньрожденный» подарок Ясе — пошит и упакован…
Телефон зазвонил негромко, без особой настойчивости, как будто даже с ленцой.
— Алё?
— Всё в порядке, Андрей, — провод донес бодрый, чуть насмешливый голос Минцева. — Вышла из метро, положила кирпич — и спустилась в метро. Фотографировали, скорей всего, из такси, а до него метров тридцать, так что… Будь спокоен.
— Буду, — дернул я губами, чувствуя, как спадает напряжение. — Спасибо, Георгий Викторович!
— Давай… — вытолкнула трубка, и зачастила слабыми гудками.
А мне действительно полегчало, как будто и впрямь переживал за исход акции! Хотя…
Идея с кирпичом чья? Моя. Значит, психовать кому? Мне.
Зато теперь можно и пообедать по-человечески. Заесть стресс!
Понедельник, 4 декабря. День
Ленинград, Измайловский проспект
Пять уроков — это терпимо. Надо было еще долго и нудно возиться с комсомольскими делами, но в школьный комитет я даже не заглядывал, у меня уважительная причина — у Яси день рождения!