А я, как представил себе тихий домашний вечер… Буду ходить из комнаты в комнату, мучить себя рефлексиями и страхами. Вспоминать липкую лужицу, натекшую под головой «четвертого» урода, и содрогаться. А не оставил ли я следов на месте преступления? А не видел ли кто, как двое входят в разбитое парадное, а выходит лишь один? Или труп обнаружат нескоро, а опера из убойного отдела сразу смекнут — несчастный случай?..
Я круто развернулся — и доехал до станции «Звездная».
С улицы было не видно, есть ли кто дома, зато у самой двери всё стало ясно — из-за филенки смутно бубнил телевизор, а два женских голоса сплетали ауру милого уюта.
Кривовато улыбаясь, я позвонил, и вскоре услышал торопливое шлепанье. Лязгнул замок, и дверь распахнулась.
На пороге стояла Тома — и просто лучилась ослепительной радостью.
— Я так и знала! И-и-и! — запищала она, обнимая меня. — Я так и знала, что это ты!
Девушка затащила меня в прихожую; я закружил Мелкую, облегченно смеясь и слыша, как из кухни поспешно шаркают еще одни шлепанцы. Сначала повеяло ароматом дешевых духов, а затем к моей спине робко прижалась Софи. Всхлипнула и тихонечко шмыгнула носом.
Страхи, тяжкие думы и тошные воспоминания остались за дверью, где стынет тьма. Согреваемый нежным теплом, я блаженно улыбался — на меня снисходили мир и покой.
Вечер того же дня
Польша, Свентошув
Капитан Кутейщиков, в общем и целом, был доволен жизнью. Само собой, хотелось носить на погонах не четыре маленьких звездочки, а одну побольше, но, как говаривал старшина Валнога: «Какие наши годы?»
Даже Анка успокоилась, повеселела. И не потому, что на седьмом месяце ходила. Просто служба на родине кратно отличалась от той, что шла здесь, в Северной группе войск.
Спору нет — перевели бы его в ГДР, тогда вообще здорово было бы! Но и в Польше неплохо. Тут на «Москвич» накопить — как нечего делать, а если очень постараться, то и на «Волге» уедешь.
«Порядок в танковых войсках!»
Кутейщиков никому не раскрывал секрета, отчего именно Свентошув так ему приглянулся. Капитан поляков недолюбливал. Отец, воевавший в этих местах, всякого понарассказывал…
Немцы бились отчаянно и жестоко, но вот в спину красноармейцам стреляли пшеки. Грех, конечно, всю нацию в подлецы записывать, так ведь, не зря же Польшу три раза делили! Уставали соседи от шляхетского гонору, от непомерных имперских амбиций «Гиены Европы». Может, пшеки оттого и злы, что заработали всенародный комплекс неполноценности? Всё тужились побольше захапать, «от можа до можа», да сфинктер не выдерживал?
А как они «германов» изничтожали после Победы? Сталин Варшаве и Померанию подарил, и Нижнюю Силезию… Пшеки и погнали немцев до Фатерлянда… Нет, не солдат, а беззащитных фрау, стариков и детей! Били, калечили, насиловали, грабили и убивали, словно отыгрываясь за прошлую свою трусость и раболепие.
Да и теперешние… Чем они лучше? Только и разговору, что о деньгах! Купить, продать, урвать…
Ну, а в Свентошуве пшеков мало, тут сплошь советские гарнизоны, город и на карте Польши не сыщешь. Вот и хорошо, вот и пусть тут русским духом пахнет…
Капитан отворил калитку и прошагал по хрусткому снегу к дому. Не дом даже, домина! Тяжеловесный (сразу видно германский стиль!), из добротного кирпича, ладной черепицей крыт. И потолки высокие, и тепло держит долго…
Кутейщиков заулыбался, мягчея. Родное всё, свое… И Анка, и Лизаветка… А кто там третьим будет — неважно! Хоть девочка, хоть мальчик, всё одно — своё!
Капитан шагнул из прохладного коридора в натопленную гостиную, и Лизаветка, путаясь в большеватой пижамке, сразу бросилась к нему:
— Папка! Папка пришел!
— Как дела, егоза? — добродушно проворчал отец семейства, стаскивая шинель. — Троек много?
— Ни одной, товарищ капитан! — бойко отрапортовала дочь. — Даже по математике!
— А что так? — капитан изобразил удивление. — Сложный предмет, что ли?
— А ты думал? — заважничала Лиза. — Нам уже примеры с иксами задают! Знаешь, как трудно?
— Представляю… — сняв ушанку и китель, офицер стянул ботинки и с довольным кряхтеньем подцепил разношенные тапки.
— Чего так долго? — Анка, хлопотавшая у плиты, обернулась, вытирая руки о передник.
— Новый танк пришел. Пока то, пока сё… А что у нас на ужин?
— Жаркое! Ты водки купил? А то Копыловы завтра точно заявятся, сам же знаешь…
— Две бутылки «Коника». Гостям хватит, а я лучше шампанского, хе-хе…
— А мне — лимонаду… — вздохнула жена.
— Ничего! В марте родишь — отметим!
— В феврале, Витенька! — рассмеялась Анка. — Лизочка, расставляй тарелки, хлеб доставай…
— Сейчас, мам… — Лизаветка упорно наряжала елку. — Па-ап! Я уже все шарики повесила!
— Молодец!
— Нацепишь звезду? А то я не достаю…
Капитан подтянулся, и водрузил звезду из красной полупрозрачной пластмассы на самый верх.
— Ой… Шарик упал…
— Он под кровать закатился! — воскликнула девочка, и резво метнулась под огромное стальное ложе, увенчанное никелированными шишками…
…И никто из Кутейщиковых даже не догадывался, что наивным и скромным мечтам не сбыться, что прямо сейчас, за сутки до Нового года, истекают последние секунды их размеренной и устроенной жизни.
Распаренная Анка перенесла парящую кастрюлю на стол, и в ту же секунду с пугающим грохотом распахнулась дверь.
— Цо, холерни росияне, нэ чекали? — в дом вломились двое, закутанных в белые камуфляжные костюмы. Их сытые лица едва влезали в капюшоны, а различались лишь по степени неряшливости — один был слегка небрит, а другой скрипел трехдневной щетиной.
— Нех жийе Польска!
Вскинув «калашниковы», пшеки выпустили длинные очереди, искромсавшие грудь капитана-танкиста и разорвавшие Анкин живот.
Одна из пуль резко щелкнула о стойку кровати и с зудом рикошетировала, пробив кастрюлю с жарким. Пахучая струйка потекла на белую скатерть, заляпанную кровью.
— Курва йего маць! — довольно оскалился небритый. — Отходичь!
Бу́хая подкованными ботинками, боевики вышли вон, и Лиза, постанывая от ужаса, выползла из-под кровати. В руке она держала оброненный папой шарик.
— Папочка… Мамочка… — лепеча такие привычные слова, девочка начинала понимать, что говорить их больше некому. Родители не двигались, а страшная красная жижица медленно впитывалась в ковер.
Завыв от отчаяния, Лиза бросилась на улицу, в чем была. Она не чувствовала ни утоптанного снега, ни ледяного асфальта — страшное, всё на свете затмившее горе несло девочку в ночь.
— Лизаветка! — охнул кто-то басом. — Ты чего? Ты… Что стряслось? Мамка рожает?
Сморгнув остывшие слезы, Лиза Кутейщикова разглядела старшину Валногу в распахнутом тулупе с клеймом «МО» на спине.
— Дядя Семён! Дядя Семён! — закричала она, срываясь на визг. — Мама умерла! И папа! Они их уби-или-и!
— Кто⁈
Девочка не ответила — она падала без чувств, и громадные ладони старшины едва успели поймать маленькое тельце…
…В лазарете Лиза пришла в себя, но лежала молча, сжавшись под солдатским одеялом. Девочка не спрашивала, что творится в городе, почему воют сирены, даже изредка доносившиеся выстрелы не пугали ее.
Пожилая медсестра вздрагивала и неумело крестилась, заслышав очередь, а Лизе было всё равно.
Она осталась одна.
Воскресенье, 31 декабря. День
Ленинград, проспект Газа
Вчера я добрался до дому в двенадцатом часу, но родители явились еще позже, так что мне не пришлось мямлить, ища оправдания, да шарить глазами кругом, лишь бы не нарваться на укор в мамином взгляде. Хотя я бы всё равно задержался — вечер получился просто чудный!
Девушки стеснялись проявлять свои чувства, они смущались и мило краснели, но от этого всё выглядело по-настоящему трогательно, без сюсюканья и слюнявого пафоса.
И Софи, и Тома были мне реально рады, а как они забегали, засуетились, наполняя милым щебетом тихие комнаты.
Тамара достала из холодильника миску с полуготовым «оливье» — осталось лишь смешать салат с майонезом, а София гордо внесла поднос с пирогом собственного сочинения. На мою долю выпало откупоривать бутылку «Советского шампанского».
Очень хорошо посидели! Поболтали, потанцевали… Развеяли тоску, подкопившуюся у всей нашей троицы.
Когда мы с Софи медленно кружились под чуть печальную музыку Тото Кутуньо, я аккуратно держал врачиню за талию, уговаривая ее закрыть «денежный вопрос» и оставить мысли о том, чтобы «вернуть долг», особенно известными, чисто женскими приёмами. Мне кажется, девушка вняла…
По крайней мере, ее руки, чопорно лежавшие у меня на плечах, ненадолго обвились вокруг моей шеи. А Тома поцеловала на прощанье… Вот и все вольности, которые мы себе позволили. Зато та мерзостная черная накипь, что осела на душу, испарилась, возогналась, улетучилась!
Домой я пришел спокойным и просветленным…
— Дюха! — Пашкин вопль даже тибетского ламу выведет из медитации.
— Чего? — откликнулся я, спешно набрасывая серебристый «дождик» на елку.
— К тебе!
Я выглянул в коридор, и увидал Минцева. Подполковник сделал мне ручкой:
— С наступающим, Андрей! Где бы нам уединиться?
Слава богам, всяческие гендерные девиации еще не попортили духовного здоровья советской молодежи, поэтому Паштет понял вопрос моего куратора, как положено, то есть буквально.
— Мастерская пустая! — подсказал он, стряхивая с себя конфетти, и я повел Георгия Викторовича в тот закуток, куда мы определили столярный верстак.
Аккуратно прикрыв дверь, подполковник выудил из кармана пухлую пачку десяток.
— Держи! — ухмыльнулся он. — Это лежало в пакете — маленький аванс от благодарных американцев. Бери, бери! Заработал.
— Думаете, стоит? — засомневался я.
— Стоит, — кивнул куратор.
— Ладно, куплю новый микроскоп для лаборатории. А что там еще лежало?
— Записка для случайного прохожего, буде он первым наткнется на закладку… «Товарищ! — с выражением зачитал по памяти Минцев, — Ты случайно проник в чужую тайну, подобрав чужой пакет, предназначенный не для тебя…» Ну, и так, по мелочи: шифроблокнот, инструкция, таблица связи… И задание. — Он расстелил газету на верстаке, подтянулся и сел. — Задание интересное… Ёмкое… Американцев интересует наше видение стран третьего мира — в Африке, Азии, Латинской Америке. Отношение к ним СССР — и варианты развития нынешней ситуации. Ну, например, положение в Сомали. Стоит ли ждать мира и прогресса в этом государстве?